Облов. Часть I

обличью Облов походил на учителя гимназии или новоявленного мануфактурщика средней руки. Михаил Петрович ждал вечернего поезда на Харьков, поэтому сидел смирно, тихонечко, предупредительно поджимал ноги, когда кто-то проходил по междурядью.
      Он уже пригрелся в битком набитом зале ожидания и с лукавой ленцой наблюдал непритязательные вокзальные сценки. То укутанная в жесткие дерюги баба ругается с подвыпившим расхристанным мужиком. То накрашенная кокотка с лакированным ридикюлем, явно из бывших, презрительно воротит носик от кислой овчины грузно усевшегося рядом мешочника. То пробежит, задирая окружающих, пестро выряженная кодла беспризорников. То слепой кротко простучит своим бадиком или нищенка заунывно затянет Лазаря. И все куда-то едут, едут, едут...
      Устав быть зрителем бесплатного театра, Облов отрешенно задумался о недавнем и наболевшем. В голову лезли сумбурные воспоминания, хаотичные мысли перескакивали с пятое на десятое. Вдруг он ощутил чей-то пристальный взгляд. Не выдержав его упорной настойчивости, Михаил поднял голову, разыскивая любопытного наглеца. В начале прохода меж рядами скамей стояла пигалица-девочка лет пяти в облезлом не по размеру долгополом пальтеце, по груди крест-накрест перевязанная грубым шерстяным платом. Такой плотный коричневый платок-плед, причем неизменно колючий, был и у его няни, как бы между прочим отметил Михаил. Сцепив маленькие розовые пальчики внизу живота, кроха заворожено уставилась на Облова. Почему-то смутившись, Михаил улыбнулся ей, даже приветливо сморщил нос. Однако завязать разговор с ребенком, стоящим в отдалении, он не мог, да и не умел по жизни подлаживаться под детскую непосредственность. Девочка оглянулась, верно отыскивая в толпе свою мать, и, не найдя, уж совсем близко подошла к Облову. Михаил нерешительно ждал, что же будет происходить дальше. Совсем осмелев, девчушка ткнулась грудкой в его колени и тихо-тихо прощебетала:
      — Дядечка, я кушать хочу...
      Облов смутился от такого напора, но быстро справился с замешательством:
      — Сейчас, деточка, сейчас. А ну-ка поглядим, что у нас в узелочке-то лежит? — и он развязал свою укладку. Там были плотно спрессованные бутерброды с домашним салом.
      Михаил протянул бутерброд ребенку, девочка жадно впилась в ломоть махонькими беленькими зубками. Михаил же, сам не зная почему, отважился взять девочку на колени и стал умиленно наблюдать, как она за обе щеки уплетает его заготовленный впрок ужин.
      И все бы хорошо, но его насторожил внезапно, неизвестно откуда взявшийся красноармейский патруль. Проходя мимо рядов, один из патрульных, пожилой вислоусый солдат, смерил Облова долгим изучающим взглядом. Михаилу стало не по себе, он отвернулся. Сдерживая волнение, он участливо спросил у девчушки — где ее мамка. Та смешно, с картавинкой пролепетала: «Мамоцка, в оцеледи за билетами». Облов оглянулся на патрульных, уже вся троица упорно разглядывала его. И тут Михаил узнал в «вислоусом» — мелькавшего на его пути чекиста из Козлова.
      — Погорел, как швед под Полтавой... — сработал не подводивший инстинкт, — нужно немедля уходить.
      Облов поспешно встал, приткнул малышку на свое место, сунул ей узелок с бутербродами, сказал скороговоркой:
      — Девочка, будь умницей, не ешь все, отдай мамочке, она тоже кушать хочет, — схватил саквояж и направился к проходу.
      Тут один из красноармейцев закричал:
      — Гражданин, а гражданин? Эй ты, шляпа-пирожок, обожди малость — дело есть до тебя!
      Облов шел не оглядываясь, словно и не ему шумели.
      — Ты мудак в пальто! Тебе говорят, постой!..
