«Ну, чего еще желать»? – ненароком подумает мечтательный читатель. – Вот мне бы судьба послала такую удачу!». Но, нет, деспотический писатель никак не хочет отпускать своего героя под счастливую развязку и все мучает и мучает его, эту овцу, любовной страстью, которая приличествует больше черту из роману - Парфену Рогожину. Да, и любит князь Мышкин несчастную и роковую женщину, Настасью Филипповну Барашкову как-то по-своему, по-идиотски, что ли, не как мужчина, вроде его соперника, задаривающего и покупающего ее любовь, а как взрослый ребенок, как несчастный человек. Одним словом, идиот, и только.
Этот идиотский герой все из того же мелодраматического репертуара Федора Михайловича, из его обоймы «блаженных страстотерпцев», вроде Алексея Карамазова, Сони Мармеладовой или умильного старца Зосимы. Прям одна патока, мармелад в шоколаде – в черте Ивана Карамазова, в преступнике Раскольникове или в легионе бесов. Как сладок грех. И за все «хорошее», сладкое приходится платить. Кому? Разумеется, читателю. Жестокий талант Федора Достоевского заключается в том, что он умело слепил из собственного фигурального, образного «г…», из сора, мусора и пыли, то бишь, из Аркадия Долгорукого, Андрея Версилова, Петра Валковского, Родиона Раскольникова, Аркадия Свидригайлова, Николая Ставрогина, Ивана Шатова, Алексея Кириллова, Парфена Рогожина, Федора Павловича Карамазова, Ивана Карамазова и Павла Смердякова, артефакт-конфетку. героя-мечту, положительно прекрасного человека и скормил ее ничего не ведающему читателю так, чтобы он не подавился, но, напротив, восхитился записным, литературным вкусом. Вот писатель, который из матерного праха сотворил, «выдул» шедевр. Только каким, интересно, духом – чистым али нечистым? И нет ли здесь извращения почище инцеста?
Не является ли образ положительно прекрасного человека маской, которая прикрывает смешную физиономию ретроградного господина в клетчатом пиджаке с руками, упертыми в бока?
На днях я читал дневники Льва Толстого за девяностые годы позапрошлого века. Так в одном месте уже не помню за какой год, он пишет о двух Я человека – физическом и духовном, - и замечает, что хорошо, когда у него духовное Я не связано физическим Я. Думаю, что у Федора Достоевского эти Я амбивалентно или двусмысленно были связаны в его романах в виде двух литературных образов соответственно положительного, полного, духовного, вроде образа князя Мышкина и отрицательного, худого, дурного или материального, вроде образа Николая Ставрогина. На самом деле, не является ли Лев Мышкин эпилептическим двойником Николая Ставрогина, сошедшего с ума? Вот такое двойничество можно встретить на страницах не только классической литературы, но и популярного, массового чтива, вроде эпопеи про Гарри Поттера. В цикле романов об ученике колдуна вас не смущает прямо-таки бросающееся в глаза змеящееся, изворотливое сходство между Гарри Поттером и Воландом де Мортом, этой адаптацией к массовому вкусу булгаковского черта Воланда. И не является ли Гарри Поттер детской версией принца Гарри, Гамлета Датского?
Не есть ли принц Датский Мастер перевоплощений, а тень его отца – Воланд, он же Мефистофель как часть той силы, которая желая зла, творит добро? Не в этом ли и состоит соблазн Фауста, одержимого демоном познания? Но это в немецком варианте, в котором Гамлет есть Фауст, а его Офелия – Маргарита. Интересно получается, что нарочитое, притворное безумие Гамлета оборачивается реальным безумием Офелии.
Так в чем заключается безумие принца Датского? Не в подмене ли себя иным, тем, кем хотят видеть его близкие и свита короля. Но он проговаривается, точнее не он, а приглашенные им актеры, признаются в обмане, разыгрывая на сцене ту драму, которая случилась реально. Или она сложилась так в голове у Гамлета? Может быть, он действительно сошел с ума и стал принимать свою больную, извращенную фантазию за саму реальность? Реально ли существует наше Я как независимая инстанция или она только иллюзорное, искаженное представление нас самих, того, что мы делаем, самого дела и его последствий в реальности? Может быть, именно он желал смерти своего отца и хотел стать им, королем, для своей матери? Не хотел ли Шекспир как автор расправиться с самим собой как герой, как актер, как собственное детище сцены с сценаристом? Это чистое, голое явление, феномен мазохизма.
Так кто виноват, что распалась связь времен и пресеклась династия датских королей? Не безумный ли наследник трона? И все почему? Потому что его любопытное, подозрительное Я дознователя стало желанием иного. Безумие Гамлета заключается в том, что он захотел стать не самим собой, а другим, совсем иным, в его случае королем, которым он и так стал бы, но потом, по закону. Но нет, он захотел им стать тут и теперь. Безумие Гамлета – это случай бегства от самого себя. Но от себя не убежишь. Это бегство есть иллюзия, греза, которую не найти нигде, сколько бы ты не менял место жительства. Нас сознание постоянно возвращает на свое родное место. Это возвращение и есть ностальгия по родному пепелищу, в которое превратилась его душа, по собственному телу, в котором как в гробу спит она. Так не надо бегать от себя и будить лихо (хаос), пока оно тихо, в порядке.
