Как правило, бесы имеют контрастную внешность. По ней их можно отличить от обычных людей. Контраст – их маркер, индексатор. Соблазнитель играет на контрасте. Этим он и привлекает людей, склонных к самообману. Природа самообмана эротична. То, что соблазняет, показывает себя настолько, насколько увлекает. Дьявол увлекает идеалом. Но как только человек вдохновляется, «заводится», то соблазнитель тут же «крутит динамо», скрывает то, что ненароком, понарошку открылось. «Ты нарочно меня мучаешь», - так может сказать соблазненный или соблазненная. Какая же от этого польза, добро? Эротика контрастна, как и философия. Философия соблазняет человека истиной, но ограничивает его смыслом, оправдываясь тем, что в лжи тоже есть смысл. Самообман полезен тем, что в нем есть смысл. Смысл ограниченности человека самим собой, собственным эгоизмом, гордыней, мнительностью, самомнением, ложным представлением себя в качестве идеала.
Человек соблазняется чувством Я. Это слабое место человека, в которое дьявол бьет наверняка. Этим он соблазняет человека. Трудно человеку преодолеть себя, точнее, ложное само-представление. Это Я соблазна, самообмана, иное, другое, альтернативное Я. Как человек есть подставка Бога, так бог в виде дьявола есть подставка человека. Бог сотворил дьявола прежде человека. Это творение было идеальным. Но оно было неспособно к воплощению. Бог исправил себя в лице человека, став натуральным Творцом, создав уже не из Себя, а из ничего, из ничто, из праха человека, способного на творчество. Если дьявол абстрактен, то человек конкретен. Так и философии следует стать конкретной, практичной, человечной, а не в меру абстрактной. Быть хотя бы теоретической практикой, медитацией.
Не в пример сатане, который совращает нас иным, что в нас есть, плотью, дьявол соблазняет нас собой, быть идеальными, то есть, дьяволом, отказаться от себя ради него, подставки Бога, ложного чувства Я (Ego). Быть самим собой, а не дьяволом Я – вот наше предназначение.
Но в дьяволе есть идеальность. Она от Бога. Сатана есть реакция материи на идеальность. Эта реакция хаотична. Сатана реактивен. Дьявол хоть рефлексивен. В нем есть сознание, в сатане его нет. Правда, в дьяволе есть ложное самосознание, самомнение, самоволие.
Как не странно третье лицо безобразия – антихрист еще хуже дьявола и сатаны, ибо в нем нет ни идеальности, ни материальности, ни произвола, ни непроизвольности, спонтанности. В нем есть одна искусственность. Это дух смерти. Если Христос есть символ воскресения, но антихрист есть символ смерти. Он приходит тогда, когда наступает смерть. Антихрист уже пришел к людям. Он принес с собой смерть им. С ним пришел конец света. Но это не ужасный конец, а ужас без конца, то есть, такой конец, которому нет конца и края. Антихрист есть вестник иного, у которого есть свои адепты. Троица есть Бог как Не-иное. Дьявол, сатана и антихрист есть ипостаси иного, которое несет смерть человеку. Они – пришлые, пришельцы из иных миров. Дьявол – обезьяна Бога-Духа, сатана – антипод Бога-Творца в качестве стихии, хаоса, меона, ничто, антихрист – зазеркалье Бога-Сына, Логоса, Спасителя, Иисуса Христа. На него намекал Владимир Соловьев в своих «Трех разговорах о прогрессе, войне и конце мировой истории», которые принято считать в туземной (русской) Соловьеву среде его духовным (метафизическим) завещанием.
Кстати, интересна критика «толстовства» этим самым «солнцем русской философии», по его же выражению «дыромолявства» (моления на свою землю – свою дыру: «Изба моя, дыра моя, спаси меня»). Критику Владимирова Соловьева можно отнести больше к последователям Толстого, чем к самому Толстому. Толстой не так прост своим непротивлением злу насилием, как это приписывают ему Соловьев или Иван Ильин, написавший об этом целую книгу. К слову сказать, и тот, и другой многое переврали из немцев (Шеллинга и Гегеля), у которых учились думать. Странное это сочетание: немецкая мысль да еврейская вера, переложенные на русский лад. Действительно, сам Иисус, как и Будда, были против насилия. Естественно, это заметно по духу их жизни, по их смертной судьбе среди людей, а не по тому, как переврали (перевели) их христиане и буддисты на свой сказ (сказку, миф). Христиане преуменьшили, а буддисты преувеличили.
