исподволь наблюдая за повадкой кулацкой бестии. Присмиревший для виду старик уж слишком ошалело метнулся по дому, что-то шепнул появившемуся в дверях сыну. Филат тоже засуетился, то и дело боязливо озираясь в сторону Облова, его запуганный вид с потрохами выдавал их с отцом злой умысел. «Ага, запахло жареным... паскуды!» — отметил про себя Облов. Стало даже забавно, на что могут надеяться старик и его выродок, что они предпримут — глухую оборону или нападение?
Но вот Кузьма Михеич выложил на стол брезентовую переметную суму, вещь с боевой давней историей. Она досталась отряду Михаила во время отчаянного налета на обоз продотрядников, комиссары хранили в ней свою обширную бухгалтерию. Теперь раздутая укладка напичкана по тому времени огромной казной. В ней и золотые империалы царской чеканки, и советские дензнаки, есть отсек с иностранной валютой, есть внутренние карманы с драгоценной бабьей мишурой, а в потайном кармашке на самом дне спрятана даже архиерейская панагия, усыпанная бриллиантами.
Михаил подвинул брезентовый мешок к углу стола, велел старику Бородину садиться, кликнул замешкавшегося Филата. Старик бережно, словно курица-наседка, опустился на свой стул, вперив преданный взор в Облова, но тот сохранял непроницаемое выражение лица, отгадать его умысел было невозможно. Тяжело сопя, протиснулся к столу Филат. Михаил молча указал ему на место рядом с отцом. Бородины вопросительно переглянулись, уселись, как на поминках, сложив руки на коленях. Облов видел, что они корчат из себя святую простоту. Ах, подлецы, ети их мать!..
— Кузьма Михеич, — Облов, иезуитски сощурив глаза, удавьим взором вперился на старшего Бородина, — может, покаешься, старый хрен? Бог-то он все видит...
Бородин испуганно встрепенулся, но это была лишь сиюминутная слабость с его стороны, он тотчас взял себя в руки, сотворив благостное выражение физиономии, запричитал медовый голоском:
— Не пойму я... чего изволите, Михаил Петрович? Я ведь исполнил ваш приказ, все туточки... Можете проверить, ничегошечки не потаил — все здеся, копеечка к копеечке... — старик протянул подрагивающие руки к тесьме сумы.
— Оставь чувал в покое, Михеич. Странно как-то ручонки у тебя дрожат? Может, чего боишься, а Кузьма, так поделись со мной, открой душу-то? — и, поняв, что Михеич не прекратит валять Ваньку, уже властно, с металлом в голосе произнес. — Отвечай, старик, когда с тобой Облов говорит, — но, видя упорство, уже не выдержал и стукнул кулаком по столу. — Что, сука, мало я тебе добра передавал, мало ты, гадина потырил у отряда, захотел все хапнуть? Ну, падла, не молчи, отвечай!
— Грех Вам, Михаил Петрович, так-то шутить над старым человеком. Я ли вам, батюшка, не служил как преданный пес, я ли вам не угождал?..
— Я давно знаю, что ты, Кузьма, не пес, ты собака продажная! — Облов отодвинулся от стола вместе со стулом, откинулся на спинку, положил ногу на ногу. — Я давно за тобой приметил, возжаждал ты, сволочь, свободы, — и смачно сплюнул на пол. — Меня захотел краснопузым сдать... А себе, значит, наш общак присвоить?..
— Михаил Петрович, побойся Бога! Такие слова, такую хулу на меня, безвинного, возводишь... Да я ни одной мыслишкой, ни одним словцом против тебя не шел. Вот и Филатка подтвердит... Правильно я говорю... а, Филя?
Парень сидел, остолбенев, словно набрав в рот воды от страха. Бородин в отчаянье безнадежно махнул на него рукой, мол, что с дурака возьмешь.
— Михаил Петрович, да вы какой-то поклеп на меня возводите? А может, у вас с похмелюги настроенья-то нет? Так давай сейчас сядем рядком, хряпнем нашего домашнего изготовления и все ваши подозренья, как дурной сон улетучатся. Да где это видано, чтобы я своего благодетеля подводил? Да я с вашим батюшкой, царствие ему небесное, еще дружбу-то водил, неужто забыли, Михайла Петрович?