      Облов не выдержал и побежал к выходу из вокзала, помчался, расталкивая незадачливых пассажиров, перепрыгивая через распростертые в проходах тела, порой наступал на них, вдавливая кованные каблуки в податливую плоть.
      Вслед ему неслось:
      Стой, контра! Стой, тебе говорят! Стой, стрелять будем!..
      Михаил знал, что на вокзале прилюдно — стрелять не отважатся, уж слишком велик риск зацепить вовсе непричастных лиц. И тут наметанным боковым зрением он усек, что наперерез ему метнулось двое парней в опоясанных портупеей ватниках.
      Ну, подыхать... так, с музыкой!.. — взыграла в нем лихая натура.
      Облов на ходу рванул ворот пальто, выхватил наган и, не целясь, всадил пулю в ближнего из парней. Тот споткнулся, широко раскидывая руки. Облов выстрелил в другого, выскочил на перрон, метнулся к стоящим на станции товарным вагонам, лихо впрыгнул на тормозную площадку. Вслед ему раздались одиночные винтовочные выстрелы. Он уже успел заметить, как с двух сторон перрона бежали вооруженные люди. Отстреливаясь, подлезая под вагонами, Облов даже не заметил, как посеял свой рундук. Михаил гнал что есть мочи, но и преследователи не отставали. Беглец стрелял, стрелял... Пули закончились. Он перемахнул через станционный заборчик, вбежал в узкий, заваленный шпалами складской переулок, огляделся — кажется, ушел...
      Но тут опять раздались хлесткие выстрелы. Облову ничего не осталось, как броситься напропалую вперед. Бежал он нескончаемо долго, вконец запыхавшись, он остановился на берегу реки. «Кажется, ее зовут Сосна», — мелькнуло в памяти Михаила, он прислушался — тихо. Осторожно перешел шаткие мостки, вглядываясь во внезапно подступившую темноту, вышел на тропку и пошел напрямик.
      Так он брел часа два. Полностью обессилев, присел на смерзшуюся кочку, сидел, ни о чём не думая, только дышал широко, жадно глотал морозный воздух.
      Вдруг ночную тьму прорезал леденящий душу вой. Его звук нарастал, заполняя собой все пространство округ, заставлял вибрировать воздух. Во всем мире остался только этот ужасный первобытный вой.
      Волки! — ожгла блеснувшая молнией догадка. — Волки!
      Облов выхватил наган из кармана, бешено закрутил барабан.
      — Так и есть, ни одного патрона?! Даже себе?.. Все расстрелял...
      Он медленно поднялся на ватных ногах, вгляделся в кромешную темень.
      Протяжный волчий вой неукротимо приближался. Вот он пресекся, озарив надеждой, но ненадолго. И вновь заколодил все вокруг, леденя кровь с неимоверной, неодолимо мощной силой. Облов вонзил глаза в черный зенит — ни луны, ни звезд...
      — Как же так?!.
      Сырой ветер дряблыми пальцами ударял по щекам, кудлатил виски, стискивал ноздри избытком колкой свежести, щипал за уши. Облов как-то отрешенно, взглядом со стороны, очнулся от ужаса, пропитавшего ум и душу. Естество живого человека упрямо отторгало мысль о жутком конце. Михаил неожиданно застиг свой мозг негодующим на пронзительную изморось. Он опять отстраненно воспринял коробящее раздражение своей плоти на эту осеннюю хлябь, на не уют природы...
      — Господи?! О чем я? Какая ерунда...
      Тянущий жилы вой волков лишь на мгновенье вынудил его встрепенуться. Разум вовсе не хотел воспринимать сам факт о близящейся развязке, в голове опять вертелись соображения в другом, ином от ужаса измерении. Забубенно пульсировала мысль о потерянном саквояже, было жалко сухих шерстяных носков, чистой пары белья и прочей дешевой мелочи.
      — Боже! О чем все я? Неужто я такой олух царя небесного? Да и при чем тут олух или не олух... Все мне крышка! — он насильно пытался внедрить в себя признание этого факта, но его натура подсознательно противилась, не поддавалась, сомневалась, на что-то еще надеялась. — Неужели кончено? Не может быть, еще не все... Нужно что-то предпринять, что-то срочно придумать — существенное, кардинально меняющее ситуацию. Как поступить?!
