кажется, невдомек, что в теперешних условиях власть одного в Риме неизбежно приведет к кровавой тирании, власть немногих - к гнусной олигархии, власть плебса - к охлократии, обреченной на катастрофу, ибо плебсом, как мы хорошо знаем из Афинской политии, помыкают демагоги, не знающие иных целей, кроме корыстных. А ведь выход, Аттик, прост: честолюбцам надобно было оказать некоторый почет, оптиматам - поделиться частью своих латифундий с плебсом. Это удовлетворило бы всех и принесло мир сословий в Италии. И такая возможность существовала, Аттик, но конкордия похоронила предложения Флавия, которые я поддержал, но которых так и не поняли ни сенат, ни народ...
Признаюсь, Аттик, мысль о том, чтобы покончить с собой, уже не раз приходила мне в голову, и сообщение Туллии воспринял я чуть ли не с облегчением. Я ведь представлял себе, как закалываюсь в Астуре у жертвенника Юлиев... Спасибо Туллии, позвавшей меня в Каэту...
При этом я, однако, думаю, что некоторых из людей - добрых граждан - отличает особая божественная благодать, и их души не могут погибнуть, раствориться в небесном океане Духа. Но не верю я в предопределенность, и вполне ясно написал об этом - ты помнишь? - в своем сочинении "О судьбе". Поэтому я спросил Туллию:
- Неужели я обречен?
- И да, и нет, - спокойно и как-то отстраненно ответила она.
- Умоляю, - бросился я дочери в ноги, - открой, что может ждать меня в будущем!
- Может случиться так, - нехотя, пряча глаза, сказала Туллия.
Дочь коснулась ладонью моего лба, и я увидел себя близ какого-то города, расположенного в незнакомой гористой местности. Я почему-то понял, что это македонские Филиппы, что я нахожусь в лагере Брута, в который на моих глазах врываются победоносные когорты Антония. Один из воинов этого цезарианского прихвостня - без шлема, с разбитым щитом, всклокоченными волосами, прилипшими к окровавленному лбу, - узнал меня и, дико вращая зрачками, заорал:
- Ага, сенатский боров, не ты ли год назад поносил нашего проконсула на сходках в Риме?!
Глаза его, и без того красные, потемнели от прилившей крови. Он ухмыльнулся, подбежал ко мне, оцепеневшему, и смертельно ранил ударом меча в живот. Потом легионеры победившей стороны играли моей головой в гарпастум - примерно так же, как воины Долабеллы пинали голову Требония в Смирне.
Я не пожелал досматривать эту отвратительную картину... Ах, Аттик, я знаю, от кого мне бежать, но не знаю, за кем следовать! Насколько я понял, друг мой, у меня был выбор, но конец все равно оставался либо кровавым, либо позорным, либо мучительным. Воистину смерти никто не избежит!
От увиденного, Аттик, разум мой помутился. Как сказал бы старик Гомер, "тьма ему очи покрыла". Когда же я пришел в себя, то обнаружил возле заплаканной Туллии закутанную в плащ женщину.
- Здравствуй, Марк! - негромко сказала она и ободряюще улыбнулась. Затем строго посмотрела на мою дочь и добавила:
- Жаль, что мы не сговорили ее за Руфа.
Меня поразил ее величавый вид. Я узнал ее, Аттик! То была Сервилия! Я узнал черты ее лица, эти тонкие губы, короткие седые волосы, эти строгие глаза, проницательный взгляд, властный голос. Даже украшения, которые она носила и которые, как уверяют злые языки, подарил ей Цезарь, я узнал! Но что-то мешало мне поверить в то, что перед мной стоит именно она. И тут меня осенило. Я понял, - или Туллия, не сводившая с меня покрасневших глаз, внушила мне эту мысль - что ко мне пожаловала сама Минерва в облике Сервилии! Только представь себе - сама хранительница всей общины квиритов! Голова моя закружилась, и я чуть было не рухнул навзничь.