— Я ничего не забыл, Кузьма, все помню, и вот поэтому я тебя, змей ты изворотливый, ни за что не прощу! — Облов быстро встал на ноги, заметил затейливое движение локтей старика. — А ну — руки на стол! Кому говорю, на стол руки! Ты что там пес прячешь! — Михаил, перегнувшись через стол, рванул борт стариковского полукафтанья.
На столешницу возле сумы лег, поблескивая вороненой сталью, наган. Старик Бородин пытался что-то сказать, но спазм перехватил его горло, старикашка только паралитически задергал ручонками, его лицо побурело, глаза повылазили из орбит.
— Ну ты и скоморох, Кузьма Михеич! Не устраивай цирка, я тебя как облупленного знаю! Ты думал меня, меня подполковника Облова, так дешево взять? Ну, скажем, ладно, запродать, куда еще ни шло, но вот взять меня на мушку?.. Ты, видно, охренел совсем?.. И ты мог бы в меня стрельнуть, а, Кузьма? — Облов деланно засмеялся, затем, повернувшись к Филату, произнес презрительно. — А ты, паря, почто сидишь, вынимай свою пистолю. Ну!..
Филат безоговорочно выложил свой наган, положил и по-собачьи преданно уставился на Облова.
Ну, что мне с вами делать-то прикажите, гавнюки вы такие? В расход нешто пустить? — и завел руку под френч.
Отец и сын разом бухнулись на колени, сложив молитвенно руки, возопили плаксивыми голосами:
— Не погуби, Михаил Петрович, пощади нас, Христа ради! — Филат тот зарыдал по-бабьи, старик-отец взялся слезливо оправдываться:
— Михайла Петрович, прости ты меня, дурака старого. Все жадность окаянная... Да и не хочу я вовсе твоей погибели. Это какая-то чертовщина, правду скажу — чертово наущение. Да что же за напасть-то такая со мной приключилась? Михайла Петрович, не погуби, Христом молю, забери все мое добро... мигом распродам, забери на общее дело — только пощади, зачем тебе лишать нас жизней? Помилуй нас — век за тебя молиться станем. А то хочешь, Михайла Петрович, так выпори меня, старого осла. Сам на лавку лягу, сам удары считать стану. Лупцуй, сколь душе твоей угодно — только не убивай! Был, был грех, сознаю, Михайла Петрович, бес попутал... Всю жизнь — деньги, одни деньги на уме, как тут уму за разум не зайти? Но как на духу говорю — не ведал сам, истинно не ведал, что творил. Прости ты меня ради родителя твоего, Петра Семеновича — благодетеля моего, прости! — разгоряченный дедок бросился к ногам Облова и... что уж вообще было дико, шустро облобызал его сапоги.
Сама эта театральная сцена мало тронула зачерствевшую душу Облова. Он прекрасно понимал — старик готов жрать дерьмо, лишь бы остаться целым, не жалко и Филата, через таких вот остолопов Россия пошла по ветру, через таких вот слизняков сломалась жизнь самого Облова. Но не в самом же деле, убивать этих ничтожных людишек, марать о них руки — было бы неуважением к самому себе. Не палач же он, в самом-то деле, да и казну оставить не на кого?.. Этот довод оказался решающим.
— Ладно, Кузьма, — я извиняю тебя, встань с пола, успокойся.
Кузьма Михеевич, всхлипывая, словно выпоротая девка, поднялся на ноги, утирая рукавом обильные слезы, он лепетал слова благодарности и признания. Велел также и Филату приложиться к ручке благодетеля. Облов, негодующе отдернув кисть от слюнявых губ малого, прикрикнул на суетившихся Бородиных:
— Совсем сдурели, олухи царя небесного... — приказал им успокоиться и внимательно выслушать его. Отец с сыном с радостью подчинились.
