Бродский, история любви

Михаил Белозёров


asanri@yandex.ru
asamura@mail.ru
Copyright ©






Бродский, история любви

Роман





Жене – Наталье Крыловой





      Словно летом в тени
        и у любви в конце,
        словно в лучшие дни,
          пот на моем лице…       
                            Иосиф Бродский





















Глава 1
Каждый охотник желает знать, где сидит фазан

– Привет, Вера! – Затараторила трубка.
– Я не Вера… – ответила она сонным голосом.
– Я знаю, что ты не Вера. – Так он развлекал её. – Ты Вероника!
Это был ученик отца по фамилии Ершов – бледная моль, юркий, невзрачный, с белесыми ресницами недотёпы, подкатывать он не умел, рисовать – тоже, разве что копировать великих.
– Пойдём на день рождения я приглашаю… – поспешил Ершов без пауз и запятых.
Кажется, он даже отчаянно махал хвостом, как дурнопахнущий спаниель.
– К кому?.. – спросила она ледяным тоном, а не бросив, как обычно, трубку, лишь отстраняя её от уха с соответствующим выражением на лице.
– К этим, как его?.. м-м-м… а… к футуристам… нет, к поэтам, – поправился он многозначительно, как мелкий авантюрист.
Этого мне только не хватало, скривилась она ещё больше и поняла, что Ершов старается по научению мамы, мол, развлеки её, а то сидит сиднем, носа на улицу не кажет. За мамой маячил папа и ещё кое-кто, но думать об этом было противно, не отболело.
– У меня и денег нет… – вяло заартачилась она и подумала, что надо у папы просить, а это глупо.
Однако заметила на тумбочке трояк и мамину записку: «На вино и женщин!» Так она обычно писала папе, но папа трояк не забрал, значит, подумала она, он мой!
– Купим бутылку водки, – предложил Ершов, как всегда, теряясь от её противного голоса.
– Тогда лучше коньяка, – с превосходство капризы сказала она. – Я хочу коньяка!
– Наскребём на коньяк, – кисло согласился Ершов, верно, кляня себя никогда больше не связываться с вредными девушками, в которых ты тайно влюблён.
И она наконец назло своей хандре и отвратительному настроению встретилась с ним на Финляндском, и оттуда они махнули в Зеленогорск.
Март в Ленинграде – не самое лучшее время для дня рождения. Но кто его выбирает? – машинально думала она, выходя из электрички, игнорируя протянутую руку Ершова и маневрируя вокруг луж, похожих на море.
В квартире на Кузнечной, действительно, заседали поэты. Было накурено и жарко. Посреди возвышался самовар. Все кричали так, что собственного голоса не было слышно.
– А чего они?.. – удивилась она, заглядывая в большую комнату.
В её представлении поэты – народ тихий, молчаливый, а здесь всё наоборот.
– Так-к… спор о… ха-ха… – Ершов для убедительности похлопал своими белесыми ресницами в надежде, что она растает и перейдёт к прологу, а он его подхватит, и у них случился бурный, весёлый роман, а потом они лягут в постель.
Но она так холодно и равнодушно скользнула по нему, что он привычно стушевался и стал развязывать свои шнурки. Всю дорогу в электричке она презрительно молчала, зная, что он знает, и презирала его, словно дальнего родственника, влезшего не в свои дела. К чести Ершова он держал язык за зубами, и по словам папы был человеком «весьма порядочным». Ха, презрительно думала она о его тошнотворных белесых ресницах, просто он зависит от папы, а будет болтать, папа его с треском прогонит.
Кричали о Рильке и о ещё о ком-то, кого когда-то и где-то расстреляли, и чьё имя она не могла разобрать, Лорка, кажется.
– Почему Лорка?.. – задала она риторический вопрос, снимая и кидая Ершову на руки заячью шубку.
Вдруг вспомнили Хармса и обэриутов. Это тоже была седая древность. Какой-то Хармс? Смысл? Смысла не было, смысл был только в рисовании. Она извлекла из шубки блокнот и карандаш.
