следующий момент их губы встретились, она уступила под его напором, и всё завертелось само собой, как будто кто-то заранее прописал сценарий жизни. С тех пор инстинкт самосохранения наконец взял верх и она во всех подобных случаях переходила к обороне и не любила скоропалительные движений души. И слава богу, думала она, вздрагивая, как от прикосновения невидимым.
– Я буду ждать столько, сколько надо… – стушевался Бродский, чувствуя, что проигрывает по всем рубежам обороны, что все флеши прорваны и флангов нет!
– Ты уверен?.. – спросила она с высоты своего опыта и поняла, что с этой минуты Гарусов стал прошлым и стопроцентным арифмометром. Впрочем, он был всегда такой, просто я по молодости лет сразу не разглядела, уничижительно подумала она о себе.
– Я не могу без тебя! Я люблю тебя! Я готов вывернуться наизнанку! – горячо сообщил ей Бродский, сжимая её ладонь и делая ей больно.
И она к своему огромному удивлению бесхитростно поверила и наконец-то окончательно и бесповоротно приняла правила его игры. Боже, подумала она покорно, как всё сложно!
– Хорошо… Иос, – она впервые назвала его «своим» именем, – будем ждать, сколько получится…
– Я не буду тебя торопить! – радостно подскочил он.
Вот оса! – восхитилась она в душе. Нет! Шершень, подумала она ещё отчаяннее. Шершень с рыжими глазами! Вырвал у меня то, чего я не желала делать.
– Девушка! «Шампанского»! – заказал Бродский, чем страшно удивил Балдину.
Её чистый, лунный взгляд снежной королевы из-под чёрных-чёрных ресниц сводил его с ума.
***
Он очень быстро понял, что за беспечным взглядом и выдержкой Балдиной скрывается природная раздражительность, которая дремала в ней, как вулкан, просто она её сразу не показывала, сама не зная, зачем, храня до лучших времён.
– Марго!
– А… – она мило оглянулась, пройдя поворот на Садовую, где сегодня у Бори Эйтингона обитала компашка.
Он замер в недоумении вопроса между направо и дорогой прямо.
– Ах! – воскликнула она. – Извини…
Но выглядела так, словно извиниться должен был он. И Бродский терпеливо и незаметно выдохнул, гася в себе раздражительность – реакцию, на её реакцию, и подумал с удовлетворением, вот она, семейная жизни, хотя свет в конце туннеля – розовый туман, а не чёрный призрак. Так было всегда и со всеми его девушками, но глаза Балдиной давали надежду на иной исход: что она не пустит в дело это оружие и что их любовь всё защитит. Он вспомнил отца, мать, соседей, которых слышал сквозь фанерные стены: все всё терпели и договаривались, иначе бы не было тихого семейного счастья. Оказывается, он исподволь научился этому искусству, сохранять канву благополучия отношений и не реагировать на второстепенное. И мы договоримся! – решил он, действуя, как действовали в таких случаях его родители.
Он ещё не понял разницу между тем, когда ты любишь, и когда любят тебя. Третий, промежуточный вариант, был вообще чрезвычайной редкостью. Первый в его понимании был самым предпочтительным.
– Хорошо… – сказал он в свою очередь, – если ты не хочешь…
Он вопросительно посмотрел на неё. Оказывается, она не любила уступать. Ну и бог с ним, миролюбиво подумал он, делов-то. Ему самому была ближе поэтическая аскеза, чем шумные компании, да и в голове крутилась пара-другая рифм, требующих запечатлений на бумаге, и в душе он торопился добраться до стола с бумагой и чернилами, ибо память не позволяла долго хранить смысл и рифму. А ещё он таскал блокнот с карандашным огрызком.
– Нет, но почему?.. – согласилась она, мило улыбаясь, как снежная королева между раздражениями, и договор был подтверждён колечком на её руке.
