скрыпнув, отворилась хаты тяжёлая дверь. И в сенях девица моя, баба светлая, изумлённо присохла к земле, да всплеснула руками: - Милый! Видишь ли?!
- вижу, - внятно не смог, и ей ответил едва. - Чудо зрю. - Спотыкаясь от спешки, и гусиную шею сгибая до самой земли, я вдаль побежал, чтоб восторгом ни с кем не делиться.
Раньше одна дребедень мне снилась: беспамятная муть на сером фоне, из которой помню лишь цельные куски да предметы, дурашливо объяснимые по соннику - крыс, голых баб, и конечно дерьмо. Ото всех толкований своих снов я давно должен был стать обожаемым миллионщиком, женским любимцем, баловнем фортуны. Самую малость для этого нужно - в корень изменить свой бирючливый нрав, потому что к таким нелюдимым мужикам, как живу я сейчас, не тянутся весомые люди, не благоволит приблатнённая судьба.
Теперь мне всё чаще снятся полёты в небе, паренья по воздуху. Без пузатого дирижабля, без крыльев - нет денег в карманах и двухэтажного дома, нет девок в бикини и шикарной машины. Но с весёлой радостью я лечу над просторами отечества, и ветер вызывающе шлёпает по моим щекам - как соперник, как дуэлянт - раздувая парусом мою оранжевую рубаху. А мне так смешны его драчливые потуги, что сам я - ззззверь капустный - храбро воздев своё плюшевое знамя, весело кидаюсь от него наутёк. И из кругленьких окошек самолётов галдят удивлённые пассажиры, пугливые странники – грозятся, наверное, но я их не слышу.
Я стал время до родов считать в обратном порядке. Я отнимал у него дни, разбрасывая их по тёмным углам своего дома. И радостно привлёк бабу к лженаучной работе - притащил ей чертёж сверкающей космической болванки, которая оказалась схемой моей новой мощной овощерезки для выкармливания поросят. Мне давно хотелось завести на хуторе маленькую свиноферму. - Будешь иметь дело с редким металлом, - гордо сказал я жёнке, словно сам выкопал для своей мечты тайный железный рудник. Короче говоря, я взял бабу на поруки.
Но она скоро и сама начала хозяевать.
Уехал я за валежничком, значит. Нагрузился сполна, возвращаюсь. Ещё за версту до своего хутора я почуял неладное. Люди болтают - что по наитию, иль в сердце бросилось - а может, подсказало провидение. Только над моею головой вдруг возвился столб дыма, в котором смрадно завоняла новая кроличья шапка, одежда носильная вся, и тёплые сапоги – из нашей горящей усадьбы густо повеяло нищетой.
Надеясь спасти хоть остатки добра, крупицу безбедного прошлого, хлестанул я лошадку, губ не разжимая для матерщины. А чтобы она шибче бежала - даже птицею нёслась - добавил ей большого пинка. Уж как мы гляделись со стороны, одни суслики видели - но редкий самосвал привозил на себе столько грязи в распутицу.
Моё бешеное горе на глазах дотлевало вместе с чёрным снегом кострищ, разбросанных по двору - словно с мамаевой ордой воевали днесь мои сожители. И в облике победившего витязя сияла жёнка белой улыбкой, сама осыпанная пеплом; а за нею метался облезлый хвост, задрав к трубе своего шелудивого пса, и мои суки рядом придворной свитой.
Когда гнедая лошадка вознеслась на бугор, дребёзжа телегой - и я, сам в мыле, яро стеганул кнутом абы куда попасть - то свора, визжа, разбежалась, оставив плачущую на коленках бабу.
Сердце моё сползло вниз, в промокшие сапоги: - Что ты, милая? зацепил? больно?! – и взахлёб омылось ледяною водой.
- Неужели тебе этого забора жалко!? – заныла она сиротски, пряча под шалью ожог на шее. Я заметил, что не мой он, не от хлыста; но бабьи слёзы проняли вдруг грозной тоской детской обиды, жалостных оправданий: - мы забор старый жгли, он не нужен совсем, - хлюп-хлюп-хлюп, - тут сарай случайно загорелся, мы потушили, - хлюп-хлюп, - а вместо забора можно живую изгородь посадить, из красивых кустов, - хлюп.
