Крылья Мастера/Ангел Маргариты*

заговорил вдруг Юлий Геронимус, – обращусь отшлифовать текст?..
– Ещё чего-с? – в тон ему удивился Булгаков.
– По дружбе-с… – остановил его Юлий Геронимус уже в дверях, готовый, если что даже пасть и ползти на коленях. – За оплату, конечно… – с безнадёжностью в голосе добавил он, тоже ощущая мистическую причастность нечто, разумеется, без конкретики и деталей типа лунных человеков.
Такое происходило с ним только в присутствии Булгакова. Только Булгаков имел над ним власть, и трон его был повыше всех других тронов, которые знавал Юлий Геронимус.
– Это можно… – со сверхъестественным выражением в голосе тут же согласился Булгаков, – восемьдесят на двадцать, – и вмиг сделался добреньким людоедом, дабы Юлий Геронимус не заездил своими графоманскими просьбами и не стал унижаться, Булгаков этого не любил.
– Хорошо-с… – вконец обессилев, согласился Юлий Геронимус.
Ничего этого Тася уже не видела. Она на цыпочках выбралась из издательства и со скоростью лани кинулась домой. Разделась, нырнула в постель и притихла. Булгаков тотчас явился, как никогда, взвинченный и, даже не снимая салопа и калош, рухнул за стол.
Она поглядела сквозь ресницы: он вдохновенно принялся строчить в свете трёхлинейной тусклой лампы, стекло которой давно уже надо было чистить.
Когда за окном начало сереть, он начал зевать, потягиваться и рухнул рядом, как бревно, пробормотав:
– Кажется, я гений…
Тася подождала немного, осторожно выбралась из-под его тяжёлой руки, покинула постель и с замиранием сердца прочитала:
«Двадцать шестого апреля, сего года, на Патриарших, когда…»
Двадцать шестого апреля мы как раз поженились, вспомнила Тася, оглянулась на безмятежно спящего мужа, и сердце её наполнилось беспредельной нежностью. Любит, поняла она, любит, но не говорит!
«Итак, когда солнце пало за крыши, а окна на Малой Бронной за минуту до этого пылавшие, как от пожара, провалились в чёрными глазницами, Фёдор Копылов по кличке Пароход, достал из внутреннего кармана пиджака початый шкалик и облегчением приложился.
К нему тотчас подскочил постовой Лев Иголкин и сделал замечание:
– Гражданин, после захода солнца пить возбраняется!
– А когда можно? – нагло спросил Фёдор Копылов по кличке Пароход, и спрятал шкалик в карман, потому что постовой уж очень жадно косился на него, как заяц на морковку, делая глотательные движения, и его огромный кадык, двигался под щетинистой кожей, как шатунно-кривошипный механизм в дизеле.
– Пройдемте, гражданин, не надо спорить!
И привёл Фёдора Копылова по кличке Пароход в двести пятое отделение милиции, что на углу Малой Бронной и Малого Козихинского переулка.
Дежурил Слава Княйкин, ловкий тип с такими узкими глазами-щёлочками, что непонятно было видит он что-нибудь или нет.
– Славик, – по-свойски сказал постовой Лев Иголкин, – прими задержанного.
– А что он сделал? – уставился на них Слава Княйкин своими глазами-щёлочками.
– Пил водку после шести!
– Вот скотина! – обрадовался Слава Княйкин и открыл «дежурный журнал записей». – Фамилиё!
– Чьё?
– Твоё! – грозно посмотрел на него Слава Княйкин так выразительно, что душа у Фёдора Копылова по кличке Пароход похолодела, но он не подал вида.
– Калистратов, – соврал Фёдор Копылов по кличке Пароход.
– Имя!
– Чьё?
– Твоё!!!
– Калистрат Калистратович! – решил глумиться и дальше Фёдор Копылов.