- Отец, отец, - словно пытаясь вывести меня из небытия, заговорила бросившаяся ко мне на помощь Туллия. Глаза ее снова наполнились слезами, - "Горошек" мой родной! Я горжусь тобой, ты самый ...- она задохнулась не в силах подобрать нужные слова. - ... Нам...- Туллия осеклась, поклонилась Богине и продолжала:
- ..."им" известно, что тебя ждет бессмертие... Нет, я не знаю, как объяснить тебе... - и с этими словами она поспешно уступила место Сервилии, которая коснулась моего лба своей божественной десницей.
Вновь, Аттик, открылось мне нечто. Но я затрудняюсь описать, что именно. Мои представления о Пифагорейской эре вдруг показались мне лепетом трехлетнего ребенка. Перед глазами проносились странные и великие видения, от бесконечного и гармоничного многообразия и сложности которых у меня заболела голова. К тому же испугался я вида ужасного Кроноса, испугался того, Аттик, что он готовится пожрать меня. В моем сознании возникали чудовищные, дважды триангулярные - не могу выразиться точнее - построения, описывающие движение по спирали и оставляющие за собой след, который я почему-то связал с "поступью смерти"... С содроганием я видел, как Кронос дробится на мириады ему подобных, движущихся по каким-то колоссальным дугам и петлям от вспышки к вспышке. Непостижимое число дрожащих от напряжения и переплетающихся между собой нитей погружалось в черный мрак, а затем, повинуясь невидимым силам, вырывалось из темноты и ослепляло мои зажмуренные глаза. Почудилось мне, будто я вижу самого себя, где ребенком, где квестором в Сицилии, где изгнанником во множестве миров от ярких и блестящих до тусклых и темных как Тартар... Впрочем, не буду более писать об этом - довольно и написанного, чтобы ты утвердился в мысли о моем помешательстве. Неприятно другое, Аттик.
Я вдруг отчетливо осознал всю низость своей натуры, некоторых своих слов и поступков. Ведь, как и многие в Риме, я - не был, но к а з а л с я, по меткому суждению Саллюстия, исполненным достоинства, благочестия, справедливости, умеренности, предусмотрительности и мужества - качеств, о которых я болтал в своих речах и разглагольствовал в своих сочинениях. Зачем я клялся в сенате, что Октавий - это человек, для которого нет ничего важнее, чем дело спасения республики? Зачем я отпускал остроты по отношению к влиятельным людям? Из-за этого с годами мое имя сделалось ненавистным многим в Риме. Глупец, я сострил однажды при свидетелях, что сначала Октавия надо похвалить, а потом обессмертить. Ну кто потянул меня тогда за язык?! Мою дурацкую шутку, разумеется пересказали адресату - хитрому и злопамятному молокососу, который хорошо ее запомнил, буркнув тогда, что не ищет бессмертия. Этот безусый мальчишка обвел меня вокруг пальца! О я, asinus germanus! Недаром честнейший Катон, убедивший сенат объявить меня отцом отечества, с грустной иронией назвал меня как-то "большим шутником".
За деньги или по просьбе "великих" отстаивал я интересы их людей, которых несколькими годами ранее сам же осуждал. Нашего новоявленного царя за глаза называл я "падшим разбойником и позором для государства", а в глаза подобострастно величал "ярким светом великодушия и мудрости". Помнишь, Лаберий говорил, что я "привык сидеть на двух стульях".
Насколько выше меня духом оказался тот же Катон, сказавший перед тем, как добровольно уйти из жизни: "Да будут прокляты его доблести, потому что они погубили мое отечество!"
Поистине не существует никакого блага, кроме нравственно прекрасного, и никакого зла, кроме подлого! Я стыжусь себя и утешаюсь лишь тем, что письма не краснеют. Но теперь-то для пользы небес я отброшу лесть и буду, Аттик, хотя бы наполовину свободным.
Да, низок я, друг мой, подл, но не во всем!