- Ну, конечно, - гладил я рыжую головушку, сминая в ладонях цветастую шаль. - Обязательно засеем под май, отрастим цветники, да жёлтые клумбы. Не плачь, а?
Она успокоилась, верит мне. Но на всё задуманное надобны деньги, а у нас их осталось с гулькин нос. Решено; уезжаю на заработки.
- Не пущу! - огрызается баба, грозя кулаками. - Я тебя было насовсем потеряла, еле нашла. А теперь ты опять?! не пущу!!
По моей спине словно поехал асфальтовый каток, выпрямляя здоровущий горб. Мне хотелось ещё сильнее прогнуться, чтобы тяжёлые колёса расплющили в блин непокорный хребет, выдавив хоть словечко благодарной пощады. Но нрав мой взбрыкнул, громко стукнув копытами, и заупрямился:
- Кто тебя спрашивает? Поеду безо всякого разрешения.
- За границу нашей любви? через кордоны, таможни, посты?
- Ну и что? Я прикинусь несчастным, юродивым.
- Тебе и не надо, - пыхнула баба усмешкой в холодный день за окном, и запотев стекло, так что далеко не видать. - Ты и так всамделишный дурак.
Но всё же уговорилась, и окрестила меня на дорожку, нашептав в мою сердечную ладанку много невнятных слов - и я смеялся над ней, помирая от щекотки. Жалко было её: она шла, понурившись - но голос не подала. Зато я шагал широко, да песней славился; и только на станции спросил ради шутки:
- Ты правда будешь обо мне скучать? – и непонятно было, важен ли мне её положительный ответ, или и отказ не огорчит.
А у неё даже соринка не блеснула в глазу, лишь сверкали начищеные к досвиданью зрачки. Она ковырнула гудящую рельсу резиновым ботом: - не греши там, пожалуйста, а то убью; - и быстро отвернулась, скособочившись на левую сторону.
- Ну если только со скуки, для развлечения. – Я обрадовался. Она скорбит. Обо мне печаль.
Но всё. Хватит сантиментов. Билет. Вагон. Плацкарта.
Из окна удручающий вид. Чёрный дым - и трубы, трубы, трупы. Вот бы начальников этой чадящей промышленности посадить сверху, чтобы ожиревшими хлебалами отсасывали свой грязный воздух. А заводы и фабрики вывезти на окраины, окольцевав их лесами да кущами.
И через полста лет над полями раскинутся мосты да подмостки, рельсы железной дороги, пути автострады - без дыма, без гари. К солнцу будут стартовать космолёты, срываясь в пропасть вселенной единственно мыслью, и даже одной мозговой извилиной. Мы больше не станем сжигать души и тела в топках аварийного труда, и нервы в ненасытности ожиревших мегаполисов. Тенистые улицы, памятники, да храмы - и тишина; только шорох нежных объятий, шёпот любовных бесед. С детьми в лес по грибы, со внучатами на рыбалку; и даже с правнуками - почему бы и нет? жить ведь мы тоже будем долго. От такого счастья мужики пьют водку лишь по большим праздникам, их бабы уже не скандалят. Нет измен и предательств; и нечем питаться, в два горла трескать грязным журналам, блудливым фильмам, развратной музыке. Мы выгребем из кабинетов продажных бюрократов - синюшных, краснушных, золотушных - а отпоют их зелёные жужжащие навозные мухи. Узрев важный переворот в умах людей, церковники всех религий перестанут кичиться первенством веры, своей древностью и опытом. А выслушав больного страдальца, помогут - но не любопытствуя чужую душу, и её не исчерпав до дна сухими молитвами и чугунным покаянием.
Когда я вышел с вокзала в город, то начал оринтироваться по объявлениям, по купленному чертёжику. Иду как бродяжка: съел на ходу пирожок с мясом, из колонки напился. Навстречу полиционер.
- Ваши документики? - Пожалуйста.
- Зачем к нам приехали? - Деньжат заработать, у нас в деревне разруха.
- Где жить будете? адрес? - Мест много, найду.
- Таааак, гражданин. В непонятки играем. Ну что, дадите на пивко или пройдём в отделение?
Я выгреб ему грошей из кармана, сунул, и чертыхнулся - когда он отошёл подальше.
