вражеским укреплениям, и бесконечный дождь превращал наши одежды в шкуры зверей. О, эти дождливые зимы, эти несносные снега! Или знойное оцепенение лета, когда полуденное море засыпает в ложе своем без единой волны и ветерка!.." - пришел ему на память отрывок из Эсхила, выученный им в детстве по заданию чудаковатого, доброго Алиота, учителя греческого языка.
"Всеблагие боги, ты, свирепый Марс, и ты, Прародительница-Венера! - услышал он самого себя. - Скажите, зачем бросает меня Фортуна по всему миру? Не затем ли, чтобы грабить и жечь Галлию, Альбион, земли свевов, Лузитанию, Африку, весь мир? Чтобы убивать мириады варваров: гельветов, галлов, бриттов и зарейнских германцев? Мои легионы изрубили захваченных врасплох без малого сорок тысяч воинов из племен тенктеров и узипетов. Мстя за гибель трех легионов, я приказал уничтожить племя арвернов. Несколько сотен галльских женщин, стариков и детей умерли от голода и болезней под стенами Алезии. Их выпустил из города Верцингетрикс (зачем ему лишние рты?), но не пропустили его легионы, осаждавшие оппидум. А что сказать о десяти тысячах защитников Укселлодуна, которым в гневе я повелел отрубить руки за их отчаянное сопротивление штурмовавшим эту галльскую крепость легионам? А несколько сотен тысяч убитых от цезарианских мечей, казненных или погибших в огне пожарищ, от голода или болезней римских граждан, греков, египтян, нумидийцев, иберов и кого там еще, - не в счет?.. И на чей счет записать их жизни?... И чем расплатиться мне по счетам? Не смертью ли кредиторов?... А может быть своей жизнью? Враги ненавидят меня, я - их, и так будет, пока вражда не закончится взаимным истреблением? Варвары мстят нам, мы - им, и так будет, пока одни не изведут других?.."
Совсем близко перед собой он увидел Божество, огромное, непостижимое, внушающее ужас. Оно дрожало (от гнева или сочуствия?), излучало сверхестественную мощь и, казалось, хотело что-то внушить ему... Кто это - Марс, Юпитер, Венера?..
Внезапно Божество исчезло, и наступила тьма. Во тьме зажглась огромная искрящаяся и переливающаяся в лучах невидимых светил сфера. "Вселенная! - подумал он. - О, Юпитер, наилучший и величайший, как прекрасен твой дом!.."
Постепенно он начал различать какие-то предметы, свободно вращавшиеся в лучезарной сфере - деревянный меч, детские сандалии, свою буллу и тогу-претексту, статую отца, боевых коней, обломки черепицы и колонн.
В чудесной сфере стали возникать целые картины: мачты, льняные паруса и тараны кораблей в неспокойном море; кровавый плащ, погружающийся в морскую пучину вместе с тонущими воинами; горящие галльские оппидумы и шалаши германцев; разграбленные им в священных рощах капища племенных галльских и германских богов. Галльским золотом он, Цезарь, наводнил Рим, и оно стало цениться в Городе дешевле серебра. Целых пять миллионов денариев пошли на уплату долгов "своего" человека - народного трибуна Скрибония Куриона, почти столько же - на взятку консулу Эмилию Павлу, чтобы тот хранил нейтралитет по отношению к нему, Цезарю.
Затем в поле зрения попали фрагменты животных и человеческих тел, разбойников, рабов, безруких защитников Укселлодуна; выскочила, словно выпущенная из баллисты, отрубленная голова Титурия, посыпались обезображенные трупы варваров и римских воинов, женщин, детей, повешенных им длинноволосых друидов...
Эти видения пропали, и он вновь услышал шум морских волн, затем аттическую речь, философские диспуты с ученым другом Феопомпом из Книда, а потом, без всякой связи, открылись перед ним панорамы морских штормов у Диррахия и Бриндизия, картины шумных судебных процессов и голосования в комициях.
