схватил топор и быстрее пули вознесся на чердак. В последний момент под ногами предательски скрипнула половица, и какой-то малый, сидевший на ящике, с перепугу мотнулся прочь. Булгаков заметил лишь долговязую фигуру, похожую на Рудольфа Нахалова. Кинулся вслед, но фигура, как тень, растаяла среди соседских распашонок и кальсон, хотя по всем расчётам Булгаков должен был настичь и зарубить сгоряча.
На ящике он обнаружил стакан с водкой, а ещё швабру, которой малый дубасил в потолок. Обескураженный не сколько тем, что не настиг подлеца, а тем, что лунные человеки здесь ни при чём, Булгаков сильно расстроился, абсолютно не обратив внимание на резкий, предупреждающий запах окалины.
С этого дня количество ударов в потолок значительно сократилось, и Булгаковы стали спать по ночам.
Вечером следующего дня, однако, Булгакова всё же облили-таки водичкой, и он минут пять бегал вокруг постели и нервно кричал жене:
– Смотри! Смотри! – Словно Тася была в чем-то виновата.
И даже лизал свои руки, на которых блестели капли воды. Тася глядела на него снисходительно-равнодушно, хотя в душе она была не в восторге от этих ночных фокусов непонятной силы. Но обошлось: квартиру не разнесли в клочья и не спалили, а Мишка если и сошёл с ума, то всего лишь наполовину. Больше его водичкой не поливали, только он сделался подозрительно нервным, прежде чем войти в комнату, долго приглядывался и принюхивался к углам, даже крестился, хотя в бога, как и большинство врачей, верил так-сяк, от страха, что ли?
– Не вздумай позвонить в Кащенко! – предупредил он её, поймав однажды за телефоном в общественном коридоре. – Нам сломают жизнь, увезут в дурку и обколют уколами, – объяснил он, уводя её в комнату, – и остатки дней мы проведём в палате номер шесть!
– А что это?.. – наивно спросила она, словно выпытывала военную тайну у врага.
Она невольно оглянулась на длинный коридор, в конце которого, у входной двери, тлела дохлая лампочка.
– Обычный полтергейст! – восторженно объяснил он, словно это происходило с ними сплошь и рядом, каждый день, днём и вечером.
– И что нам делать? – посмотрела она на него странно, явно желая сдать его в жёлтый дом и завести любовника.
Булгакову это не понравилось.
– Ничего! Это проделки твоих Азазелло и Коровьева! – высказался он зло.
Впервые он назвал их псевдонимы, которые выдумал на ходу, хотя эти презрительные имена давным-давно крутились у него в голове, как нелицеприятная дань отношений с лунными человеками.
– Ничего они не мои! – надула она губы. – А звоню я Маше Клубничкиной.
Маша Клубничкина работала в ателье пошива женской одежды и с некоторых пор имела влияние на Тасю. Булгаков не ободрял этого знакомства. Тася интерпретировала это так: вот если бы Маша Клубничкина была секретарём в каком-нибудь толстом журнале, а лучше – в редакции крупного издательства, тогда другое дело, а так – что пользы?!
– Ну конечно! – заявил он и выпендрился гоголем, пританцовывая кадриль.
Но и тогда Тася не дала обвести себя вокруг пальца, не поверила ему, как давеча в истории с потолком.
– Вот наложу на тебя епитимью, будешь знать! – крикнула вслед.
Булгаков счастливо засмеялся и пошёл к любимой чернильнице. Ему нужно было хоть в чём-нибудь обвинить жену, потому что она была идеально понятливой, а это его раздражало; и вообще, ему перестали нравиться дюже умные и дюже опытные в замужестве женщины. Они ему совсем-совсем надоели, потому что он писал роман века с продолжением, а женщины-вамп требовали внимания, и Макака Посейдоновна зря теряла время, приходя на работу в заморских капроновых чулках, хотя на улице свирепствовали вьюги и московская стужа.
В азарте он начал новый вариант романа о чёрте и шипел на жену, чтобы не слышали соседи:
– То, что я делаю, называется халтурой! Понимаешь?! Хал-ту-рой!!! – процитировал он в сторону злополучного угла, но угол молчал, как убитый.
