за шустреньким эхом. - она пришла ко мне сама, так долго блудившая по свету от бедняцких хижин к богатым дворцам, но не поверила хозяевам их. А у меня осталась, в моём тепле да уюте.
- Вы проводили с ней ночи? Имели её как женщину?
Навязчивое любопытство зрителей, милиции, государства, бога, будет терзать его словно не возжелай, не убий, возлюби ближнего.
- вряд ли. Она на сносях.
- За что вы убили её?
Но преступник опять замолчит. Вместо него станут отвечать все люди в зале, делая предположения, и раня уголовными догадками, которые с первого случайного камня неотвратимо накатятся обвалом. Можно ли объяснить им теперь тот животный порыв, когда его выхватил, выдрал с корнями из жизни тихий ужас неверия? Сдвинувший полюса к экватору, а кровь к голове.
Всякое доверие проходит, кроме любви к себе. Даже если господь в самом деле сказал о всепрощающей симпатии к ближнему, то мало кто расслышал его серьёзно – и потом малость переврал слова. Возможно, ту заповедь о возлюблении ближнего нужно говорить иначе - притерпись. К знакомцу, соседу ли, и даже к мужу своему, с которым вместе распяты на венчальном кресте. Вот где настоящая голгофа - в ежедневном совместном житье, и до смерти страданьях души. Потому что люди друг другу милосердны меньше, чем к домашним животным. Кошечкам - сюсюсю, собачкам - тютютю, попугайчикам в клетке, хомячкам на подстилке. А человеку? Семье своей? - бесконечные пьянки, блудливые оргии, скандалы с дебошами. Ну почему же истинно верующий, так же как господу, не может поверить другому человеку?! Ведь господа мы не видим, не слышим, и вьяве с ним не беседуем - но каждый своего любим безмерно. И глядя в глаза друг дружке, в уши, во рты - притворяемся да лжём. Ненавидим. Наверное, если бы господь рядом пропивал всю зарплату, у подъезда валялся обссыканый, или конвульсивно бился в параличе на соседней койке… - то мы б и его прокляли.
Думая так обо всём человеческом, я стоял возле своей тёмной хаты - и тоскливо глядел между молний в траур беспроглядной ночи, жалобясь непоправимыми делами из прошлого: - Была бы у нас пристойная крепкая семья, если б одним мигом не рухнула на подбитые ноги. Я первый махнул её саблей по ляжкам, и пока она с воем стягивала разрубленные вены банным полотенцем, жёнка перекусила ей сухожилия.
Тут замутили меня бранные поминки, и я снова отхлебнул водки из блестящей фляжки: - Загляни в окно, ноченька. Может, эта предательская тварь со своим хахалем возлежит разнузданно на постели, хуже осовелой свиньи раскорячившись, и даже ладошкой не соизволив прикрыться.
Я замотал головой, отгоняя грязные фантазии, и встал во весь большой рост, крикнув тёмным силам разлуки, которые жались по кустам и деревьям:
- Да что это я разнюнился, как ратай деревенский!? В моих жилах течёт пурпурная кровь благородства и мощи, поэтому прячьтесь - великие плутни! Мне надоел ваш подлый обман, от которого нет проку для тела и неги для моей души. Пусть иные не в силах вам шею свернуть, а я готов сразиться со всем миром! И упокой нас, господи, на одном ратном поле. -
Я выхватил в правую руку кинжал, в левую ножны - и как бешеный! - ринулся к дому. Упал в мокрую землю и по-пластунски заграбастал локтями, пугая чваканьем уснувших червей. На моих зубах кряхтели бурые медведки, свалился подкопанный куст; и я уже шарил очами по вражьим окопам - куда бросить гранату.
Старая выучка не подвела: по лёгкому дымку узнал штабную землянку, и закидав её разрывными комьями чернозёма, геройски ворвался в траншею. Под крики - ура! - и победную песню. Жаль, на излёте задело меня осколком снаряда, чугунной сковородой.
Очнулся я в лазарете, на койке… Безо всякой одежды, и моя портупея у печки валяется. А рядом на краешке сидит медсестра - грустный образ. Она гладит меня по небритым щекам, потаённо пуская слезинку.