Неожиданно он увидел триклиний, одетых в длинные стОлы мать и тетку, - Аврелию и Юлию - седых и растроганных. Они смотрели на него со слезами умиления и словно хотели сказать друг другу:"Смотри, как возмужал наш мальчик..." Потом появился отец, строгий, неулыбчивый человек, говоривший размеренно и сухо; за отцом вышел из тьмы плешивый дядя Луций, лукаво подмигнувший ему; следом на свет выбрались племянники: порывистый и заносчивый Секст, злобный и бесноватый Луций... Тут же, как бы из ниоткуда, вырос внучатый племянник тщедушный Гай Октавий, не по годам серьезный и внимательный, с непропорционально большой, круглой, как бычий пузырь, головой...В неясной дали привиделось ему грустное, искаженной гримасой плача личико дочки Юлии, редко видевшей своего отца...
Сфера стала наполняться другими людьми: он увидел скривившиеся в брезгливой усмешке тонкие губы счастливца Суллы; из небытия вылезли честолюбцы-неудачники: развратник Клодий, корыстолюбец Милон и продажный авантюрист Курион, которых сменили преданные ему честный Матий, деятельный Оппий, наивный Гирций, надменный Лепид, расчетливый Пизон и увлекающийся Саллюстий. Тенями промелькнули осторожный взяточник Домиций Кальвин и трезвый и оттого мрачный Гальба. Усталый Требоний, озираясь, прошептал:"Мы - рабы Цезаря, а Цезарь - раб обстоятельств"; затем Требоний с таинственным видом приложил палец ко рту и опустил глаза; широко и двусмысленно улыбнулся Марк Антоний, из-за спины которого выглянул его братец Луций.
Откуда-то сбоку на него, Цезаря, уставился Сципион Метелл, глупец с оловянным взором; Тит Лабиен, с искаженным от злобы лицом, погрозил ему кулаком, а Публий Красс, недоуменно посмотревший на Лабиена, пожал плечами и отправился к своему скорбному старику-отцу с обезображенным ртом; далее проследовала неразлучная пара таких же скорбных, как скряга Красс-старший, но гораздо более зловредных сенаторов - преклонного старца Катула и строящего из себя "настоящего" римлянина Катона; Катул плевался и ворчал: "Негодяй, молокосос, не позорь меня, благочестивого сенатора, отдай должность верховного жреца!..", а Катон запальчиво грозил: "Клянусь Юпитером, Цезарь, как только ты вернешься в Рим, я привлеку тебя к суду за все твои преступления перед сенатом и римским народом!.."
Из серебристого облака выплыли: одутловатое, с закрытыми глазами, лицо Помпея, а следом целый выводок его злобно шипящих сыновей; лицо превратилось в голову с окровавленным, искромсанным горлом, и, наконец, появился весь Помпей, тучный и равнодушный; около Помпея, как из-под земли, вырос молодой Брут, который, отвернувшись от Помпея, но взяв тем не менее того за руку, принялся пристально смотреть на него, Цезаря - похоже, Брут хотел пронзить императора своим сверлящим, острым словно стилет взглядом; за Брутом замаячили недобро хмурившиеся лица заклятых врагов Цезаря - покойных Бибула и Агенобарба...
А вот чередой пролетели мимо обнаженные тела Сервилии и ее дочери, совсем еще девочки, Юнии, протянувшей к нему свои руки; трех его жен - любимой Корнелии, капризной Помпеи, у него на глазах и в его же доме отдававшейся наглецу Клодию, и пугливой Кальпурнии; последовали тени бесчисленных наложниц, и вот он затрепетал от предвкушения наслаждения, увидев прекрасное тело Клеопатры. Румяная царица Египта спросила его ревниво-насмешливо: "Неужели в юности ты был Ганимедом, а царь Никомед - Зевсом?" "Я питаю слабость к царям, - откровенно ответил он ей, - и к царицам..."