Духовито пахнуло свежей сдобой от хлебного заводика; в носу ваниль, изюм - а внутри сухомятка с желудком борется. Мне вспомнился пурпурный свёкольный борщ, яишенка на сале, и картоха в мундире с кулинарными орденами. Замечтав о холодном квасе, о вишнёвой наливке – я стал петлять. Как заяц от лисы – стойка, и прыжок в сторону; ау, люди, я потерялся.
Подошёл дворник; на метлу опёрся, и глядит. - Ты чего орёшь, мил человек?
- Да вот сбился с прямого пути, попав на кривую дорожку. Подскажи, не чинясь.
Он взял метёлку наперевес, и через сотню шагов вывел меня на широкое лобное место, нужное наверно, для игрищ народных. - Вооон твоя улица, между домов.
- Спасибо за помощь, - умильно улыбнулся я, словно чужой неродному.
- Ты особо тут не ломай шапку. Город не любит слабаков: чуть что - бей в нос, а потом терпи.
Дворник ушёл, подобрав у магазина пару конфетных фантиков. А я чуть растерянно потопал дальше, оглядывая право и лево, и взад, но уже не кланяясь каждой незнакомой насекомке.
Зайдя в строительную контору, я остановился передохнуть, успокоиться с документами. И у кабинета начальника подслушал разговор, перебранку даже. Один рассерженный голос увольнял; другой виновато оправдывался:
- я и не думал подводить бригаду. Просто в семье случился день рождения, с кем не бывает. - со мной! И мне алкаши не нужны! - ну хоть вычеркните статью из биографии. Я же вам зла не делал. - ты увёл с объекта двух молодых ребят! И вы пьяные попались на глаза заказчику! Управление опозорили - кто нам теперь работу доверит? - мы раньше срока залили весь фундамент, вручную, мешалками! А вам честь конторского флага дороже рабочей справедливости. -
Может из-за этого увольнения, или ещё по какой важной причине, взяли меня работать в строительную бригаду. Прораб великодушно улыбался, будто бы на краю света встретил негаданно земляка: - Я такой же как ты, друг. И вот с этими бродягами мне всегда спокойно. - Если б ему руки подлиннее, то он бы обнял всех семерых мужиков, и меня впридачу. - Ты нас ещё узнаешь с самой лучшей стороны: если ты, конечно, стоящий мужик.
- Ой, хвастун. - Бригадир даже отвернулся от его наглого героизма. - Ну какой ты подвиг совершил в жизни, чтобы своей силой пугать?
- Ну а как же?! - очень удивился бахвал, оглядываясь по лицам. - Ты ещё посмотришь, друг, какой мы гостиничный комплекс отгрохаем – из самого центра города нас будет видно!
- Не верь ему, врёт, - махнул рукой мужик, похожий на бармалея, ничуть не заботясь о прорабском авторитете. - Мы строим бордель для толстопузов и сауны для шлюх. - Тут он хитро цвыркнул вставными золочёными зубами: - Если не гребуешь, оставайся.
А я только слушал россказни, да улыбался.
- Почему ты всё хохочешь над нами? - подпустил бедокура один из молодых ребят. - Доложи о себе: кто, откуда, зачем.
Я смущённо потёр свою шею, словно воротник кадыку тесен стал. И почти пропел, шлёпая по рюкзаку как по клавишам воображаемого рояля: - Сам я простой работяга, дырявые штаны. Родился человеком, а мог бы тараканом. Хоть и некрасивый, но с человеческим лицом. И деревня моя большой материк. В ней батя с мамкой жили сельскими пахарями. Но они много трудились, и меня бабка по свету носила. Нынче вот слаб в любви оказался; взял первую же бабу и влюбился. Теперь она всю мою хронику носит в своём животе. А приехал, потому что надоело в деревне картошку стаканами продавать, вот и решил с вами познакомиться.
- Ну ты даёшь! - рассмеялся бригадир. - Случайно, не в сводном оркестре служил?
- Нет, я из авиации. На старом аэродроме коров пас.
Мужики вплотную придвинулись к лацканам моего серого пиджака, к чисто вымытой одеколонной шее. - Не гоношись, гражданин. Ты брось