- Здравствуй, милая.
- Приветик, любимый.
- Как поживаете здесь без меня?
- Да наверно, твоими молитвами.
- Я к тебе из города пьяный вернулся?
- Нет, не пьяный. А вообще никакой. Еле перебрался через порог, и потом ещё в углу, возле печки, целую лужу нассал. Я подтирать не стала – пусть стыдом повоняет.
Мои холодные, и прежде бесстыжие уши, вдруг полыхнули горячим огнём; а за ними пожаром объялся я сам: - что-то болит голова, и особенно темечко.
- Да это я огрела тебя сковородкой. Ты сначала грубил на меня, потом матерился, и даже ударить хотел.
- ой миленькая! – да я не со зла! А просто люблю, и хочу, и ревную.
Но она губы надула, повернувшись носом и своим беременным животом спиною ко мне: - Не надо меня так по-хулигански хотеть. Я очень порядошная. И так же тоскую в разлуке, страдаю и мучаюсь. Но гадостей про тебя никогда не думаю, не говорю.
- А ты скажи. Чтобы не была между нами любовь только нежной ромашкой. Чтоб не было кукольного обмана и ханжества. Скажи о своём животворном хотеньи. – Я тихонечко стал закипать под одеялкой; тем более, что лежал голый рядом с красавицей. - Вот ты в моих объятиях: шепни на ушко, что хочешь меня дрожью телесной, похотливым желанием, сладостной негой. Шепнёшшшшшь?
- дааа, милый. Когда подаришь мне такую великую радость, какой я совсем не ведаю.
Я рукой подпихнул жёнку к себе; но она жестоко воспротивилась моему своеволию. Тогда, обняв бабу любовью и верностью, я удержал её от страданий позора, стыда, выплёскивая из себя вместо семени сладкие как патока и правдивые как молитва одуряющие слова: - ненаглядная, родная, любимая, милая добрая нежная, - и всё что говорится, шепчется, стонется в постелях, заблудах, кустах. - Чего же ты мне, своему единственному и дорогому, не желаешь отдаться? Ну хоть чуточку, на самое осторожненько.
- стыдно мне очень. Всё жду, когда ты ещё ласковей, жалостнее попросишь. – Она смотрела на меня полной дурочкой, пуча свои большие совиные глаза с поволокой охмуряющего дурмана.
Вот за что я ненавижу хитрых баб, так это за подобные способы обольщения. Ведь все мы в любви очень грамотные, и все хотим честной искренности, а не хитринки.
- Любовь не подаяние. - Грубый менторский тон в моём голосе проявился шершаво, лицемерно; и представив, что баба разнюхала это своим женским чутьём, я зачастил: - Просить никогда; даже бывают гордые мысли, что если вдруг казнить меня будут, то я пощады не замолю; а ты, знать, могла бы смилостивиться и дать чужому жалкующему мужику.
- Ты что?! сдурел? – и так она это быстро вскричала, что я чуток не запрыгал от радости, стряхивая со своих дум ворохи сомнений.
Ну всё; будет у меня семья. Семья. Семь я. Огромная куча детишек.
- не надейся, шшшшшшшшш. –
В моей ночной жизни – в яви, дремоте, во снах - снова объявился ящер. Вонючий, голодный и злой.
В майские безветреные вечера, когда всеявый господь придрёмывал на райских перинах, греясь подле огненной геенны - шалопутный змей тайком отправлялся к далёкой земле, стороной облетая строгие караулы святых угодников. Но даже если б он был схвачен ими, судим и наказан, то всё равно уже дальше ада дороги ему нет.
Он совсем позабыл свои старые вёшки, зарубки на памяти; но каждый раз возвращаясь домой тревожным наитием, он рвал в клочья земной воздух и пожирал его большими ломтями, вновь обретая бешеные муки любви да ярости, едва усмирённые небесным раскаяньем. Хоть и редко ящер пробивался сквозь тернии звёзд своей мягкосердной душой - даже плакал, стуча кулаками по кремню комет и болидов - но назавтра он снова с надеждой и верой шёл горделиво на новую казнь, шлёпая перепончатыми лапами, дрызгая облезлым хвостом, скаля рожи соседям - чтобы вечером, может, доплыть, долететь, подползти.