– Не знаю, – ехидно скривился Ершов и убежал на кухню открывать коньяк.
Она прошла в комнату, скромно села в тени фикуса, поджав ноги.
У кого же день рождение?.. – подумала она.
Собственно, кричали двое: рыжий, тощий, облезлый, с еврейской внешностью, похожий на подростка (студент, решила она), и такой же на грани уродства, крепкий, как кнехт, с большой головой и большим лбом, широкоплечий, с нестриженными вихрами во все стороны, тоже студент, но заочник, почему-то придумала она. Остальные просто вставлял более-менее удачные шпильки, и все плавно перешли на Валери и его творческое одиночество.
– Ну это уже совсем неинтересно, – сказал рыжий, тощий, облезлый, похожий на подростка, – подошёл и  представился: – Бродский… Иосиф…
Его нервный взгляд рыжие глаз скользнул по её лицу, и она почувствовала поток энергии. Ого, удивилась она, не припоминая в прошлом ничего подобного даже от её великолепного Аркадия Гарусова, которого безотчётно сравнивала со всеми, кто попадал под руку.
– Марго… – ответила она, одарив его чистый, лунный взглядом из-под чёрных ресниц, и добавила, – Балдина… начинающая…
И всё… всё, что сумела выдавить впику своей прошлой любви и не сочла нужным уточнить, что художница и что любит Леонардо да Винчи с его изощренной техникой рисунков и экспрессией, даже если это была просто вывернутая ладонь балеара.
Бродский впервые удивился.
– Я уже заметил… – кивнул на блокнот с карандашом и так любезно, с такой расстановкой поцеловал ей длинные, узкие пальцы, что она застеснялась и капризно выдернула ладонь.
И это ему импонировало настолько, что сердцу стало непозволительно жарко. В груди моментально возникло желание близости. Он удивился самому себе и, чтобы сгоряча не напортачить,  взял паузу, налил ей и себе коньяку; она хлобыстнула, поздно вспомнив, что на голодный желудок, но в следующее мгновение стало легко и приятно. Словно в тебя вошёл комок энергии, сравнила она. Выражение лица, однако, не поменяла, а лишь открыла блокнот и сделала первый штрих к портрету человека, который сидел у окна и походил на кнехт. Был он лобаст и весёл и уже с десяток раз кидал на неё горячие взгляды. Впрочем, ей было всё равно. По сравнению с породистым Аркадием, они все выглядели щенками и совершенно не привлекали её. Таких щенков она нагляделась в академии. «Иди потрогай, как у него мышца вот здесь лежит» – обычно просила она таких щенков. И они шли и трогали натурщика, а потом докладывали ей: «Вот здесь вот так, а от пояса к торсу – продольные». Эта её привычка всех и вся сравнивать с Аркадием ужасно её мучила и делала монстром в мире горячих мужчин. Она ни к месту вспомнила, как Гарусов, объяснял, что такое чашно-купольное строения Вселенной, и как у неё, привыкшей с детства к разговорам о живописи, радостно забилось сердце, когда он нечаянно наклонялся ближе, чем положено; с тех пор она не испытывали ничего подобного. Она знала, что застряла, как говорят в психиатрии: основательно, непозволительно вязко, но ничего поделать с собой не могла. Аркадий Гарусов был превыше всех, и пока никто не мог его переплюнуть, однако он же замещал у неё всё самое плохое ещё более худшим, доминируя во всех её начинаниях, и порядком измучил её и одновременно спасал от необдуманно-глупых поступков. С тех пор она опасалась навязанных и случайных знакомств.
Бродский уже заметил, что она холодна и всё время отстраняется от него и от всей компании, и это его удивило при таком-то гвалте и напоре! Какую психику надо иметь?! И не сразу догадался, что и он для неё всего лишь «смутный облик». Но почему?! Это словосочетание родилось в нём спонтанно, и он долго его перекатывал, смакуя ощущения. Ледяная королева, подумал он, нет, ледовитая, ядовитая! И спросил тем тоном, когда просят закурить:
– Где вы живёте?..
Он подумал, что она сейчас скажет ироническое: «В Питере» или «Петрограде», в том язвительном смысле, где я ещё могу жить, дурачок, не на луне же? И пресечёт его попытки познакомиться ближе, тогда он уйдёт с обидой в компанию Радия Барышева, передаст ему переходящее красное знамя и выпьет, не закусывая, стакан коньяку.
Но она сказала с безразличием ко всем его потенциальным горестям:
– На Глинке…
И сразила его наповал. Он даже не представлял, что адрес можно сообщить так просто, не ломаясь, без лукавства и подвоха, свойственного всем, без исключения, его знакомым женского пола, и моментально проникся к ней странным ощущением предтечи чувства успокоения, и желание близости вдруг растаяло, как мороженое в июле. В ней что-то было, то, чего не было в других его подружках. И это чувство тотчас поселилось в нём, и он испытал вдруг зависимость от этой красивой и гордой художницы, которая знала то, чего не знал он, и самонадеянно решил, что если она позволит сегодня проводить её, то станет его женой со всей её красотой и неприступностью. Ха… сказал он сам себе ошалело и подумал, что никогда не переживал таких чувств ни к одной из женщин, даже к Лоре Павловне, шикарной телесной блондинке, жене доцента Шкловского, из сорок третьей квартиры. На Лору Павловну он специально ходил смотреть, когда она готовила обед для семьи, ловя под складками большего атласного халате роскошные изгибы тела.
Голова у него пошла кругом, словно мир завертелся, как юла на Монблане, и Бродский моментально забыл о Лоре Павловне.
– Ах… – на мгновение закрыл он глаза, чтобы мир остановился и пришёл в норму, – так это совсем близко, – и открыто посмотрел на Балдину с превеликим аппетитом великана. 
Он хотел сказать, что настолько близко, что я с готовностью буду ежедневно бегать к вам на свидание, мадам, я вас люблю!
– Близко?.. – лениво, как показалось ему, взглянула она чистым, лунным взглядом, впрочем, не отрывая карандаша от блокнота, где материализовался крепкий Радий Барышев с его большим, породистыми зубами добермана.
Казалось, она нарочно дразнится и рисунком приятеля, и холодным равнодушием, словно догадываясь о его влюблённости, о его слабости.
– В Мурузи… – с готовностью среагировал Бродский, и «смутный образ» материализовался для него в следующих понятия: материнские веки, дающие ощущение покровительства, по-модному выщипанные изломанные брови, холодный и неприступный взгляд тёмно-зелёных глаз бутылочного цвета. Он стал крутить рифму так и эдак, но она никак не складывалась, ускользала и распадалась, в общем, ей было не до него с его хаосом чувств. И диссонанс элементарно разложил его точно так, как разлагается вода на водород и кислород, и впервые он ничего не понял со всеми его способностям анализировать свои ощущения и попал впросак, то есть ничего путного от первых минут знакомства с красавицей и снежной королевой не вышло, но сообразил, что временно утратил способность к язвительному мышлению, то есть к обычному своему состоянию, в котором всегда пребывал и которое обычно рождала массу эмоций, которые, в свою очередь, безмерно мучили его.
– А… – так же равнодушно среагировала Балдина, к счастью, не замечая его состояния восторга духа. – Знаю… С такими окнами?.. – в три касания показала карандашом бахчисарайкие напевы с полуколоннами дома, похожего на бисквитный торт.
Показала его так, словно он материализовался и висел в пространстве листа, как существующий сам по себе объект природы вещей. Для этого, оказывается, нужно было всего лишь пара-тройка гениальных движений карандашом.
У Бродского от удивления к её художественной и метафизической