      Он торопливо стал озираться вокруг. Реальной, вещественной надежды на спасенье абсолютно ни просматривалось. Но все же внутри его самой потаенной, сокровенной сущности мелко вибрировал росточек жизни — пронесет, пронесет, обязательно пронесет...
      Темень поглотила окрестный мир. Куда идти, куда бежать? Хоть бы стог или дерево какое, ну хотя бы коряга, дреколье какое-нибудь? Крутом голая смерзшаяся земля, стерня и кочки. Даже обломка кирпича, камушка нет, ни то что увесистого булыжника, ничего, могущего защитить нет под ногами — чем обороняться, ни голыми же руками?..
      Но потаенная надежда на «пронесет» не покидала его. Наоборот, тоненькой, тонюсенькой, но все же струйкой прибывало чувство уверенности в себе. Весь смысл бытия как бы напрягся на предчувствии удачи, и состояние это ширилось, набирало силу, понуждало, требовало активного действия.
      Михаил решил затаиться, возможно, волки пройдут мимо. Как знать, донес ли порывистый ветер запах человечьей плоти до их кровожадного обоняния?.. Как знать, что у хищников на уме? Ведь не всегда волки одолены неукротимой похотью сожрать кого-либо, определенно и у них есть иные, не понятные человеку потребности, а может статься, даже некие задачи, отличные от прозаического прокорма...
      Ну а уж если нет!.. Тогда остается последний шанс — превратиться самому в дикого зверя, затаившегося среди опустелых полей. Самому первому броситься на волков, разъяренно наброситься, издавая хищный первобытный рык, низвергнуться плотоядно, изображая крайнюю, необузданную степень кровожадности. Самому стать хищным монстром, именно стать... до дрожи в пальцах возжаждать крови. И тогда, о Боже, сделай именно так, быть может, волки дрогнут, побегут, нарвавшись на засаду более матерого зверя. Отступят, ведь есть же и у них хоть кроха здравомыслия, хоть малость рассудка. Ибо он, Михаил Облов, не отдаст свою жизнь без боя, не отдаст каким-то большелобым псам серой масти самое ценное, что у него есть — жизнь свою. Он будет рвать волкам пасть, будет ломать им лапы, будет кусать их, колоть им глаза стволом револьвера. Он не отдастся им просто так, за здорово живешь... не отдаст самого себя, свое единственное Я...
      Главное, не дрогнуть... Необходимо забыть в себе человека, нужно стать зверем — решительным, сильным, упорным, осатанелым и злым, злым, злым!..
      Волки взвыли с потусторонней замогильной прелестью. Они скулили, оплакивая свой извечно гонимый род, они пытались протяжным воем сгладить голодную тоску, старались изгнать свой извечный страх и ужас перед неумолимой волчьей судьбой. Своим воющим пением они заклинали ее, упрашивали о снисхождении, молили об удаче...
      Он, подобно зверю, поджался и стал на четвереньки...
      И грянул выстрел!!! Воскрешающая молния и гром среди черной промозгло-осенней ночи. Грохнул выстрел, затем второй... Облов различил его вспышку — огненный глаз, взгляд Бога во тьме... Это судьба! Теперь точно спасен... Теперь буду жить!..
      Ликующе возопив: «Ого-го-го!» — Михаил пустился бежать в сторону выстрелов. Он, конечно, понял, что стреляли из охотничьего ружья, но если бы пальнули и... из трехлинейки или маузера, он все равно бросился бы навстречу спасительным залпам. Одно дело загнуться с отбитыми почками в каземате ГПУ, совсем другое — оказаться растерзанным в клочья волками, живьем быть сожранным ими. Он мчал, не разбирая дороги, он падал на грудь, тут же вскакивал, совсем не осязая боли на расцарапанном стерней лице, ладонях. Опять неистово гнал, и этот бег не был ему в тягость, он почти не ощущал своих ног. Они несли его сами... То был бег