– Ты, главное, пиши, – умоляла она его, делая просящее заячье лицо, – а там видно будет!
Господи, сколько сил я в него вложила и боюсь даже думать о банке на днепровском спуске так, словно прикоснулась к чему-то запредельному, думала она. Ох, кому-то ж он достанется? – страдала она, словно Булгаков был вещью, которую передавали по наследству.
Что-то её не пускало дальше определённого места в пространстве, а что именно, она не понимала, каждый раз упираясь в невидимую преграду. И Ларий Похабов, человек со стеклянным правым глазом, и Рудольф Нахалов – высокий, с откровенно глупым лицом зайца, даже не помогали, хотя были лично знакомы. И постепенно она стала забывать ощущение сопричастности с таинственной силой, полагаясь в этом вопросе исключительно на мужа. Она вдруг поняла, что приставлена к нему, как собака к сторожу и что это не навсегда из-за короткой собачьей жизни.
Булгаков же делал вид, что не имеет никакого отношения к её мучениям и писал, рвал и снова писал, и снова нервно рвал, готовый загрызть любого, кто встанет у него на пути. Утром, ровно за неделю до нового года, подошёл к столу и долго фыркал, как кот на мышь.
– Что случилось? – испугалась Тася.
– На… полюбуйся… – с отвращением сунул ей Булгаков.
Поперёк листа бумаги было написано старинным, каллиграфическим подчерком: «Отвратительно!» и подпись, Азазелло. – Это ты его науськала?!
Тася в испуге отбросила лист, как ядовитую змею, и отпрянула на койку:
– Ещё чего! – среагировала она, поджимая ноги и с ужасом глядя на листок бумаги.
– Твоя работа? – язвительно уточнил Булгаков, поднимая бумагу.
Он понял, что пространство нельзя провоцировать ни в коем случае, что это чревато сумасшествием и опасно разжижением мозгов!
– Ты спятил?! – отшатнулась Тася.
– Твоя… твоя… – травил он её подозрением, поднося лист к лампе.
Бумага вспыхнула, как порох, словно только и ждала огня, и с живейшим треском моментально превратилась в пепел, который почернел, посерел и улетучился, словно его и не было. Булгаков с удивлением посмотрел на руки – с них текло и капало, та самая энергия, которую он видел как будто бы во сне, вот на, поди, она живая!
В потолок громко и настойчиво ударили шваброй. Самое интересное, что никто из соседей никогда ничего не слышал, иначе скандала давным-давно не обобраться. И Булгаков понял, что это всё же они, лунные человеки.
– Они разрешили мне написать любой роман на выбор! – торжественно-зло сказал Булгаков, обращаясь к жене.
– Заработаешь и отдашь долг! – обрадовано подскочила Тася.
Её лицо наполнилось зряшной надеждой. Тогда мы освободимся от этой зависимости, подумала она, и сбежим в Саратов. Последнее время эта мысль мучила её всё чаще и чаще. Там, на левобережье, в Заволжье, они снова будут счастливы.
– Ага… – иронично произнёс Булгаков, – я хоть и бездарь, но не дурак. Такой заказ предлагают только раз в жизни!
Он наконец-то сообразил кое-что и с гордостью вспомнил, что именно: дикое обострение супер-пупер чувства и дикую же супер-пупер интуицию. Но пока он не мог себя проверить на деле. Тасю он и так чувствовал на все сто двадцать пять процентов, а других женщин у него не было, они пугались его диких мыслей. Дом, постель и муж – вот их предел.
Тася же хоть и верила в талант и звезду мужа, но в тот момент посмотрела на него с плохо скрываемой ужасом, полагая, что они оба тихо сходят с ума.
– Буду продолжать писать роман о Киеве, наших мытарствах, а потом вернусь к роману о чёрте! – сказал с вызовом Булгаков и оглянулся на угол, но угол упёрто молчал, давая понять, что Булгаков волен поступать и рассуждать, как ему заблагорассудится, но работу изволь сделать, иначе – голова с плеч!