Дело было в том, что Фёдор Копылов по кличке Пароход был мелким каталой и в основном промышлял на рейсовых пароходиках в среде отдыхающих. Один раз ему удалось проплыть между Одессой и Батуми, и он считал себя бывалым моряком.
– Ты его обыскал? – спросил Слава Княйкин.
– Нет, конечно! – хлопнул себя по затылку постовой Лев Иголкин. – А ну, – подступился он. – Где бутылка-то?
– Не было бутылки! – нагло в глаза соврал Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Вам, гражданин начальник, почудилось!
Бутылку с остатками водки он потихоньку выбросил, когда незадачливый постовой вёл его в отделение.
– А я уже записал! – возмутился Слава Княйкин. – Бутылка – одна! Водка – пол-литра. Вычеркивать, что ли? – пожалел он.
– Не было, говоришь? – зловеще спросил постовой Лев Иголкин. – Так будет!
С этими словами он зашёл в дежурку, покопался в углу, радостно гремя посудой, и показал:
– Вот твоя бутылка!
– Это не моя! – возмутился Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Я такое дерьмо не пью!
Постовой посмотрел на этикетку. На ней было написано: «Хренная».
– Не пил, так будешь! – пообещал постовой Лев Иголкин.
– Гражданин начальник! – апеллировал к дежурному Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Это произвол!
– А что ты пьёшь? – полюбопытствовал узкоглазый Слава Княйкин, которого страшно удивили умные речи Фёдора Копылова по кличке Пароход.
– «Столичную»! – гордо выпятил подбородок Фёдор Копылов по кличке Пароход.
– Так и запишем, пил «столичную», а за неуважение к власти десять суток ареста!
– Какие десять, гражданин начальник! – возмутился Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Я только что откинулся, что снова на кичу?
– Не-а, – пообещал ему Слава Княйкин, – будешь двор мести! У нас дворника сократили!
– О! Вот это правильно! – радостно согласился постовой Лев Иголкин.
И они оба рассмеялись чрезвычайно обидным смехом.
Библию, то бишь колоду карт, у Фёдора Копылова по кличке Пароход отобрали, и дежурный Слава Княйкин, мурлыкая себе под нос что-то алеутское, отвёл его в камеру, где уже парились двое таких же неудачников, один, доцент, Семён Гайдабуров, старший преподаватель высших литературных курсов, будучи в изрядном подпитии, излил душу, написав на памятнике великому русскому поэту матерное слово из трёх букв, второй, Алексей Вертянкин, слесарь железной дороги украл «одно автомобильное колесо», как было записано в протоколе, из мастерской, что в Ермолаевском переулке. Слесарь буянил «всю дорогу» и грозился предъявить начальству требования. Но неожиданно притих, когда Семён Гайдабуров стал читать ему стихи Дениса Давыдова: «В ужасах войны кровавой я опасности искал, я горел бессмертной славой, разрушением дышал».
Часа через два, когда Слава Княйкин решил проверить, что происходит в камере, он обнаружил что доцент и слесарь с грустным видом сидят в одних подштанниках и даже без носков.
– Руки! – кричал Слава Княйкин и ещё больше сощурился. – Руки, – и ворвался в камеру, угрожая Фёдору Копылову страшной милицейской палкой.
Рядом с Фёдором Копыловым по кличке Пароход громоздилась кучка вещей.
– Где библия?! – продолжал кричать дежурный Слава Княйкин. – Где?!
– Гражданин начальник, – смиренно, но вовсе не угоднически поднял руки Фёдор Копылов по кличке Пароход, мол вот я, чист, как ангец. – Библия у вас в кармане!
– Где?.. – удивился немного наивный, как все алеуты, Слава Княйкин.
Он хорошо помнил, что положил колоду карт в железный ящик для вещдоков и закрыл их на большой висячий замок.
– Вот в этом! – показал Фёдор Копылов по кличке Пароход.