Загадка, тайна творчества заключается в том, как найти себя, свое Я в том, что ты сотворил с самим собой, в не-Я, в той вещи, в которую превратился. Как ожить в материале, в иной телесности. Ты будешь жить не в собственном теле, но в теле не живом, в теле искусного воплощения, в собственном сочинении? Вот ты умрешь в своем теле, а твое Я останется жить в произведении. Твой текст есть храм, в котором будет покоится твой дух, пока читатель не войдет в него и не потревожит твою тень, твой призрак, твое другое Я или не-Я.
Глава четвертая. Событие контакта с самим собой
Вот теперь и подошло самое время для описания самого события контакта как артефакта времени в качестве смысла бытия. Время есть смысл бытия как пространства мысли. Мысль случается, сбывается временем. Если бытие – это место, основание, основа сущего, субъекта, Я, то событие есть время личности, личное время. Это время, предназначенное для себя, для того, чтобы стать самим собой, исполнить свое предназначение, иметь смысл в том, что есть.
Как это было? Как такое случилось? И что именно имело место и время быть? На поединке, в баталии под контактом понимают явление тактильного столкновения сил, прямо направленных друг против друга, удар в ударе. Я же понимаю под контактом искру смысла в проводниках сети слов. Искрит мысль смыслом в словах. Но что или кто тебе вкладывает тебе мысль в сознание так, что до тебя доходит она как смысл в слове? Дело, язык, собеседник?
Не является ли попытка размышления о проблеме контакта с иным, иноземным разумом или другим носителем того же самого разума уже последствием, результатом действия этого разума на мое сознание прямо или через кого-то мне знакомого, например, того же Василия Ивановича, может быть, в его полном неведении об этом?
Ну, хорошо. Установим мы контакт с внеземным разумом. И в чем будет смысл такого контакта? Да, еще есть во Вселенной разумные существа, помимо человека. И что? Неужели они смогут решить за нас наши проблемы? Конечно, нет. Что они могут знать и думать о чем, чего мы не знаем и еще не думали о том, что составляет смысл нашей жизни?
Но тогда зачем они нам нужны? Сам интерес к другим разумным существам обусловлен тем, что они, может быть, знают что-то такое, чего мы не знаем о самом разуме. Но чего собственно мы не знаем о нем? Благодаря ему мы находим сами, без посторонней помощи, смысл в собственной жизни. Осталось только найти его в собственной смерти. Что такое смерть? Это не жизнь. Нет сознания смерти, ибо мертвый не имеет сознания. Все проблемы сознания покидают человека в смерти вместе с его жизнью. Проблема сознания смерти есть в жизни в том смысле, для чего она есть?
Я шел по дороге и думал об этом, машинально обратив внимание на то, что ветер разогнал облака на небе, сделав его пустым и никому не нужным. Голубое небо стояло надо мной и как будто что-то ждало. Но чего оно ждало? Ответить на этот вопрос мне мешал все тот же ветер, который трепал незакрепленное железо, заставляя его безжалостно скрежетать до боли в ухе. Небо ждало своего часа.
Да, время. Как его можно понять? Вот именно: его можно понять тем, как оно есть. Есть оно в настоящем будущем. Ведь оно ждет его. Одно будущее как проект вытесняет другое будущее в прошлое и становится настоящим для сознания. Но, становясь для него таковым, оно проходит, застыв в сознании как образ настоящего. Так образуется серия времени как последовательность его моментов в качестве стрелы времени, направленной из будущего в прошлое. Настоящее является в этой временной последовательности границей, делящей время на моменты, отрезки. В целом время есть эта последовательность, непрерывность (континуум) или длительность.
Прерывность времени, его моментальность есть настоящее, то есть, время застывшее, остановленное в своем беге по кругу, пребывающее в цикле.
Жизнь и есть это становление времени, его длительность. Бег жизни, суета жизненного становления усыпляет сознание человека, вовлекает его в череду событий, мешает сосредоточиться на себе.
Человек выходит из потока времени, погружаясь в себя. Но и здесь поток времени не отпускает его от себя. Только теперь это поток не событий , творящихся в мире независимо от сознания, но событий самого сознания. Это сознание становится источником их появления. Они как бы появляются из самого сознания. Но так ли это?
Это так и не так. Это так, потому что само сознание начинает делиться на моменты и появляется время сознания как целое и его части.
И не так, ибо сознание есть сознание человека как сущего в бытии мира. Это не сознание самого мира как бытия.
Время есть явление сущего в бытии, а не самого бытия. Бытие находится вне времени. Оно пребывает в вечности как вечное. Вечное - это и есть сама длительность как таковая. Она не схватывается интеллектом, который как инстанция опосредствования все делит, анализирует, объясняет.
Тогда что позволяет нам знать время как вечность, а бытие как вечное? Интуиция, которая работает с одним целым, а не с его частями. В интеллекта интуиция становится интеллектуальной, уже синтетической, а интеллект спонтанным, творческим.
Выход из потока времени в мире реально, а не ментально в состоянии медитации, сосредоточенности на себе или себя на ином, чем Я, возможен только в момент смерти сущего, существа, человека.
Таким образом человек увековечивается, становится вечным. Он уже не сущий, а бытийный. Причем не абстрактно, в мысли, потенциально, а конкретно, на деле, актуально. Но что значит быть бытийный человеком? Это быть не собой. не в себе, а в других, для других. Это единственная вечность доступная нам.
Между тем мы мечтаем о вечности существования
