Бродский, история любви

этом знает?
Завитки на её голове в ореоле падающего из окон света, вопросительно встрепенулись.
– Нет, конечно… – вздохнул Бродский.
Если бы она мне любила, то ощутила бы моё присутствие в холодной подъезде, мрачно подумал он.
– О, боже мой!.. – всплеснула руками Мария Моисеевна, определяя тем самым силу любви сына. – Кто она? – потребовала Мария Моисеевна. – Кто?!
– Она?.. – Бродский отрешённо засмеялся, глядя куда-то вверх, словно имя Балдиной было написано на потолке, – художница!
– Я так и знала! – в сердцах воскликнула Мария Моисеевна. – Хорошо хоть не эти вертихвостки! – Имея в виду легкомыслие сына, который мог пасть жертвой любой хищницы, готовой войти в его доверие.
– Какие, мама? – с укором удивился Бродский.
– Сам знаешь, – съязвила Мария Моисеевна, – из магазинов… – язвительно объяснила она.
– Мама… – устало сказал Бродский, – там тоже нормальные девушки, но они не в моём вкусе.
– Вот я и говорю, – на всякий случай усовестила сына Мария Моисеевна. – Главное, что она не балерина!
– Почему?.. – сдержал удивления Бродский.
– Потому что все балерины развращенные натуры! Сколько там всяких рук? Это же не просто так?!
– Мама! – он посмотрел на неё с укором, – я уже взрослый.
– Взрослый, взрослый, – охотно согласилась Мария Моисеевна, – но за тобой нужен глаз и глаз. Художница это тоже ни в какие ворота! – уточнила Мария Моисеевна. – Они все помешаны на творчестве. Будет тебе голодом морить!
– Здесь как раз всё нормально, – отреагировал Бродский, вспомнив наваристый борщ Марго. – Она меня не любит…
Мария Моисеевна опешила.
– В смысле?.. Как?!
Бродский хотел сказать, что чувствует это той особой силой, которая даёт ему возможность писать стихи, но не сказал, мама всё равно его не поняла бы. Мама и папа были из другого теста, да и времена изменились.
– Так бывает, – посетовал он обречённо, вспомнив холодность Балдиной, её отстранённость.
Это был тот единственный случай, когда Бродский был согласен с самим собой на все сто процентов и не вступал в спор.
– Я так и знала! – возмутилась Мария Моисеевна. – Приведи её, я поговорю с ней! Не любить моего мальчика может только бессердечная натура!
– Мама… – укорил её Бродский. – Что ты говоришь? Дай я посплю, а потом приду кушать.
– Ты вот что, – назидательно сказала Мария Моисеевна, – ты матери не груби! А если надумал жениться, то надо всё взвесить!
– Мам я с ней знаком не больше суток.
– А-а-а… – успокоилась Мария Моисеевна, – тогда это просто блажь! – рассудила она.
– Да, мама, скорее всего, это блажь, – охотно согласился Бродский, понимая, что врёт самому себе и что просто хочет побыть один.
– Ну тогда хватит горевать! Иди кушать! Дважды разогревать не буду! – предупредила Мария Моисеевна.
– Ничего, я поем холодное, – успокоил её Бродский.
– Ага, и заработаешь ангину. У тебя в прошлом году была катаральная ангина! – напомнила Мария Моисеевна.
– Мама, я сам разогрею, – твёрдо пообещал Бродский.
– Ну тогда я спокойна, – вздохнула Мария Моисеевна. – Я пойду в Алевтине Сергеевне. У нас с ней общие интересы…
Бродский вспомнил, что они вышивают гладью и у них проблемы с мулине.
– Иди, мама, иди, я засыпаю.
Бродский повернулся к шкафу и уснул. Снилась ему, конечно же, Марго Балдина и её грудь, просвечивающаяся сквозь блузку.
Когда он проснулся, ощущение сна было настолько реальным, что он с трудом воспринял явь.


Глава 2
Сватовство гусара

И конечно же, забыл поесть, бросившись первым делом к телефону.
– Алло-о-о!
В иные времена у него бы открылось горло, губы обложил бы герпес, а здесь – даже не чихнул. Сопли из носа тоже прошли.
