Бродский, история любви

такой же упёртый. Но начинать эту тему из-за опасения всеобщего скандала не стал. Так уже было не раз и не два, и ни к чему не приводило, кроме отчуждения с женой и сыном. И будь что будет, обречённо подумал он, падая духом точно так же, как на войне, когда выходил из окружения и был на волоске от смерти, их спасло только то, что наши обошли и ударили в тыл, а японцы побежали совсем в другую сторону.
– Ничего… – убрал рука Бродский. – Порезался…
– Надеюсь, несерьёзно?.. – спросил Александр Иванович, имея в виду перевязанное запястье.
– Ну что ты к нему пристал?! – заступилась Мария Моисеевна, с неприязнью взглянув на Александра Ивановича. – Конечно, не серьёзно! Иначе бы сидел он здесь!
С возрастом Мария Моисеевна становилась всё жёстче и всё бескомпромисснее, и Александр Иванович с ужасом всё больше убеждался, что не способен влиять ни на что и что сын идёт своей какой-то непонятной, кривой дорожкой. И что из этого выйдет, одному богу известно.
– Ну ладно… – униженно пожал плечами Александр Иванович, всецело подчиняясь мнению жены.
И Бродский был рад, что разговор перешёл на второстепенные темы и вздохнул с облегчением, потому что если бы отец и дальше продолжил выяснение отношений, то пришлось бы врать о руке, которая, действительно, плохо заживала и болела, как чирей.

***
– Детка… – спросила мама, – ты хочешь выйти замуж?..
– Хочу, – неопределённо ответила Марго, глядя в окно, где шёл снег и где люди в синих сумерках Ленинграда спешили неизвестно куда.
Ей всегда хотелось это узнать, но она упускала тайну, не зная, как к ней подступиться.
– Тогда выбрось все фотографии этого гадкого человека, – сказала мама, раздражаясь её легкомыслию.
– Мама… – с укором возразила Марго, – во-первых, он не гадкий, а во-вторых, я уже выбросила.
– Все?.. – не поверила мама и повернула лицо к ней боком.
Это был жест отторжения. Она всегда так делал, если не верила на слово.
– Все до единой, – твёрдо сказала Марго и нахмурилась.
Сколько можно меня пытать? – подумала она. Да, я крепко ошиблась, но мне было-то семнадцать. Где вы все были? Почему молчали? И поняла, что неправа, что надо было быть ясновидящей, чтобы разглядеть наш роман тем более, что мы искусно маскировались. Она почти с умилением вспомнила лицо Гарусова, когда он наклонялся над ней в сумерках белых ночей, а за порогом плескалась Ладога. Это была почти что сказка. Жаль, что слишком короткая, чтобы ею насладиться вдосталь. Для того, чтобы встречаться, они придумывали сложнейшие комбинации, чтобы видеться в Лосево, где у Гарусова была дача. Никто ни о чём даже не догадывался. Она же готова была прощать Гарусову его слабости до того самого момента, пока не почувствовала, что он обманывает её. Её любовь была самой первой и самой трепетной, та, которая оставляет шрамы в душе на всю жизнь.
– И ни при каких обстоятельствах не рассказывай твоим новым друзьям о Гарусове. Это будет моветоном! – потребовала мама, требовательно глядя на неё.
– Мам… я сама это чувствую. Ты не волнуйся, – взяла она её за руку, – я справлюсь. – Нет, ну правда, – добавила она, глядя в её родные глаза.
– Я понимаю, человек сделал тебе плохо, и на сердце у тебя печаль. Как бы это не отразилось на твоих отношениях с молодыми людьми.
– Мама… я тебе прошу, пожалуйста. Дай мне самой разобраться. Один человек за мной так трогательно ухаживает…
– Я вижу… – с ревностью сказала мама, кивая на колечко с бирюзовым камушком.
– Мама… он беден, как не знаю, кто. Но тратит на меня последние деньги…
– Ну вот видишь! – обрадовалась мама. – Я всегда знала, что ты найдёшь себе блестящую пару.
– Найду… – согласилась Марго, – только он не блестящий.
– Что это значит?.. – огорчилась мама.
– Это значит, что он поэт… почти диссидент…
– Только этого ещё не хватало! – схватилась за голову мама и побежала поперёк комнаты, не замечая ни стульев, ни стола.
– Ну я тебя прошу… очень… я не ошибусь, – сказала Марго и сделал вид, что ей страшно надоел разговор.
– Всё, молчу, молчу, – потупилась мама у противоположной стены, где видели портреты её и папы: – Ты пока отцу не говори, ладно?
– Не скажу… – пообещала Марго и подумала, что, может быть, всё само собой рассосётся. Может, он меня разлюбит в угоду маме?
Видит бог, я очень стараюсь, подумала она. Но… если бы он пришел вместо Гарусова, пять лет назад, я была бы безмерно счастлива и нарожала бы ему кучу детей и была бы уже матроной и домохозяйкой. Мысль о том, что она не стала бы художницей, её не удивила, в душе она понимала, что не дотягивает до Леонардо да Винчи, что рядом есть более блестящие рисовальщики, схватывающие одним движением карандаша. Увы, таким талантом она не обладала. Ей нужно было много времени, чтобы понять, делает ли она правильно, или нет. В общем, я тихоходная в маму, решила она, не особенно расстраиваясь. Проживу как-нибудь, думала она привычно. Все живут, и я проживу.
Поэтому-то она и пришла на свидание взвинченная, с твёрдым намерением покончить с ухаживаниями Бродского.
– Иос! – сказала она решительно и вскинула на него зелёные с карими искорками глаза.
– Да?! – он притянул её к себе, ткнулся носом в щеку и подождал мгновение.
И этого оказалось достаточно, чтобы она ощутила совсем противоположное: ещё миг и она признается ему в любви, а это конец её владычества, и всё дурное настроение пропало, улетучилось и растворилось на исходе марта в предчувствии апреля и весны.
И она уступила его поцелуям, и у неё не было сил привести свой план в действие, и она подумала, что, может быть, действительно, любит его, его щетину и запах «шипра». И будь что будет!
Единственно, она даже не догадывалась, что Бродский, как только её увидел, её взволнованное лицо, всё просчитал и обыграл на контрощущениях, не давая им вырасти до размеров ядерного гриба. А напротив, сделал всё, уходя в интонации и в разговоре от скользких поворотов, и думал, что не позволит моменту её дурного настроения  овладеть ситуацией настолько, что она, ситуация, станет необратимой и испортит их взаимоотношения. И это был бы конец!
Но получилось совсем не то, на что рассчитывала Балдина и за что потом ругала себя и кляла: «Тварь, поскудина!» Эта тёмная часть её натуры страшно угнетала её, и она её боялась и страшилась, поэтому и старалась выглядеть незаметной. Если бы не «это», часто думала она, то и Гарусова не было бы и я была бы, как в детстве весела и беспечна. И ощущение предчувствия тёплого, весеннего дня охватывало её и ей было легко и приятно. И даже Бродский с его привязанностью собаки переносился легче, чем августовская жара в Сочи, где море бездумно плещется о каменный берег.

Всё закончилось! – твердил Бродский, – осталась одна боль!
И побежал топиться.