сидит. Может, счастье своё высидит?!
И они хлопнули дверью парадки.
Бродский рассовал вещи по карманам, запахнулся поплотнее и сел на батарею холодного отопления. Он готов был ждать целую вечность и дольше, и пожалел, что остались какие-нибудь три час, потому что предтеча всегда притягательнее, чем действо, ибо предтеча – это идеал, стремление, цель, рассуждал он, ожидание и всё тому подобное, возвышенное, а действо – это уже состоявшийся факт, с которым ничего нельзя поделать.
Потом она выйдет, я её увижу, пойму, что люблю, и пойду домом, думал он, чувствуя, как холод медленно и верно заползает под штанины. Нижнее бельё он не носил из принципа, и через пятнадцать минут ему пришлось делать зарядку: приседать и делать «хо!», воздевая руки, как учила его мама в детстве. Потом снова сел, нахохлившись, покурил, снова сделал зарядку.
Черед час он усердно продавал дрожь, потом клацал зубами, потом снова продавал и снова клацал. В шесть тридцать из квартиры Балдиной с запахом «шипра» вышел пожилой мужчина с портфелем и тубусом в руках, с подозрением взглянул на Бродского, но ничего не сказал и покинул подъезд. Мужчину ждала белая «волга» и водитель в пыжиковой шапке.
Марго не выходила. В восемь Бродский, ежесекундно оглядываясь на парадную, сбегал на угол, купил в цветочном букет подсохших гвоздик и тотчас вернулся на свой пост. Покурил и загадал, если она не выйдет на счёт сто двадцать пять, то пойду домой. Но она не вышли, а он не ушёл домой. Буду ждать до полудня, решил он, чувствуя, что уже ничего не чувствует ни в душе, ни в ногах.
Она, его снежная королева, вышли в начале десятого в булочную за батоном с авоськой в руках. Её великолепные зелёные глаза в ореоле чёрных ресниц округлились.
– Ты что… всю ночь стоял в подъезде?.. – догадалась она, поплотнее закутывая ему шею шарфом, который уже не грел, а только кололся.
Она удивилась ещё больше, окутывая его коконом в сияющую, тёплую пустоту, и он готов был стоять перед ней вечность, словно Кай перед снежной королевой, вдыхая её божественный едва уловимый запах «серебристого ландыша».
Бродский очнулся, молча сунул ей букетик, не в силах что-либо произнести. Балдина понюхала, не отрывая взгляда от его слегка горбоносого лица, и сказала:
– Мои любимые… Пойдём-ка, я тебя чаем напою, – сказала, как заботливая мама, и взяла под руку.
Сердце Бродского трепыхнулось, словно птичка в клетке. Пожалела, понял он, и ему стало приятно, как если бы его укутали в непреходящую нежность и повели отобедать в царские покои.
Она открыла дверь свои ключом.
– А мамы нет… – ответила на его немой вопрос, – мама в командировке в Москве.
Заставила сунуть ноги в папины войлочные тапочки и повела на кухню. Бродский страшно замёрз, у него зуб на зуб не попадал, а из носа не переставая капало.
Как романтично! – даже не вспомнила она об Аркадии, а лишь назло ему подразумевала его незримое присутствие, в котором он впервые проигрывал по всем статьям. И она с любопытство и удивлением глядела на Бродского с его незнакомый и чужим лицом. Опыта с такого рода мужчинами у неё не было по определению возраста, и она с удовольствием погрузилась в доселе незнакомые ей чувства, исходящие от Бродского: огромную нежность и преданность, как у хорошо одомашненной собаки. Боже… думала она, ставя чай и доставая из холодильника масло и «докторскую» колбасу, не зная ещё, как отнестись к тому, что свалилось на голову, как снежный ком. До этого в её жизни всё было прагматично и обыденно, кроме Аркадия, естественно, вначале он подарил ей сказку, а потом оказался арифмометром с заданными функциями. Как я не разглядела, сокрушалась она, скребя старую душевную болячку, из-под которой ещё сочилась сукровица. Самое страшное, что я готова скрести её всю жизнь, подумала она с жалостью к самой себе. Но когда-то это должно кончиться?!