И вот он в сей миг стоит передо мной, лежит пред чудотворцем – валяется на четырёх костях, воздевая в страдательной мольбе хилые ручонки:
- ну зачем тебе земная одинокая жизнь? Ответь мне. Никому ты не дорог, уже как покойник. Родился, учился, работаешь сыч - и со всей твоей передряги одна лишь похоронная табличка останется из консервной сардиновой банки, прибитая к камню случайным прохожим. А я на этом свете для всех, кто ангела ждёт и мессии прихода. Моим добрым именем здесь детей называют при родах. Клянутся в соседстве, любови и дружбе. Мне отдай свою плоть лишь на время, а сам упакуйся под ящерку. Ну, пожалуйста, будь милосердным! Я скоро верну, обещаю! -
Он объял мои ноги, закольцевал жабьим телом, хвостом, вытянул ржавый колючий язык к моей шее… - но слава богу, что кнут на стене помог мне опомниться – и я прогнал в два удара пресмычённую тварь.
А тревога уже поселилась. В моей душе задрожала боязнь. Я уж догадываюсь, кто этот самый Милый, о котором третий месяц твердит моя баба. И теперь по ночам ухожу в сарайку, где клепаю железный панцырь, чтобы одеть его, чтоб нацепить на себя как вторую кожу. Через эту преграду проклятая тварь не сможет залезть в моё сердце - она обязательно застрянет в кольчуге всеми четырьмя лапами, до костей обдерёт свой хитиновый горб. Мне слышно сейчас, как она вычит под деревянной балкой, кружа с безумной ненавистью вокруг тусклой лампочки, и два её жёлтых глаза прожигают огнём череп мой, пытаясь забраться вовнутрь - она снова жить хочет и любить вместо нас.
- жена… жёнка…. Жёнушка, - шепчу я молельные слова. И уже свято верую в свою новую жизнь, в то что любимая баба искала меня лишь, нашла вот. Моей душой владеет такое счастье, как будто я сжёг на костре тысячи подмётных писем, распиханных политиками и сектантами по почтовым ящикам.
Но я тревожусь потери. Боится и баба моя. За себя, а больше всего за ребёнка.
Мы сидели в садике под белой сливой, и спиритировали об этом над круглым столом. Пёс кувыркался в трёх шагах от наших склонённых голов, держа зубами подсвечник с парой огней.
Я был немного пьян, ожидая визитёров с того света; мне всё хотелось завести в полный голос похабные частушки, и встряхнуть свой уснувший хуторок. Сварливый обрезанный колоб луны слипал глаза, плюя недоверием на чадящие свечи. Спокойно улыбалась лошадь у яслей, видя как пылко шепчу я обрядовый стишок, вызывая местных духов.
Жёнкино лицо вдруг сильно покраснело - вспотел лоб, ладони, и под кофтой наверное. Она, задрожав как в лихорадке, тихонько завыла. И лаяла плаксиво, по-щенячьи, будто хозяин собрался её топить. Мы бросили со псом свою глупую игру, в тревожной суете перепутавшись - он лапами тормошил её плечи, я мокрым языком лизал её щёки – пока баба не упала под сливу без сознания, закатив свои синие глазоньки. Я положил рыжую голову себе на колени, гладил спутанные влажные волосы, а собаки метались как ртутные шарики, вспоминая основы собачьей медицины. Пёс приволок шприцы и микстуры, его суки – подушку и одеяло.
- Ты напугала нас. - Я закрыл пупетку нашатыря. - Случайно вышло или болеешь чем? Нам знать надо, как тебя лечить.
Бледная баба горестно смотрела на землю, и подталкивала майского жука, помогая ему перебраться через уснувший муравейник. Она мне не отвечала, стыдясь своей немощной слабости.
- Может, на борзый случай, какие лекарства купить?
- не надо. - прошептала глухо. - Очень душно вдруг стало, и почудилось, как будто стены сдвигаются вокруг меня. Я на улице буду спать.
- Ооооо, не бойся! Страхи всегда замкнуты в четырёх углах без дверей. – Я
