- Связано ли это с тем, что я с запоем, нет, не читаю, пишу? – спросил он себя вслух.
С недавних пор Семен Семенович стал разговаривать с самим собой вслух, когда оставался дома один. Ему это был необходимо, чтобы проговорить для полного понимания то, что он не додумал у себя на уме.
- Видимо да, - заявил он, подперев указательным пальцем левой руки, лежащей на подлокотнике кресла, свою голову.
- Что же мне записать? Неужели всю беседу? – в ответ на вопрос он утвердительно кивнул головой и взялся за клавиатуру уже включенного ноутбука. Он уже привык набирать текст на компьютере, а не писать от руки на листе бумаги, как это было прежде, когда он записывал только свои мысли и еще не занимался сочинительством.
Он молча, хмыкая, писал. Но даже в записи никак не мог уловить то неведомое, что оставалось между строк. Что это было? Дух беседы, ее аура, сама идея, которая владела его умом, когда он учил своих учеников. Чему же он учил их? И учил ли или просто думал вслух, говорил с ними по душам? Не этот ли душевный разговор и есть его учение?
Теперь он вспоминал свой сон и благодарил неведомую женщину за эротическую облатку, в которую упаковал свои мысли.
«Этим и интересны умные женщины, придающие аромат нашим беседам друг с другом, - думал про себя Семен Семенович. - Без них мужчины рискуют в своих беседах увлечься друг другом. Но этому мешает предмет их бесед. Конечно они меньше беседуют о женщинах, чем те о мужчинах. Хотя главным предметом бесед женщин остается собственная внешность или внешность соперниц и, может быть, деньги со своим здоровьем».
Нельзя сказать, что Семен Семенович был душевным эратоманом. Но ему нравилось порой думать о женщинах. Дальше мыслей он не шел. Он только думал о них, не пускаясь следом за ними в своем воображении и представляя их в разных положениях одетыми и раздетыми. Будем к нему справедливы: Семен Семенович никак не мог быть инфантилом. Ведь он был в душе философ, к тому же в жизни учитель, отец семейства. Но философия есть эротическое, любовное упражнение в мудрости. Философ не может не любить философию. Она же женского рода. Во всем виновата она, - «шерше ля фам» (“Cherchez la femme”).
Размышления об эротической, любовной природе философии навели нашего героя на мысли, которые третьего дня появились у него после случайного просмотра первой серии экранизации романа «Братья Карамазовы» Федора Достоевского режиссера Ивана Пырьева. Это был его последний фильм, который доделали за режиссера актеры, занятые в фильме, - Михаил Ульянов, игравший роль среднего брата – Дмитрия Карамазова (страстотерпца), и Кирилл Лавров в роли старшего Карамазова – Ивана (философа). Эта экранизация была памятна Семену Семеновичу тем, что он еще ребенком, дошкольником был на ее премьере в кинотеатре в в том же 1968 году или годом позже – в 1969 – и порядком устал от просмотра. И немудрено было устать, потому что показывали сразу три серии фильма (третья серия шла после получасового перерыва).
Но не это, естественно, теперь заинтересовало Семена Семеновича в этой экранизации. Разумеется, это было не само сочинение мастера слова, а его проекция в сознании известного советского (партийного) режиссера, известного своим скандальным, пристрастным отношением к прекрасному полу. В фильме была заняты как его жена – Лионелла Пырьева – в роли Грушеньки, так и его любовница – Светлана Коркошко – в роли Екатерины Ивановны. На экране жена и любовница вошли в роль и вели ожесточенную борьбу якобы за героя фильма – Дмитрия Карамазова, а на самом деле за самого режиссера этой экранизации. Иван Пырьев явно симпатизировал отцу семейства, самому Федору Павловичу Карамазову, роль которого играл Марк Прудкин, внешне похожий на Ивана Пырьева, что создавалось такое впечатление, как будто Федор Достоевский списал старшего Карамазова с режиссера экранизации – Ивана Пырьева.
Семен Семенович еще заметил преувеличенное, размалеванное изображение героев фильма. Так актер Лавров был загримирован под черта, которому не хватало только рогов, чтобы быть полностью похожим на себя. Да, Ивану Карамазову в бреду явился черт, но не в своем же собственном виде, как его изображает народная фантазия, а в образе приживальщика хорошего тона, русского джентльмена с ретроградной физиономией.
Другого персонажа, Дмитрия Карамазова, явно переиграл актер Ульянов, демонстрируя всем своим видом прямо гомерическую «холеру» (холерический темперамент), которая не могла не вызвать у зрителя снисходительный смех.
Да, и третий персонаж фильма – Алексей Карамазов – в исполнении тогда еще молодого актера Андрея Мягкова выглядел в роде «пугливой овцы». Такого же рода был его старец Зосима в исполнении актера Павла Павленко, которому впору играть роль сказочного персонажа, мужа-подкаблучника мачехи Насти из сказки «Морозко», а не монаха, готового отойти в мир иной.