Бродский плюхнулся на табуретку, шмыгнул носом и прижался к батарее, как к последней надежде на выживание, грел на ней руки и бока, не ощущая, что она горячая, как кипяток.
– Я вообще не знал, когда ты выйдешь… – пошевелил он губами, улыбаясь через силу и чувствуя, как растягиваются, словно картонные, щёки.
– Взял бы да позвонил… – коротко взглянула она чистым, лунным взглядом, как будто одаривая надеждой на лучший исход в этой никчёмной жизни.
И он, вопреки небольшому жизненному опыту, почти поверил ей, ибо фраза дарила заоблачную надежду отыскать ту, которую ты будешь любить всю жизнь, подумал он мечтательно, сонно прикрывая глаза.
– Ты не дала телефон… – шмыгнул носом, преодолевая спазм в мыслях.
И понял, что всё время ловится, как рыбка на крючок, на её чистый, лунный взгляд снежной королевы, но ничего с собой поделать не может, словно Балдина обладала невидимой силой, ну, как магнит над опилками, что ли?.. – предположил он.
– На… – она из шутливого принципа написала номер на газетном клочке и сунула ему в карман пиджака. – Больше не мерзни. Просто звони мне. – И добавила. – Мне будет приятно…
Но не сообщила, что в неё ещё никто так не влюблялся. Впервые после Аркадия кто-то тронул её сердце, совсем чуть-чуть, капельку, но всё равно тронул, и ей было приятно, и сукровица почти что не сочилась из-под засохшей корки, что делало её очень даже притягательной, как старые-престарые воспоминания, которыми можно жонглировать без опасения впасть в душевное расстройство.
Она невольно загадала, вдруг они с Бродским избегут пошлостей и банальностей, которыми полным-полна жизнь и к которым подвёл её Гарусов с натурой арифмометра! Чисто женский инстинкт подсказывал ей, что есть ещё что-то, чего не понять и не осознать, и что, спасало её до сих пор, только Аркадий всё испортил. «И сердце моё окаменело». Под воздействием этих мыслей, вместо того, чтобы подать Бродскому чаю, навалила в огромную чашку горячего борща с куском мяса на кости и поставила перед ним. А ещё положила сметаны!
– Ешь! И не возражай! – совсем, как мама, потребовала она и погрозила тонким, изящным пальцем художницы, чувствуя вдруг, что Бродский крайне щепетилен в деталях и откажется от еды как честный и принципиальный человек.
Это её очень удивило, ибо по её мнению мужчины не были мастерами тонкостей, и Бродский загадка?..
Но Бродский, как ни странно, шмыгая носом, проглотил чашку в одно мгновение, едва ли не вместе с ложкой, обглодал кость, съел бутерброд с колбасой и маслом, выпил чаю, поднялся и, пошатываясь, поплёлся, словно пьяный, к выходу, шаркая по паркету папиными войлочными тапочками.
Поглядел и хватит, думал он, подтверждая самому себе, что любит её, свою снежную королеву. Ещё как любит! Он был абсолютно счастлив, млея от тепла и еды, и каждый раз когда зелёные глаза Балдиной касались его лица, душа его трепетала и возносилась под потолок к гипсовой итальянской лепнине времён Санти Гуччи. Но рифмы и точного определения ситуации не нашёл и был с одной стороны рад, а с другой обескуражен, ибо обычно рифмы просто преследовали его, как стая блох. Поэты тоже исписываются, знал он, но чтобы так рано?.. Нет… не может быть, думал он несерьёзно, пьянея ещё больше, от одного её присутствия.
– Ты куда?.. – спросила она с тревогой.
– Мне пора… неудобно… – бормотал он, шмыгая носом и ощущая, что дальнейшее пребывание в гостях нарушает все нормы приличий и равновесия, а он не хотел казаться пошлым и навязчивым, и вообще, инстинктивно не хотел ни на кого походить, а быть самим собой до конца дней своих несчастных – рифмовал он.