Цезарь не заметил, как в полудреме кончились римские тоги и начались варварские шкуры: галльские вожди, от Думнорига с Кассивеллауном до склонившегося перед ним, Цезарем, Верцингеторикса и непреклонного Амбиорикса; из тьмы выступили хитрый бородатый Ариовист и старый седоусый Дейотар...На мгновенье Цезарь перенесся в Самаробриву, на съезд галльских племен, важно уселся в курульное кресло и, упиваясь властью над косматой Галлией, объявил себя патроном всех племен и народов этой страны...
Потом снова тьма и снова свет: он увидел себя в центре ослепительной сферы, парящим над огромным миром, который где-то там, в невидимой дали, опоясывался безбрежным океаном...
Нехорошее предчуствие сжало сердце: внизу объявилась фигура выскочки Марка Цицерона, дородного и благообразного, самовлюбленного "отца отечества". Задрав голову и посмотрев на Цезаря, Цицерон побагровел, вытянул руку и показал на него, Цезаря, пальцем.
- О безумный, жалкий человек, никогда не видевший даже тени прекрасного! - напыщенно продекламировал этот болтливый "отец". - Не тебя ли вскормили Помпей и Красс на погибель всей республике?!
- Республике? - переспросил Цезарь.
Гнев ударил ему в голову с такой силой, с какой однажды огрел его тяжелым ясеневым древком бегущий знаменосец. Стерлись, словно выпали из памяти его мысли о снижении ценза сенаторов и включении в сенат четырех сотен всадников из Этрурии, Умбрии и Пицена; о конфискации общественных земель, прилипших
всеми правдами и неправдами к жирным рукам оптиматов; о выселении бездельников-городских плебеев в Нарбонскую Галлию, Ближнюю и Дальнюю Испании; наконец, о кассации части долгов, целый век будоражищих римское государство...
- Да знаешь ли ты, Цицерон, что я лишь хотел освободить граждан от ужаса братоубийственных войн и дать им свободу выбора? Знаешь ли ты, что нынешняя республика - это ничто?! Пустое имя без тела и облика!
- Это для тебя государство и римский сенат - пустой звук, а народ Ромула - подонки. Это ты делаешь всё, чтобы высшую богиню - Власть - иметь", - красиво и убежденно продекламировал Цицерон.
Цезарь задохнулся от злобы, не находя, что возразить актерствующему, выживающему из ума краснобаю...
IV
...Ему показалось, что не успел он прислониться к прохладной скале и закрыть глаза, как его окликнули.
- Фарнак выводит свою армию!
Кажется, это сказал Мессала.
Стряхивая тяжелую дрему и кляня вполголоса Цицерона, Цезарь быстро встал на ноги и вышел к своей свите.
И в самом деле, перед белыми укреплениями Зелы, потеснив римских велитов, строилась боспорская фаланга. Темные, кожаные доспехи воинов придавали огромному построению угрожающе мрачный вид. Было неплохо видно, как между рядами бегали командиры подразделений, все эти эномотархи, таксиархи и лохаги, расставляя воинов на нужные места. Фаланга медленно извивалась, увеличиваясь в размерах и ощетиниваясь иглами длинных копий; звенели кимвалы, слышались обрывки варварской речи глашатаев.
- Всадников разделить и направить сюда, в лагерь; велитам обстреливать фалангу, когортам охранения, кроме шестого легиона, построиться в линию манипулов - быстро скомандовал Цезарь.
- Фарнак не будет биться, - небрежно бросил он окружающим, - он пугает нас. Только безумец поведет фалангу в гору. Впрочем, - Цезарь кивнул в сторону гаруспиков и авгуров, - пусть потрошители погадают.
Между тем всадники, разделившись на две части, не мешкая начали взбираться на вершину "римского" холма. Усатый Дейотар, с нахмуренным красным лицом и всклокоченными длинными седыми волосами, сопровождаемый испуганно моргавшим толмачем, вскоре присоединился к импровизированной ставке римлян на вершине.
Тем временем первая пара домициевых когорт, стала медленно спускаться в долину, заполненную легковооруженными.
Вдруг кимвалы смолкли. Воцарилась тишина, нарушаемая глухими ударами заступов и покрикиваниями Мамурры в сооружаемом римлянами лагере. Пауза была недолгой. Послышались