Великая Богиня, которой я неоднократно приносил на Форуме жертвы и в честь которой справлял квинкватрии, как большие, так и малые, отстранила Туллию и с царственной улыбкой на устах внушила мне нечто, отчего мой дух преисполнился ликованием. Открылось мне, что я ведь и велик, - не смейся, Аттик, - ибо в своих исканиях, заблуждениях и деяниях, добрался-таки до того, что могу назвать неким ослепительным пространством, сферой, или, если хочешь, Юпитером Величайшим и Наилучшим. Представь, Аттик, увидел я, как от моей головы (которую вскорости Геренний отделит от туловища) протянулась к этому ослепительному пространству золотая нить, и с огромной радостью убедился в том, что кое в чем был я прав, тысячу раз прав! Тешу себя догадкой, что добрался я до божественной сути! То, о чем рассуждал я в своих трудах, оказалось приближением к истине! Всё-таки боги создают нас для дел, более значительных, чем наша низкая природа.
Помнишь, я писал, что слава и право на бессмертие есть достояние людей, хорошо послуживших своей родине? Я полагал, что главное в человеке - это дух, сила духа, потенция мысли, поставленные на благо Общему Делу - Республике! Свободное Государство, наши форумы, святилища, портики, улицы, наши родные, близкие, друзья, наши обычаи и человеческие связи, предприятия, дела и выгоды от дел, наконец, наша общность, где нет варваров, а есть граждане, где нет враждующих сословий, а есть их согласие, где войны ушли в прошлое и наступил мир, - это и есть мой и НАШ РИМ, ДУХОВНОЕ ЕДИНЕНИЕ ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ. И за эти простые мысли "они", утверждают Богиня и Туллия, обессмертят меня, недалекого, тщеславного болтуна и простодушного честолюбца. Ибо, Аттик, "они" полагают, что РИМ НЕ ПОГИБНЕТ, НО БУДЕТ ТАКИМ, КАКИМ ОН ПРЕДСТАВИЛСЯ МНЕ, или, по крайней мере, ДОЛЖЕН БЫТЬ!..
Ну вот и всё, мой любезный друг, теперь мне остается ждать подосланных Антонием убийц. Сама Минерва повелела мне смириться с судьбой и остаться на вилле. Она дала мне понять, что ждет меня Остров Блаженства и что мой Марк станет консулом... Великая Богиня была настолько добра, что в ответ на мои смиренные мольбы открыла мне неприглядную картину моей гибели, дабы я подготовился к ней и не слишком боялся. Верные рабы вознамерятся спрятать меня от Попилия, но трясущийся от страха Филолог укажет ему тайное место в саду, где я буду скрываться. И в тот же страшный миг увижу я, как в ясном, утреннем небе, слева от меня, появится темная стая ворон. И примутся они каркать, предвещая несчастье... Не только голову отрубят мне, Аттик, но и правую руку, писавшую мои "Филиппики"! Впрочем, презрев мечи Катилины, не убоюсь и мечей Антония. Я готов отдать жизнь за свободу республики!
Ошеломленный, не заметил я, как исчезла моя дочь. Благодарю Минерву, что случилось именно так. Рассуди, что еще раз прощаться с Туллией было бы выше покидающих меня сил. Она, должно быть, сейчас в своей сфере, в том скромном святилище, которое я мысленно построил для нее - "портик и колоннада, ничего более"! Вспоминаю месяцы после Фарсала, проведенные мной в одиночестве в Брундизии. Я дожидался возвращения Цезаря, от которого тогда зависела моя судьба. Никто не навестил, не поддержал меня в то страшное и горькое время! Ни жена, ни брат, ни сын, ни друзья - только дочь, несовершеннолетняя дочь, еще подросток, явилась ко мне без провожатых, не убоявшись разбойников и моих врагов! Только представь: бедняжке пришлось добираться по запруженной Аппиевой дороге через Арреций, потом плыть в лодке по каналу, карабкаться по кручам к Таррацине, миновать захолустные Фунды и Синуэссу, трястись в повозке по скверным дорогам Апулии, ведущим через Кавдинское ущелье в Беневент, преодолеть перевал, спуститься в долину и на пятнадцатые сутки явиться в Брундизий, чтобы обнять своего несчастного отца!
