...est cogitare
Я люблю город, я понимаю его, чувствую – это единственное, что я знаю по-настоящему хорошо, знаю, как разговаривать с ним, читать его, думать, чтобы не заплутать в лабиринте улиц, дышать с ним в едином ритме, как выжить в нём. Мне близка его основательность, надёжность, его уверенная деловитость. Я смотрю прямо в бездну его тёмных глаз. Замёрзший, он ещё только начинал сбрасывать с себя сонное оцепенение, неохотно потягиваясь и протяжно зевая. Неказистая безвкусно раскрашенная техника, утробно бормоча, методично собирала и отправляла в небытие последствия вчерашней изобильной стихии, стирая снежные строфы из дорожной прозы настоящего.
Ещё закрыты были веки жалюзи на окнах магазинов и торговых центров, хранящих в себе кофейные аппараты, кассы самообслуживания супермаркетов, банкоматы и другие мечты интроверта. К тому времени, как я перемещусь в пространстве-времени до нужных координат, они проснутся, откроются, и можно будет совершить ежеутренний ритуал, оправдываясь тем, что жизнь без кофе серая и безрадостная, как зимние предутренние сумерки. Да, кофе… И немедленно пробуждающий аппетит запах свежеиспеченного хлеба. Горячая булочка и чашка кофе – это одно из превосходных вредных сочетаний, делающее мне «предложение от которого невозможно отказаться». Необоримый мафиозный дуэт.
Мигающие красные точки машин сливались в потоки эритроцитов, неспешно текущих по артериям и венам городских улиц и перекрёстков – из-за недавнего разгула природных сил, пульс города сегодня был замедленным. Всё ещё немного вьюжило, но что-то подсказывало, что непогода сдалась, вредничая теперь просто из самолюбия, и день предстоит ясный.
Автобус, как обычно, был переполнен. Люди, огромные в своих зимних одеждах, неуклюже протискивались мимо друг друга, пристраиваясь и обосабливаясь в удобных, глянувшихся местечках. Я стоял, держась за вихляющуюся канареечно-жёлтую стойку, проклиная на крутых поворотах Кориолиса и южный темперамент водителя, не сбавляющего ход, вопреки мысленным воплям пассажирского хора, сливающихся в унисон в экстремумах траектории.
Полусонные лица в тусклом освещении припорошенного рассвета, запах озона, просачивающийся при каждом открытии дверей, вместе со снежной дымкой и людьми, тёмные обочины, холодные, как утренняя тусклая наледь, мысли.
В салонной давке ежедневных пробок только и можно, что думать, постепенно ментально отогреваясь – предаваться воспоминаниям, мечтам или планировать будущее, а может быть, просто наблюдать. Лишь в этом человек остается свободен, переступая затёкшими ногами и перекладывая портфель из одной руки в другую, с ощущением щекотки бегущих мурашек восстанавливающих кровообращение. Люди терпят, иногда вздыхая в смирении, а то и хмыкая раздраженно. Всё во имя достижения цели – пункта назначения. И я терплю, и тоже иногда хмыкаю. Считается, что наибольший дискомфорт вызывает преодоление внутренних границ, разделяющих людей, в попытках стать ближе, но на мои внешние границы сейчас давят так, что заставляют усомниться в правоте таких рассуждений, а апологетов таких взглядов хочется настойчиво пригласить присоединиться к нашему сплоченному коллективу, и прочувствовать все прелести от взаимодействия с ним на себе; хотя, нет – лишние здесь всё же ни к чему. Разве только пару чиновников, ведающих общественным транспортом и дорогами. Их ждал бы здесь по-настоящему тёплый приём, тесное, хоть и немногословное, знакомство, и уж точно им не на что бы было обижаться. Если только на несколько чувствительных оплеух от людей в поисках опоры, вполне случайных, естественно – и тех и других, соответственно. Но чиновничьи системы зачастую воспитывают людей, стремящихся любым способом избежать ответственности, когда на самом деле, управленческой сфере давно уже нужны люди иного склада, те, кто хотят и могут её на себя принять, чувствуя при этом, неослабевающую связь с народом.
Тем временем, мне кажется, что ещё немного – и все мы станем одним неделимым целым – концентратом антиутопического социума, многоликим коллективным сознанием, сольёмся в единый сверхсложный организм, достигнув Абсолюта эффективности взаимодействия, раскачиваясь синхронно в пределах степеней свобод двух измерений. Я, наконец, начал понимать, как могла возникнуть идея об океане Солярис. Может, Лем тоже иногда ездил так, до покупки автомобиля?
Привычка думать, привычка наблюдать… Читаешь всё, что попадается на глаза, помимо своей воли – объявления, приклеенные на стекла, правила, предупреждения, словно утоляя вечный информационный голод. Улыбающиеся, неизвестно почему, азиатские лица, и загадочные иероглифы под ними, на рекламных наклейках, иной раз попадающиеся в автобусах second-hand, заставляют мечтать о талантах Кнорозова, преображающего их своим инфернальным взглядом в нечто осознаваемое. Символы на поблёскивающих рекламах кажутся непосвящённым таинственными, сакральными, хотя на поверку окажутся скорее хвалебными одами лапше или постельному белью, но для чего тогда дана фантазия, и почему бы не доверить ей их толкование? Скука – вот один из вечных кнутов, подстёгивающих её. Другие два – страх и вожделение, здесь неуместны. Впрочем, страх, пожалуй… Правда, всё это занимает тебя только до конца поездки и, вызванная было на бой задорная пытливость ума, враз исчезает в момент прибытия в столь подспудно лелеемый пункт назначения. Найдут ли когда-нибудь формулы эквивалентности информации и материи? Какая, например, масса у слова, мысли, желания? Один физик утверждает, между прочим, что материя является формой организованной информации. Да и ладно, пусть так.