Всё должно идти своём чередом, догадывался он, и это маленькое открытие стоило ему седых волос в бороду, но бороду он не носил, она ему не шла, а делала похожим на Дуремара с сачком на пруду.
– Можешь поспать в моей комнате… – Балдина догнала его и взглянула на него чистым, лунным взглядом.
Он едва не поддался на шикарный соблазн провести в её обществе ещё полдня. И говорил: нет, нет, мне нужна прелюдия, долгая, чарующая, умопомрачительная, зато потом… потом, когда будет сказка... И полностью отдавал себе отчёт в том, что будет выглядеть дураком в её глазах, если останется, и однажды она ему это припомнит, может быть, не на словах, а ситуационно, но припомнит, и не хотел давать ей повода думать, что он рефлексирующий слабак, мямлик, цуцик, падкий на зов плоти, и ругал себя за вожделение к её чарующему галифе и зелёным глазам. Поэтому просто обулся, оделся, шутливо, через силу, завязал шарф пионерским галстуком и сказал:
– Мне очень приятно… Я согрелся, сыт… Ты богиня… Я тебя обожаю…
Нашёл её пальцы, наклонился и поцеловал, шмыгнув носом, начиная то изящное и воздушное, чему не было названия... – полёт души чародея. А потом деревянной походкой вышел за дверь, и Балдина ступила следом и глядела с изумлением, ибо Аркадий наверняка бы постарался грубо воспользоваться её гостеприимством, а этот – нет, этот был гордым и тонким в понимании ситуации. И это было началом того, чего она ещё не испытывала и не знала, изящной воздушной любви горного змея, то, чего она в своё время пропустила ради скоропостижной любви с Гарусовым, хоть он и был великолепным любовником, но кончил – арифмометром.
В самом конце лестницы, там где начинались голубые сумерки полудня, Бродский махнул ей рукой, шмыгнув носом, и вышел в холодный ленинградский март, чтобы направиться домой.
И Балдина не поняла, что это было, хотя на душе у неё осталось тёплое ощущение чего-то нового и непонятного, как призвук счастья, что ли?.. Весь день она ходила, напевая и мусоля события этого дня. Странный… рыжий парень… нет, шершень с рыжими глазами, подумала она, очень странный, что-то в нём есть... И сердце её впервые за много лет наполнилось теплотой, а не старыми, заплесневелыми воспоминаниями о первой неудачной любви.
***
– Ося… – позвала Мария Моисеевна, – иди кушать…
– Я не хочу, мама… – грустно ответил он из-за шкафа.
Она в волнении зашла к нему и потрогала губами лоб.
– Ты не заболел?..
– Нет, мама, – ответил он на этот раз нейтральным тоном, ибо обмануть мать не мог, хотя очень старался.
– А… – догадалась она с хитрецой, и глаза её засияли. – Ты влюбился!
Она улыбнулась так, как он привык видеть её в детстве, когда он был счастлив и никакие горести не терзали его.
– Да, мама… я влюбился, – признался он, но не так чтобы она отстала, просто ему легче было согласиться, чем облегчить душу.
И ему стало почему-то стыдно, словно он совершил отвратный поступок, как в детстве, когда сожрал, таясь, огромный шоколадный торт, и неделю мучился диатезом, вспомнил он.
– Ося, так нельзя, – сказала Мария Моисеевна нравоучительно, – надо быть осторожным! Кто она?!
Её светлые волосы в мелких завитках нервно дёрнулись, мол, не перечь маме!
– Мама… она замечательная и божественная… – не удержался Бродский и представил себе лицо Балдиной.
Сердце его встрепенулось от чёрных ресниц и зелёных бутылочных глаз.
– У тебя все девушки замечательные и божественные, – скептически напомнила Мария Моисеевна. – Вспомни, чем обычно всё это заканчивается?
– Как всегда… – грустно кивнул он.
– Неужели и-и-и… сейчас? – спросила Мария Моисеевна, не веря, что её мальчика, когда он стал взрослым красавцем, могут отвергнуть.
– Мама… – усовести он её на полтона выше, – я её люблю!
– А она об
Примеры не привожу, потому как думаю, что автору это неинтересно.