А договорились они ни много ни мало, как заявиться к Борьке Эйтингону и попить пива с корюшкой. Их даже наверняка ждали с нетерпением к её присутствию, а кнехт, Радий Барышев, должно быть, подпрыгивал, разрываясь между пивом и Балдиной, и выглядывал в окно, бормоча: «Ну какого чёрта?..»
И на тебе! Марго передумала! Впрочем, тайно Бродский был даже рад. Это была проверка на верность: он загадал, что если она передумает идти в гости, то у них будет секс. Но всё равно сомневался, словно математик, набирающий статистически ряд. Два ноль, думал он, два ноль в мою пользу, помня, как она вела себя на дне рождении и как они сбежали ото всех, показав им язык.
– Ладно… – сказал он, гася в себе раздражение и переходя в ощущению удовлетворённости, – пойдём в кино?
Не могу же я сразу тащить её в койку, оправдался он перед своей робостью.
В свою очередь она подумала: «Оса! Рыжий шершень!» И охотно согласилась:
– Пойдём!
Они пошли в «Комсомолец» и, держась, как школьники, за руки, в третий раз посмотрели «Полосатый рейс». Впрочем, комедия того стоила, и из кинотеатра они вышли умиротворенные в мир, который показался им тоскливо-привычным, серо-белым, а не жарким, как в «Полосатом рейсе», зато очень зимний и камерный: снег падал сплошной стеной, словно опускали бесконечный занавес, было тепло и уютно, как бывает только в хорошую зимнюю погоду. И где-то за этой пеленой прятался город, а может, его уже и не было?.. Они не знали.
И здесь они впервые поцеловались, и Бродский ощутил её щенячесть и почувствовал себя бывалым мужчиной, за шиворот ему попало несколько снежинок и ем было приятно и весело. Он засмеялся неожиданно радостно оттого, что она покорно стоит рядом, она же скромно пустила глаза, и между ними прошмыгнуло то, о чём думали оба.
Они нырнули, как мышки, подальше от чародейства мгновения, в ближайшее кафе, проели и пропили последние деньги Бродского. Он был рад тому, что она носила его колечко, и ему было приятно думать, что она вот-вот решится назвать себя его невестой, и он будет счастлив, потому что быть счастливым на половину у него не получалось. В голову лезли всякие вредные мысли, рифмуя: «я взглянул в эти глаза и понял…» Но в следующую минуту фраза вылетела из головы, и потом он её переделал совсем не так, а более сдержанно и камерно, нарочно, боясь показаться сентиментальным, отстранил Балдину на периферию, пряча её за предметами, так, как он ощутил её в первом поцелуе, сосредоточившись на собственных ощущениях, абсолютно казалось бы без чувств, констатируя лишь объект своего исследования, как когда-то исследовал трупы в прозекторской, в которой прослужил целое столетие. Но от первого поцелую, как и от прозекторской, в памяти ничего не осталось, и Бродский удивился несопоставимости поцелуя и собственных ощущений, и впереди была вечность и блаженство от ощущения недавнего прошлого. И он понял, что такова человеческая натура, не способная на большее, и что это его ограничения. Всё! Баста! Дальше хода нет!
Он потребовал закрепления опыта и привёл её к себе домой, благо родители ушли на день рождения к соседям, Лоре Павловне, однако могли вернуться в любой момент, и Бродский нервничал.
И она, уловив его состояние, попросила:
– Не надо…
За фанерной стенкой слышались голоса застолья, потом – засмеялись, задвигали стульями.
И он добрался всего лишь до груди с большими черными сосками, а от её фразы и от звуков за фанерной стенкой вдруг увидел у неё за спиной недвижимость, чемоданы на ней, томик Баратынского с будильником, который тикал непозволительно громко, и моментально остыл, вспомнив о глупых ограничениях.
Она оделась, отвернувшись, и тут же наказала его.
– От того, что ты торопишь я быстрее не стану твоей невестой, – сказала она, сняла колечко и положила на тумбочку.
Бродский едва не провалился сквозь пол в подвал, где бегали большие серые крысы. Зачем? Зачем ты тогда пришла? – хотел спросить он, но всё было пошло, и, конечно же, не спросил, а устыдился своей торопливости.