– Ало! – вслушался он в трубку, и нетерпение терзало его душу, как бультерьер – кроличью шапку.
– Да… – отозвалась она тревожно, здраво полагая, что Бродский просто так звонить не будет, а значит, что-то случилось.
– Я уже выспался, – доложил он, как вестовой. – Давай встретимся в «Праге»?..
Голос его прозвенел, словно норд-ост в январе, и предвещал бурю чувств.
– Ну-у-у… я не знаю… – ответила Балдина своим чарующим голосом снежной королевы. – Так неожиданно…
Он закрыл глаза и представил её чистый, лунный взгляд. Сердце его радостно забилось, как воробей к кулаке.
– Я буду ждать! – сказал он, находясь в восторга от её ответа.
Она была огорошена его напором и почувствовала, что он страшно хочет его увидеть после утреннего свидания. Что-то должно измениться, почудилось ей, к лучшему, и я наконец забуду Гарусова, и чёрт с ним!
– Я обещаю не приставать сильно, – картонно засмеялся Бродский, понимая, что любые намёки в какую-либо сторону могут быть смертельно опасны, потому что она могла развернуться в своей симпатии на сто восемьдесят градусов, и ищи ветра в поле, а пока?.. Пока он был на коне, удивив её утром. И он решил, что удивит её ещё больше, что у него есть такой ход, от которого она просто ахнет.
Ещё как ахнет! – думал он, восхищаясь самим собой.
– Ладно… – неожиданно согласилась она мило и непритязательно в трубку. – Давай в пять?..
– Нет, я пять не успею, – сказал Бродский, глядя на ходики, которые показывали половину пятого. – Давай полшестого?.. – деловито попросил он.
– Полшестого, замётано, – согласилась она, даже не подозревая, что Иос, так она отныне его называла, задумал что-то этакое. 
Должно быть, хорошее, подумала она, и на сердце у неё стало тепло.
Он тотчас, в мгновение, в порыве радости, хлопнул дверью квартиры и скатился по лестнице, забыв шарф и перчатки на вешалке, а черед минуту уже продавал свои часы «луч» в часовой мастерской в квартале наискосок, где модерновая вывеска изображала часы Дали, растекшиеся, как блин. На вывеске значилось: «Мастер Пельц Яков Ефимович».
– Молодой человека… – с одесским акцентом сказал часовщик, тоже весьма ошарашенный его напором, – это очень дорогие часы!.. Где вы их взяли?.. Часы именные! – завывал он на гласных, как всякий еврей из Одессы.
Перхоть и ещё что-то висела у него на ушах и на воротничке потёртой рубахи.
– Вы, что?.. – с ненавистью к его гласным удивился Бродский, – хотите сказать, что я их украл?!
Бродский от неожиданности полез в бутылку, его всегда бесила в людях бестактность, особенно в еврейской среде, но подумал, что дурак-часовщик вызовет наряд, и я пятнадцать суток не увижу Марго, понял он. Эта мысль тут же остудила его, и он спустил пары исключительно из-за своей снежной королевы с глазами бутылочного цвета.
– Нет, конечно, – тоже пошёл на попятную часовщик, ибо не понял Бродского. – Часы новые. Даже не поцарапанные, – повертел он их перед лупой. – Золоченые. Сколько вы хотите? – сморщил он нос по-еврейски так, словно понюхал тухлое яйцо.
Отец продал свой старый армейский фотоувеличитель, добавил десятку и купил часы «луч». На внутренней стороне крышечки было выгравировано: «Дорогому Осе от любящих мамы и папы в день восемнадцатилетия». Бродский дорожил часами даже больше, чем своим даром слагать стихи, и надевал только по воскресеньям, когда ходил пить водку в компанию Лёши Танхильсона, Бори Эйтингона и Радия Барышева. Один раз они их едва не пропили. «Святое дело!» – радостно кричал мопс, Лёша Танхильсон, когда им не хватило горючего, и Бродский снял часы. «За углом скупка! – в нетерпении тряс брудастыми щеками Боря Эйтингон. – Я сбегаю!» Но Радий Барышев, слава богу, остудил головы: «Довольно калдырить! – остановил он их как старший по званию. – А то нажрёмся, как  прошлый раз, до поросячьего визга!» И им хватило благоразумия остановиться, а часы сохранились, как оказалось, до лучших времён.
