Астура, или Недошедшее письмо

смерти великого оратора.
 - Да еще, до и после подключения к информполю, продемонстрировали ему, какой смертью он умрет, - почти с вызовом ответил Крис. - Хорошо еще, что ему не показали, как Антоний, располагаясь в триклинии на обед, будет смотреть на ненавистную ему голову народного витии и блаженно улыбаться.
 - Скорее всего, ты прав, - грустно проговорила ректор, - мы с Туллией-Реей, как ни странно, видели в нем не столько человека, сколько предмет изучения; причем я смотрела на него как на субстанцию, оказавшуюся в точке, где выбор траектории процесса случаен, и сам факт такого выбора предполагает необратимость эпизода и нарушение причинно-следственных связей.
- Ну, да, - понимающе кивнул Крис, - при повторном проходе точки кризиса может быть произведен иной выбор.
- Что касается письма, - продолжала Лус со вздохом, - оно лишь запутает проблему, поскольку было написано под внушением. Опыты, которые поставили Рея с ее альтернативными наработками и я со своими ненаучными импровизациями, не позволительны.
 Крис пожал плечами.
 - Ты знаешь, Крис, - неожиданно прошептала начальница, - он выглядел очень жалко: тучный, пожилой человек с близорукими, покрасневшими глазами и трясущейся головой. Он напоминал затравленного зайца... Однако я начинаю понимать нашу Рею - у него есть то, что можно назвать ненаучным термином "обаяние"... Как странно сказала Рея: "Лучший мост в будущее - это сопричастность прошлому". Может, все-таки была сопричастность, а не вторжение?
 Крис еще раз пожал плечами, хотел было сказать "время никогда не возвращается", но лишь махнул рукой и не ответил. Тогда Лус, тряхнув коротко остриженными волосами, восхищенно произнесла:
 - ... А какое чудесное письмо написал этот смертельно напуганный "отец отечества"! Я прочла послание бегло, "по диагонали", но оно показалось мне прекрасным.
 Лус привычно щелкнула тумблером и, посмотрев на экран, принялась читать высветившийся на нем текст. Крис с удивлением следил за ее тонкими губами, ртом, который беззвучно открывался и закрывался. На лице Лус блуждала слабая улыбка. Она читала:
 
 V
 
 "Квинту Цецилию Помпониану Аттику в Бутрот, Эпир
 Вилла Каэта
 
 От Цицерона Аттику - привет!
 