– Прости меня! Прости! – бухнулся на колени со всей искренностью, на которую был способен.
В чёрту! Ограничения разлетелись, как осколки от чашки!
Балдина коротко взглянула на него. Взгляд её сделался жёстким и бескомпромиссным, так глядела ящерица на свой отброшенный хвост, за который её ухватили.
Снежная королева, обречённо думал он, холодея от дурных предчувствий последующего одиночества и тоскливых вечеров.
Рыжий шершень! – подумала она в тихой ярости тонкой натуры, переболевшей любовью и постигшей всю низость мужской натуры.
– Найди другое место! – сказала она низко. – Здесь я спать с тобой не буду!
Он вскинул глаза и был удовлетворён хотя бы тем, что она не уступила, усматривая в этом смысл её чистоты и непорочности, подтверждения которым искал в ней и в её поступках. Сердце его радостно забилось: Балдина нравилась ему всё больше и больше. Он готов был занести её на небеса!
Они вышли. Он проводил её, и она даже не дала себя поцеловать. Это была катастрофа: её нефритовой колечко так осталось на тумбочке в закутке Бродского.
***
– Ося, надо работать, – сурово сказал Александр Иванович.
– Кем?! – возмутился Бродский.
Он понял, что отец в очередной раз пытается спасти его душу.
– Нам требуется лаборант! – с вызовом к его здравому смыслу сказал Александр Иванович и даже перестал жевать котлету.
Бродский представил, что надо сидеть в лаборатории по девять часов кряду, зевать, наливаться чаем, с тоской глядя, когда стрелки покажут семнадцать ноль-ноль. Он уже пережил это трижды: на заводе, в прозекторской и кочегарке. Везде было одно и то же. Лучше всего жилось в геологической партии: там была свобода, там я научился пить спирт и махать ломом, подумал он. Как ни странно, лучше всего писались стихи, когда я точил железо на заводе, потому что там была монотонность, а в Сибири я слишком много ходил и сбил три пары кирзовых сапог, за что бригадир косился на меня, как на чумного, не зная, что у меня тяжёлая нога. Как топчу я землю, видно по каблуку, подумал он с тоской к прошлому, которое казалось ему светлым и приятным.
Поэтому он сказал:
– Пап, я не хочу работать!
– Что же ты тогда хочешь?! – вскричал Александр Иванович, хотя задавал ему этот вопрос не реже одного раза в квартал, когда допекала жизнь.
Мария Моисеевна, вязавшая носки, поморщилась.
– Леша, оставь мальчика в покое, он сам всё сообразит. Правда?.. – обратилась она к Бродскому в надежде, что сын ответит что-то обнадеживающее и никому не надо будет ссориться.
– Правда, мама, – ухватился он за спасительную соломинку.
– Подожди, мать, – остановил её Александр Иванович, – я просто хочу знать планы сына. Мы не вечные уйдём, чем ты будешь заниматься?
– Папа, я буду писать стихи! – сказал Бродский настолько твёрдо, чтобы поверить самому себе.
– Стихами сыт не будешь! – напомнил Александр Иванович в сотый раз.
– Я больше ничего не умею, – сказал Бродский, имея в виду две вещи: в том, в чём я досконально разбираюсь – это стихи, и второе – если начну объяснять, родители всё равно не поймут, подумал он, безмерно тоскуя.
Александр Иванович с удивлением посмотрел на сына.
– Ты что не понимаешь, подавляющее большинство людей зарабатывает на жизнь обычной работой! Иди снова на завод!
– А я не хочу! – вспылил Бродский. – Мне это всё обрыдло!
Он едва сдержался, чтобы не нагрубить ещё больше: завод был тем мерилом, от которого его тошнило, как от водки.
– Что у тебя с рукой? – перевёл разговор Александр Иванович.
Он понял, что сын, как всегда заартачился, и подумал, что он весь в мать, такой же
Примеры не привожу, потому как думаю, что автору это неинтересно.