У самого Федора Достоевского образ Ивана Карамазова, как теперь понял Семен Семенович, интересен в качестве соблазнителя своего младшего брата Алексея. Если Грушенька соблазняла того своей прелестью, грешной плотью, то старший брат соблазнял его духом своеволия, силой карамазовской гордыни. Видите ли, Бога он принимает, но не принимает Его мира. Не может он простить Бога за одну слезинку ребенка. Какой сентиментальный злодей, этот Иван Карамазов. И все зло у него, по замыслу русского писателя, от ума. Ты посмотри! Какой умный писатель. Одним слово: писатель. Да, нет, мало – писатель, много больше - мыслитель, пророк. Чего только стоит путанная легенда о «Великом инквизиторе», услышанная читателем из уст Ивана Карамазова.
Семен Семенович задумался над тем, что в своем итоговом сочинении Достоевский собрал своих героев (идеи), рассыпанных по прежним произведениям, вместе. Взять хотя бы такое произведение, как «Подросток», написанное от лица подростка. В «Подростке» можно найти будущего Ивана Карамазова в лице странного господина Андрея Версилова.
Теперь Семена Семеновича мучил вопрос: «Почему Иван Карамазов верит в бога, но мира как его творение не принимает»? Не потому ли он не принимал мира, что самого себя считал творением бога? Но если принять себя как образ и подобие бога, то следует принять и страдание, и сострадание, и прощение того, кто причиняет страдание и просит сострадания. Это не устраивает Ивана. Он не может переносить боль и прощать любого. Это принять он не может, не может принять той роли, которая ему уготована богом. Мешает ему в этом его гордыня. Вероятно, Иван Карамазов, по мысли автора, не верит в бога сердцем, а знает о его существовании умом. У него сострадание к страданиям униженных и оскорбленных приходит в противоречие с установкой ума на единство в сознании в качестве Я. Спор в душе Ивана между сердцем и разумом подталкивает его к выбору между богом и миром. Но такой выбор в пользу бога против мира угрожает ему раздвоением и следующим из него возможным сумасшествием. И он говорит своему младшему брату, что вероятным спасением от безумия может быть карамазовское своеволие, что ему все позволено в мире, если он не принимает его.
Так что же такое это карамазовское «все позволено»? Позволено ли все тому человеку, кто верит в бога? Конечно, нет. Вера в бога ограничивает человека, ибо его воля есть воля согласная с волей бога. Все позволено тому, кто является противником воли бога. Кто противник его? Дьявол. Он тоже знает, что бог есть, но мира его и человека как его творение не принимает. Поэтому недаром в романе вторым Я (alter ego) Ивана Карамазова в бреду становится черт.
Семен Семенович был не согласен с такой интерпретацией этого сакраментального выражения: «Все позволено»: «Все позволено, если нет бога». Все позволено, если и есть бог. Но для кого позволено? Для дьявола, черта и его прихвостней. Кем позволено? Самим заявителем этого выражения, если он выражается от собственного лица.
Вот эта вседозволенность ведет по мысли Достоевского к карамазовской низости отца семейства и является провокацией, соблазном для незаконорожденного Карамазова, прижитого от Лизаветы Смердящей и названного в честь отца тоже Павлом, но только по фамилии матери Смердяковым. Иван Карамазов, говоря о полезности смерти своего развратного и скупого отца, невольно внушает мысль об отцеубийстве Павлу Павловичу Смердякову.
Но тут мысли Семена Семеновича сбились в кучу и ему привиделся совсем другой разговор, с учениками. Предметом обсуждения был вопрос о существовании внеземного разума.
Глава четвертая. Беседа о внеземном разуме
Несколько недель назад Руслан на одном из семинаров задался вопросом, существует ли вообще разум вне Земли. Семен Семенович ответил, что для землян, которые мнят себя разумными существами, соблазнительно полагать существование иного разума.
- Нам невдомек, что разум действительно имеет иную природу, чем у нас, так как мы не являемся разумными существами.
- Семен Семенович, мы не согласны с вашим предположением, что у человека нет разума, - твердо заявил Руслан Любимов.
- Руслан, это не предположение, а мое убеждение. Вы вольны не соглашаться со мной. На то у нас и существует свобода совести, свободомыслие. Вас никто и, тем более, я не принуждает к такому утверждению. На это у меня есть логические основания. Человек не то, что неразумен. У него есть разум. Но этот разум не его. Разум не является его собственностью. Он не принадлежит ни всем людям целиком, ни каждому из них, как, например, нашей собственностью является рука или голова.
Он лишь приписывается всему человеческому роду в общем, абстрактно, привходящих образом не через природу человека, а через способ его существования – человеческий совместный труд. Человеческий разум имеет социальный характер, то есть, имеет место только в процессе трудовой деятельности людей.
- Неужели? – усомнилась Елена Прогорклова.
- Имело бы разумный смысл утверждать, что есть внеземной разум, и искать его вне Земли, если бы мы были разумными людьми по своей природе. Вот тогда мы могли бы сравнивать свой разум с чужим. Можно даже сказать, как не парадоксально не звучало бы это, что наш разум чужой. Поэтому можно не сомневаться в том, что нет нашего разума. Но