 Если ты, твоя жена и особенно хохотушка Аттика находитесь в добром здравии, - радуюсь. Друг мой, не удивляйся моему письму, которое, как я надеюсь, доставит тебе Тирон. Я пишу тебе в последний раз, ибо открылись мне обстоятельства моей близкой кончины. Но - обо всем по порядку.
 Ты знаешь, Аттик, что как только Педий - то ли по своей всегдашней болтливости, то ли по наущению родственника и доброго коллеги по консульству (уж не хотел ли тот таким образом помочь мне спастись?) - разгласил имена семнадцати несчастных, среди коих мое красовалось на почетном первом месте, а Марка и Квинтов - на втором, третьем и четвертом, мы с братом расстались и, каждый своим путем, отправились к Бруту, у которого, говорят, набралось в Македонии чуть ли не десять легионов. В Остии нашелся либурнский корабль, и мне ничего не оставалось, как отважиться на морское путешествие. Мы вышли в море и без приключений добрались до мыса Цирцей. И вовремя! Говорят, той же ночью в Риме подосланные Антонием и Лепидом убийцы зарезали четырех сенаторов из злосчастного списка, а Педий, узнав о том, был так впечатлен, что наутро испустил дух.
 На корабле, измученный плаванием, увидел я, то ли во сне, то ли в бреду, свою покойную дочь - любимую Туллию, которая со слезами на глазах умоляла меня сойти на берег и направиться в Каэту.
 Я испугался, Аттик. Зачем явилась мне Туллия? Неужели маны разгневались на меня за то, что жертвы на могилах предков в Арпине приносил не я, а мои вольноотпущенники? А что, если манам жертвовали непросеянную муку, прокисшее молоко и увядшие розы? Тем не менее, хотя кормчий желал немедля отплыть от Цирцея, я, подчиняясь услышанным только мной заклинаниям дочери, настоял на том, чтобы меня высадили, пошел пешком и удалился на несколько миль от берега. Рабы недоумевали, куда мы идем, и я не мог им ничего объяснить.
 Наконец, словно очнувшись от тяжелого сна, приказал я рабам погрузить меня на носилки, вновь спуститься к морю и остановиться на ночлег в моем имении близ Каэты - это под Формиями, если не помнишь. К вечеру добрались мы до виллы. Верный Тирон дал необходимые поручения растерянному, не ждавшему нас вилику, а затем помог войти в нетопленый и показавшийся мне неприветливым дом. Там, у очага, я воздал должное ларам, а потом не ужиная забился в зимнюю спальню, где и решил отдохнуть.
 Мне показалось, что не успел я сомкнуть глаза, как кто-то бесшумно вошел в комнату и присел у изголовья. Аттик мой! Я увидел Туллию! Живую Туллию! На ней был простой галльский плащ, накинутый поверх светлой столы - именно так она одевалась в Тускуле, когда еще была здорова и дулась на Публилию.
 - Туллиола, доченька! - закричал я, и мы обнялись и заплакали.
 Не знаю, чего больше было в этих слезах - радости или печали. Дочь прижалась своим высоким лбом к моему лбу - так мы делали в пору ее детства (это не нравилось Теренции, которая, завидев нас в объятиях, всегда ворчала: "Ну вот, опять - два затылка и ни одного глаза". Теренция, надо сказать, умела более чем удачно скрывать нежность под холодной гордостью!).
 Я почувствовал и тут же узнал запах дочери - смесь аира, базилика и фиалки. В последнюю свою беременность и перед смертью в Тускуле она умащалась благовониями и мазями, приготовленными на травах, присланных нашим Марком из Афин.
 - Туллиола, доченька, - торопливо залепетал я, - маны не довольны мной?..
 Она отрицательно покачала головой, и я, ободренный, продолжал:
 - Как только ты угасла, я отправил Публилию в Рим к ее родне...
 Дочь приложила ладошку к моим губам и как-то странно - я сказал бы, Аттик, "мудро" - улыбнулась:
 - Я всё знаю, Гоёшинка, ("Горошинка" - так в детстве, если помнишь, - она дразнила меня). Я в с ё знаю. Знаю, что ты выгнал ее, и как тебя ни упрашивали, расторг брак и возвратил приданое; что после того, как я ушла из жизни, бросился читать греческие "Утешения", а потом написал свое; что хотел построить святилище в память обо мне - "портик и колоннаду, ничего более" - да так и не построил...
 Аттик, я не верил своим ушам, а дочь продолжала:
 -...что принял ты сторону Октавия, уступив его настойчивым просьбам, и обрушился на Антония; что Октавий, строивший из себя наивного юношу, обманув всех, договорился с Антонием и за власть триумвира предал и продал тебя ему; что ждет тебя смерть, как, впрочем, и наших обоих Квинтов ... благо брат мой окажется счастливей всех, - заплаканное лицо Туллии потемнело от горя при этих словах, но она качнула головой, словно отгоняя мрачные видения, и заговорила вновь:
 -...что вечно пьяный и буйный муж мой будет по-прежнему путаться с чужими женами и дорогими рабынями и в итоге убьет в приступе бешенства Требония, а потом, запертый Кассием в Лаодикее, бесславно покончит с собой...
 - Бедная, бедная Туллия, - обретя дар речи, довольно бессвязно запричитал я, - как же твой никчемный отец виноват перед тобой! Ты, думаю, страдала, понимая, что твоя мать, окончательно разочаровавшись во мне и накопив семьдесят пять тысяч сестерциев, оставила нас, да еще и обвинила меня в том, будто именно я настоял на разводе: мол, старый дурак прельстился молоденькой Публилией. Каюсь, я действительно желал ее, юную и совсем не дурнушку - к тому же из влиятельного и уважаемого рода. Но не только ее молодость и знатность прельщали меня: ты ведь знаешь, я был ее опекуном, запутался в счетах и рассчитывал вполне законно прибрать к рукам имущество Публилии, одновременно избавив себя от необходимости отчитываться перед ее родными... И твоего беспутного "блистательного" Долабеллу выбрал для тебя я сам, а когда ты в нашем доме на Эсквилине разрешалась от бремени, в очередной раз брошенная муженьком, я не уделял тебе должного внимания, потому что возился со своим "Гортензием"... А потом униженно просил Сервилию, чтобы она помогла сговорить тебя за Руфа...
 Туллия посмотрела на меня так, как смотрит терпеливая мать на несмышленое дитя.
 - Нет, отец, ты не виноват, - кротко улыбнувшись, прошептала она. - Это я не смогла упросить богов не отнимать у меня детей, это я не ужилась с матерью, которая наконец-то сделала удачную ставку, выйдя за нумидийского взяточника Саллюстия; это я развелась с Долабеллой. У меня остался только ты, и я не захотела отдавать тебя смазливой и наглой дурочке, Публилии. Между мной и ею разгорелась тайная женская война, - верх глупости в тех обстоятельствах - которая убила меня и сделала тебя несчастным, да еще и породила слухи о том, будто мы жили не как дочь с отцом...
 Туллия вздохнула и, печально посмотрев мне прямо в глаза, заговорила вновь:
 - Отец, я нарушила страшный запрет, устроив наше свидание. Даже не знаю, почему "они" до сих пор не хватились меня... Завтра тебя ... убьют..., если ты пожелаешь. Посмотри, - она протянула руку к моему лбу, и я увидел на темной стене зимней спальни чудесную, ясную, живую картину: полуцентурия Марсова легиона под командой исполнительного трибуна Попилия и свирепого центуриона Геренния (ты помнишь Аттик, я даже защищал его, обвиненного в отцеубийстве, и выиграл дело; однако боги, думаю, решили сделать его отцеубийцей дважды!) прошла передо мной. Шли они молча, однако я, не понимая, Аттик, почему, знал каждого легионера по имени! Каким-то образом мне даже было известно, что гастаты третьей когорты наградили Геренния кличкой Порро!
Отряд следовал прибрежной, Домициевой дорогой вдоль непривычно тихого для декабря Нижнего моря. Шедшие походным порядком, по шесть человек в ряд, воины кутались в свои дырявые пенулы. Я превосходно видел как топорщилась у них за плечами поклажа: шлемы и щиты в кожаных чехлах, кожаные сумки и льняные сетки с нехитрым солдатским скарбом: зерновым пайком, миской, колышками и коробкой с инструментами. Замыкали шествие грузовой мул, тянувший повозку с палатками, лопатами, серпами, еще с чем-то, и хмурый опцион по имени Луций Юлий Марциал. Бравые мясники, отличившиеся в весенней бойне под Мутиной, искоса и бесстрастно смотрели на тяжелые свинцовые воды. За мной не послали даже конных, Аттик, а мою голову оценили всего лишь в сто тысяч сестерциев!
 - "Они" - это маны из подземного царства? - спросил я не без трепета.
 Туллия опять посмотрела мне прямо в глаза, потом потупилась и ответила:
 - "Они" происходят из разных сфер.
 Помнишь, Аттик, я говорил тебе, что всем руководит и всем управляет воля богов? Получается, что прав тот, за кого стоят боги! Да и что есть свобода, Аттик, как не смирение перед божественной волей? Однако, считаю я, добродетель - итог деяний человеческих, а не божеское благоволение...
 Ты, я уверен, не забыл, как пятнадцать лет назад - благодаря стараниям нечестивца Клодия и его развратной сестры, за которыми стояли Великий Помпей и тот, кто прикончил потом самого Помпея, а заодно с ним и государство, - разнуздавшийся народ лишил меня огня и воды. Так ты, мой Аттик, всё сословие всадников, а также пол-сената облачились тогда в траур и встали на мою защиту!