Взять хотя бы покойного грузинского философа Мераба Мамардашвили, который объяснял непротивление злу насилием Иисуса, выраженное им фразой: «Тому, кто ударит тебя по одной щеке, подставь ему другую щеку», тем, что Иисус имел в виду недопустимость действия как реакции без размышления, которое охлаждает пыл обиженного. Размышление предохраняет от ожидаемой реакции в ответ на провокацию. Не следует вестись на то, к чему тебя склоняют, чтобы причинить тебе еще больший вред. Но тут философ поставил себя в пример, отождествив с самим собой, как Иисуса, так и всех прочих так называемых «мудрецов».
Все намного проще. Иисус сказал так, чтобы показать на самом себе, как положено действовать высшему существу с низшими, не унижаясь до уподобления им. Низшие существа именно так и ведут себя: отвечают злом на зло, меняют око на око. Короче, мстят, выдавая свою месть за справедливое решение спора, конфликта. Высшие существа просто неспособны причинять зло. Такова природа вещей. Для низших, не духовных, не разумных, а душевных существ такое предложение является благим пожеланием, не больше. Впрочем, если ты возвышаешься над собой, то можешь попытаться ему соответствовать, пока есть силы удержаться от зла.
Возвращаясь к нашим писателям, можно сказать, что если Федор Достоевский мыслил, как преступник (criminal mind), то Лев Толстой мыслил, как прокурор, обвинитель, но предоставлял выносить решение богу, как судье, изредка принимая на себя роль адвоката дьявола и его слуг. Такие типы ума не в моем вкусе. Я так не думаю. Во всяком случае, я не думаю, что так думаю. И все же, при всем при том, Достоевский психологичен, а Толстой философичен. Только такая философичность местами становится морализаторством, что отвратно для мыслящего, ибо попахивает дурным тоном, нечистой совестью. Это лишнее, чем страдает Толстой. Зачем оно? Затем, чтобы заполнить пустоту мысли, смысловую лакуну. Не дотягивает мыслью Толстой до идеи, перетягивает ее внушением.
Но и Достоевский непомерен, так как сосредоточен мыслью, слава богу, не на преступлении, но, тем не менее, на преступнике. Конечно, в этом есть некоторая рефлексивная отвлеченность, но ее явно не хватает для полноценной мысли как идее, полной живой мыслью. Персонажи романов Достоевского – это обитатели его клинического сознания. Персонажи романов Толстого другого характера. Не они обитают в нем, а он обитает в них, точнее, в самых лучших из них. Просто он не помещается в них, - настолько он широк, глубок и высок. Поэтому он и управляет ими, как кукловод куклами. И только некоторым из них, например, Пьеру Безухову и Андрею Болконскому он дает шанс, как себе, жить и даже умереть собственной жизнью.
Глава двадцать четвертая. Мир философии
Вот такая будет вводная. Установочная. Так сказать, пропедевтика, введение в философию.
Мир философии полон «философов» разных смысловых оттенков (нюансов), степеней. Есть, например, «ученые философы», то есть, учителя философии, учебные философы, учебники-философы.
Попадаются и «научные философы» (наученные на свою голову «философы»). Им чего-то не хватает, самой малости, йоты, ума (у человека ум минимален). Это точно «приблизительные» философы. Опытные философы.
Есть еще «философские ученые». Хотя такие и трутся среди ученых, специалистов, они ближе всего к настоящим философам или мыслителям. Мыслители являются чужими среди своих «философов». Но они свои среди чужих, - ученых, богословов, мистиков, деятелей искусства. «Свои» в иных средах в том смысле, что у них своя наука, свое богословие, своя мистика, свое искусство. Они - большие оригиналы, гении мысли, замысла. Их и прежде было совсем мало. Теперь же они почти совсем не встречаются.
Почему же теперь они практически не попадаются, умело скрываются? Может быть, потому что полным-полно ученых людей, которые все сложное упрощают из желания оптимизации и ради эффективности. Зачем снова изобретать новый «велосипед», когда можно пользоваться старым, платоновским, перипатетическим, кантовским или гегелевским? Вряд ли ты изобретешь такой же, а хлопот по его обкатке в сознании многих потребителей не оберешься.
К тому же зачем думать по-своему, когда человек уже родился разумным существом и может думать так, как ему на роду написано? Не поймут-с, Европа с Азией. Как же Африка с Америкой? Там думают так же, как в вышеуказанных местах. И в самом деле, разве можно научиться думать, если уже думаешь? Правильно, следует учиться не просто думать, а думать правильно (кстати, просто думать не есть думать просто). Так, по правилам, делают правильные люди. Вот эти правильные люди и являются специалистами философии, а не мыслителями.
Но разговор сейчас не о них и не о мыслителях, а о тех, кто ближе всего к