Отдельные ноты и натужные хрипы музыки включенных на предельную громкость наушников с разных сторон сливаются в мерзкую какофонию. Иногда доносится до восприятия низкопробный, плохо зарифмованный и бессмысленный текст популярных песен. Очевидно, на смену золотому и серебряному векам русской поэзии, вполне предсказуемо пришел бронзовый. Регресс налицо и, судя по тенденции, следующим веком будет каменный, тогда рифмовать придётся уже только отдельные звуки.
Наше компактное сообщество, превратившись в ползущую точку на навигаторе телефона соседки, стремящейся предвидеть затруднения движения, втягивалось на длинную дугу пожилого моста, миновав навсегда застывшую, мрачную и громоздкую фигуру императора, на вздыбленном, до неприличия коне. Интересно, сколько пройдёт времени, пока станут ставить памятники правителям прошлого на вздыбленных байках? Или, может, дельтапланах?
Стали видны тёмные воды реки, с турбулентностями течений, источающие рваные клочья тумана, розоватые в новорожденном рассвете. Так похоже на мой поток сознания, на стремящуюся куда-то жизнь – туда за тайный поворот, за снежные холмы, преграждающие путь всем провидческим догадкам. И снова, вот оно – привычное осознание того, что нет смысла предаваться разнообразным мечтам, далеким от реальности. Что? Вы тоже порезались бритвой Оккама, избавляясь от иллюзий? Это просто взросление. Как и все процессы прогресса, болезненные, но необходимые.
На меня вдруг завалился здоровенный парень, не удержавшись, потерял равновесие, и мне в раздражении пришлось нарушить третий закон Ньютона – вряд ли сила действия была равна силе противодействия. Парень ошалело шарахнулся в другую сторону, но, видимо, получил отпор и там, что позволило ему восстановить стабильность позы. Кстати, судя по проведённым учёными экспериментам, большая часть людей склонна к садизму, особенно, если не чувствуют ответственности за свои действия. Какая ответственность в толпе? Такая же, как и ответственность толпы.
Кратко потемнело в глазах. Опять не успел позавтракать. Но это не обморок – это интерлюдия. Потеря сознания, определённого бытием. Да и упасть все равно было некуда, так что в любом случае доеду вертикально.
Мы достигли середины моста – высшей точки дуги. Странное ощущение быть посредине – ты уже не принадлежишь былой тверди, но ещё не достиг иной, как человек, меняющий свои убеждения, как человек, только обретающий веру – ты не по ту сторону, и не по эту, ты даже волен не выбирать сторону и остаться в межмирье.
До воды было метров двадцать. Я, как и многие побаиваюсь высоты и считаю это нелогичным. Что за избирательность? Бояться, так всех трёх измерений – и длины, и ширины, а, заодно, и времени. Такая вот выйдет затейливая фобическая вязь паутины псевдобезопасности.
Ехать оставалось недолго, но вместо предстоящих рабочих вопросов, в голове крутились варианты подарка для моей ненаглядной. Конечно, лучше подарка сделанного своими руками, подарок, сделанный своими мозгами, но сборник стихов ещё не вышел, да и не нужен он был ей, даже подарочный экземпляр с размашистым автографом автора и заверениями, что всего через каких-то полсотни лет он станет библиографической редкостью, а она, соответственно, этой редкости редкая по прозорливости и удаче обладательница. Но романтик – не равно дурачок с нерациональным мышлением, во всяком случае, не как правило; а моё рацио подсказывало, что подарок должен быть нужным, из одобренного списка неозвученных, но осознанных, достигших моего восприятия флюидов, чаяний. Чем всё же она будет счастлива? Мысли текли, преодолевая пороги, ускоряясь на поворотах, срываясь водопадами со скал сомнений, поглаживая лёгкими волнами пологие берега вариантов…
auguror nec me fallit augurium…
… В офисе царил сумрак, лишь в дальнем конце виднелся тусклый жёлтый свет настольной лампы – кто-то уже работал, но не желал рушить интимность полутьмы, зажигая общий свет, наверное, этому кому-то тоже хотелось сохранить ощущение домашнего уюта, принесённого с собой. Я вдруг почувствовал себя чужим здесь, лишним.
Очевидно, что ещё недолго и здесь будет шумно, многолюдно, но, мне было не по себе от мысли, что я стану тем, кто нарушит чьё-то тщательно созданное уединение, разворошит с теплотой обустроенное гнёздышко. Нет, пусть это будет кто-нибудь другой. Но что было делать? Тихо выйти, притворив дверь, и стоять в сером холодном фойе, рассматривая многообразную гальку вкраплений бетонных стеновых панелей, а потом, спустя ещё двадцать тягучих минут сделать вид, что только что пришёл, дождавшись и войдя вместе с остальными? Или, не создавая шума, пробраться к себе в кабинет, надеясь не быть услышанным, и посидеть в темноте в своём новом, приятно пахнущем настоящей кожей, поскрипывающем, на манер утиного кряканья, кресле? Я не мог решиться, глупо застыв посредине коридора, расширяющегося и переходящего странными, неудобными для человеческого восприятия, геометрическими линиями в, собственно, офис.
Стал слышен тонкий звук чего-то напевного, отсылающего к протяжным народным песням из детства, может даже колыбельным, в нём были страдание, тоска и что-то подобное плачу. Стоп! Это же женский плач, просто на грани слышимости. Теперь я точно знал, что нужно подождать снаружи и начал потихоньку пятиться. Задев какую-то из призрачных