Михаил продолжил:
— Хорошо, Михеич, кто старое помянет — тому глаз вон! Понимаю и прощаю твое заблуждение, Бог милосерд. Все остается по-прежнему. Ты как зеницу ока, до первого моего требования хранишь казну. Приду — или я, или кто-то из моих ребят. Вот тебе пароль...
Облов сунул руку в саквояж, поворошив там вслепую, выхватил новенький червонец. Небрежно, наискось разорвал его на две половинки, один клок протянул старику, другой спрятал в накладной карман френча. Бородин понимающе склонил голову, не требуя дополнительных пояснений, наверняка, этот прием давно использовался промеж них. Затем Облов, секунду подумав, высыпал содержимое сумы на столешницу. Отодвигая бумажные купюры и монеты в сторону, он стал выискивать драгоценные вещи. Первым делом отыскал панагию, любуясь, с минуту разглядывал это чудо ювелирного искусства, даже восторженно покачал головой, причмокнув языком. Потом стал быстро откладывать перстни, серьги, броши с камнями-самоцветами. Особо ценных вещиц оказалось не так уж много, но все же они составили вполне увесистую кучку. Облов пересыпал их в кисет, помедлив, положил туда же и панагию.
— Так вот, Кузьма Михеевич, камушки-то я заберу, — хотел было добавить, — все надежней будет... — но сдержался. — На них, там, куда еду, много охотников найдется, для дела оно сподручней. — Посмотрев внимательно на Филата, добавил. — Парень твой пойдет со мной, проводит, сколько нужно. Ты, дед, не переживай за него, принуждать к уголовщине не стану, просто нужен верный человек. Мне на станции светиться никак нельзя, — и уже совсем миролюбиво закончил. — Вели собирать на стол, да поскорее, засиживаться больше некуда...
Старая Улита и молодая Пелагея быстро сварганили завтрак. Облов старался не смотреть на Пелагею, но помимо его воли взоры их то и дело перекрещивались. Михаил улавливал признательные флюиды девушки, ответить ей тем же, по понятной причине, он не мог, стараясь укрыть от прозорливого старика тайну, что связывала их. Девушка-доносчица осознавала, что Облов пощадил ее близких, и, возможно, строила наивные девичьи предположения, отыскивая причину подобной сентиментальности беспощадного Облова. Ну и пусть с ней — теперь гадает...
Уже окончательно собравшись в дорогу, покидая дом Бородиных, Михаил задержал свой взгляд на девушке, улыбнулся ей краешком губ и слегка кивнул головой, мол, не вешай, девка, носа, все образуется. Она, покраснев, тоже незаметно кивнула ему, в ее васильковые глаза накатили слезинки, в невинных очах Пелагеи застыл немой вопрос: «Ждать ли мне тебя? Вернешься ли ты, мой любимый?» Облов, широко перекрестившись, ступил за порог...
Уже во дворе старик Бородин было засобирался проводить Облова, но тот остановил деда, прервав последние излияния Михеича в преданности. Оборвал почти грубо, мол, сиди, седой хрен, на печи, надоел и так...
Всю дорогу до станции Филат шел след в след Облову. Парень, понимая свою задачу, не обращал на себя внимания, лишь изредка односложно отвечал на скупые вопросы атамана. Малый, конечно, переживал историю, в которую втравил его родной отец, и по-своему оставался благодарен Облову, что не взял грех на душу. Ну а то, что их малость постращали, так сами виноваты... Купив билеты на проходящий литер, он еще долго хвостом таскался за Михаилом по всяким закоулкам, пока ему не было сказано возвращаться домой.
Главка 6
Прошли сутки с лишком. Михаил Петрович Облов, одетый в цивильное суконное пальто с каракулевым воротником и в такой же каракулевой шапке пирожком, устроился на отполированной бесчисленными задами скамье бревенчатого вокзала станции Ливны. У его ног стоял аккуратный черный саквояж, наподобие тех, с которыми и по сей день ходят по вызовам бывшие земские доктора. На коленях же Михаила лежал крохотный узелок, увязанный в белый носовой платок. По своему