– Я знаю, что в магазине они стоят восемьдесят пять рублей! – бесхитростно сообщил Бродский.
Это были огромные деньги. Если учитывать, что я живу меньше, чем на рубль в день, беспечно и насмешливо к самому себе подумал он, то это целое состояние, и вспомнил маму, которая со своей глади тайком от отца поддерживала его деньгами. Ему захотелось сообщить об этом заносчивому часовщику, чтобы расположить его к себе и решить дело в свою пользу, но естественным образом удержался, не доверяя его одесскому акценту, ибо между Одессой и Питером слишком большая дистанция в прямо и переносном смысле, и еврейство здесь было ни при чём. А ещё ему захотелось вытащить его в окошко стойки и потрясти что есть силы, ибо Балдина уже выходила из дома, чтобы сесть на трамвайчик в сторону кафе «Прага», и у него осталось совсем мало времени.
– Ну вот идите туда и сдайте там! – неприязненно подтолкнул ему часы часовщик.
– Их не примут, – стоически произнёс Бродский.
– Почему? – брезгливо, как плохой учитель, спросил часовщик и посмотрел на него исподлобья своими выцветшими глазами обдиралы, и перхоть посыпалась ему на маразматические плечи.
– У меня нет чека, – на этот раз Бродский отвернулся, чтобы не выдать брезгливости и праведного гнева, которые нарастали в нём, как газы в вулкане.
Часовщик понял, что его сейчас будут бить, но остановиться не мог. Он давно озлобился на весь белый свет, презирал молодость и её беспечность. Ему приходилось добывать хлеб свой насущный в поте лица, сидя по девять часов кряду за постылой конторкой, но этот парень, даром, что еврей, ничего не понимает. Какой же он тогда еврей? К тому же он часто видел Бродского в этом районе, считал его ротозеем и не боялся конфликта, милиция живо найдёт обидчика.
– Правильно! – по-одесски оскалился он, назидательно тряхнул головой, и перхоть посыпалась гуще, чем снег. – Потому что чек бывает только у честных людей!
– На что вы намекаете?.. – сжал кулаки Бродский. – Эти часы подарил мне отец! Там есть надпись!
Часовщик вспомнил, отец у Бродского герой, прошёл войну или две. «А не сидел, как ты в тылу, прятавшись за грыжей», – подумал он и на всякий случай пошёл на попятную.
– Я ни на что не намекаю, боже упаси! В общем, тридцать рублей, и мы в расчёте?!
– Семьдесят! – гневно сказал Бродский, делая вид, что готов забрать часы и пойти к другому шантажисту.
– Тридцать пять! – завыл часовщик. – И только исключительно из-за вашего положения.
– А какой у меня положение?.. – удивился Бродский, говоря тем самым: какое ваше собачье дело, месье, как вас там?.. Пельц, что ли?
И на целое мгновение даже забыл о Балдиной, которая наверняка уже нервной поступью подходила к кафе.
– Тяжёлое… – многозначительно предположил часовщик, оценивая решимость Бродского перейти к активным действиям.
– Шестьдесят, и по рукам? – предложил Бродский, пропуская намёк мимо ушей.
– Нет, шестьдесят это много, – сморщил нос часовщик. – Сорок моя окончательная цена.
– Как хотите… – накрыл ладонью часы Бродский и испытал  гадливость оттого, что руки золотушного часовщика касались его часов.
– Погодите, погодите! – заволновался часовщик. – Я согласен на пятьдесят!
– Нет, – Бродский почувствовал, что переигрывает его, – шестьдесят. Заднюю крышку замените. Будут как новенькие.
– С крышкой проблемы… – пожаловался часовщик, стараясь вызвать жалость к жизненным обстоятельствам.
– Не прибедняйтесь… – выразительно посмотрел на него Бродский. –  Шестьдесят! И точка!
– Вы прямо делаете меня нищим, – сварливо сказал часовщик, роняя перхоть, и полез в какой-то тайный ящичек, косясь на Бродского, как на грабителя с большой дороги.
Он