От этого ощущения безнадёжности и чувства подневольности хотелось лезть на стенку и выть в печную трубу.
Из-за переживаемого ужаса Булгаков даже придумал соответствующее название: «Чёрный маг» и настрочил пару листов, которые к ужасу Таси тут же скомкал и выбросил в корзину. Потом вспыхнул, как лампочка, и ушёл в редакцию «Гудок» пить водку и трепаться о бабах.
Вечером, в тайных сумерках лунных человеков, которые наверняка за ней подглядывали и понудили к странным действам, Тася, сидя в туалете на стульчаке, разгладила листки и с удивлением прочитала:
«– Иудея вся в долгах, как в шелках! – сказал Понтий Пилат, римский префект.
Глубокие морщины давно избороздили его лицо, и земные страсти уже не мучили Понтия Пилата.
И Тася вспомнила, что они должны обществу трояк за электрическую лампочку в коридоре и что надо срочно отдать, иначе Марьяничиха из третьей комнаты скажет завтра ехидно: «Это кто ж здесь жжет наш свет, в нашей лампочке и за наш счёт лопает свои макароны?» И щёлкнет выключателем. Сиди потом в темноте. Трояк надо отдать, кровь из носа. Поэтому Мишка об этом и написал, поняла она – о долге, конечно, а не о лампочке.
– В писаниях сказано, что Ершалаим не примет своего мессию, – равнодушно сказал колодник.
Понтий Пилат удивился, но промолчал: уж очень бесстрастно держался колодник, словно не было человеком во плоти.
– А мессия – это ты?! – грозно спросил Понтий Пилат и нахмурился ещё пуще.
– Да, ваша неомрачённость. У меня одна дорога. – В голосе у колодника прозвучало безразличие, но не так, как у любого другого смертного, а абсолютно равнодушно, словно любителя ганджа.
– Ну?.. – мрачно переспросил по-гречески Понтий Пилат, ничего не поняв, хотя зрачки у колодника было обычного цвета и размера, да и где он возьмёт гандж?
С утра у Понтия Пилата болело колено, и он периодически касался его, желая успокоить боль.
– Об этой сказано в древних манускриптах от Варнава, – снова начал колодник.
– Варнава всё врёт! – вскипел Понтий Пилат и тут же, охнув, рухнул на скамейку, колено не держало нагрузки. – История ещё не завершилась! – выдавил он из себя, стараясь скрыть боль.
Колодник, опешив, внимательно посмотрел на него. В его взгляде не было страха смерти, в его взгляде была странная снисходительность, равная острию меча. Ну да ладно, подумал Понтий Пилат, умрёшь, как все.
– Вряд ли она завершится при нас, – дерзко ответил колодник.
Он поправил оковы на руках, они успели натереть плоть, и назойливые мухи кружили вокруг ран. Колодник не обращал на них внимания.
Понтий Пилат хотел ответить что-то дерзкое, он не нашёлся, к тому же его перебил глупый писарь.
– Что такое «древние манускрипты»? – спросил он, очищая кончик гусиного пера шпилькой и разглядывая его на свет.
Понтий Пилат поморщился. Он не любил, когда прерывали ход его мыслей. Но писарь был молод, туп и малообразован. Старый прихворнул, употребив сырую воду. По древним традициям они пили только пиво, сваренное сутки назад. Всё, что было старше, отдавали челяди, иначе можно было изойти кровавым поносом, обычное дело в этих местах. Понтий Пилат с тоской подумал об удобном и столь любимом поместье под Корфинием, где не надо было опасаться всяких мерзостей в сырых напитках. К его возвращению там должны были соорудить бассейн с чистой, проточной водой.
Тася решила, что насчёт сырой воды Мишка тоже взял из кухонных разговоров о хвори от сосальщиков. Об этом со смаком рассказывал Василий Иваныч из пятой квартиры. Мол, я самолично их дустом травил, травил, травил, травил и травить буду!
– Так и пиши: манускрипт, – сказал Понтий