И действительно, в левом нагрудном кармане Слава Княйкин обнаружил библию и совсем растерялся.
– Сыграем? – невинно предложил Фёдор Копылов по кличке Пароход, пользуясь тем, что Слава Княйкин туго соображал.
При этом доцент, Семён Гайдабуров нервно заёрзал на нарах, а слесарь Алексей Вертянкин глупо хихикнул, мол, посмотрим, как у тебя, гражданин начальник, получится.
Гордость за всю московскую милицию взыграла в Славе Княйкине.
– Сыграем! – неожиданно для себя согласился он, и отложил палку в сторону.
Три раза Фёдор Копылов по кличке Пароход дал себя обыграть по всем законам жанра. И на сторону дежурного Славы Княйкина перешёл его дорожный пиджак из красивой заграничной кожи, часы из фальшивого золота и перстень с настоящим изумрудом.
Дежурный Слава Княйкин впал в неистовство, жажда окончательного и безоговорочного выигрыша бурлила в нём. За всю нашу родную милицию, думал он. За всю! Однако в следующие полчаса он лишился всего того, что выиграл, а потом отдал всю свою заначку, которую собрал за день и начал проигрывать вещи. Когда он снимал левый сапог вместе с портянкой, постовой Лев Иголкин привёл следующего задержанного, который справлял малую нужду прямо в Патриарший пруд. Не найдя дежурного на месте и слегка испугавшись, постовой Лев Иголкин догадался заглянуть в камеру. Его поразило следующее: три полуголых человека играли в карты с задержанным Фёдором Копыловым по кличке Пароход.
– Слава! – крикнул он. – Атас!
И дежурный Слава Княйкин очнулся.
Они били Фёдора Копылова по кличке Пароход до тех пор, пока он не превратился в огромного, истошно орущего кота Бегемота, который к их изумлению вывернулся, страшно обоих поцарапал, хорошо хоть до глаз не добрался, прыгнул в Патриарший пруд, который переплыл брасом в сторону Ермолаевского переулка, и была таков.»
Тасе отрывок не понравился. Она подумала, что образ кота – навеян событиями 14-го года, когда их квартиру посетил Ларий Похабов, по вкрадчивым манерам похожий на это самое животное. Однако, всё взвесив, тщательно переписала и спрятала копию на шкафчике, решив, делать архив, раз уж муж-простофиля сжигает все свои творения.
На утро, когда она переживала приступы мигрени, Булгаков сказал ей:
– Тебе не о чем беспокоиться – я никогда от тебя не уйду!
– Я тебе не верю! – заявила она в отчаянии, потому что у неё давно были причины удостовериться в его неверности.
– Ты и не должна верить, – раздражённо возразил Булгаков, как инспектор Герман Курбатов, – главное, творчество, главное, ухватить звучание! Мне надо было срочно его ухватить… – повторил он отрешённо, натягивая штаны. – То, что ты прячешь на шкапчике, – поюродствовал он над своей неразумной женщиной, – всего лишь никуда не годящиеся черновики.
Первый подход был неверным и Булгаков демонстративно, на глазах Таси, сжёг черновик из-за суеверия и ужаса, что ничего лучше не создаст – не только из-за предубеждения, а на всякий случай, чтобы предсказанное ему будущее сбылось не сейчас, а позже с другим ощущением и другим текстом.

***
– Он нас подвёл! – не выдержал и страстно закричал младший куратор, Рудольф Нахалов, в ресторане «Кремль» для высшей партийной номенклатуры.
Теперь они подделывались под управляющее звено служащих конторы с длинным и непонятным названием «Промкомкультурторг», и в их обязанности входило составлять отчеты и отправлять дальше по инстанции. Тридцать дней они ничего не делали, а на тридцать первый – словно из пространства, из ничего, доставали толстенные папки, и единственное, что надо было сделать – пронумеровать и подписать их. Ларий Похабов был начальников, Рудольф Нахалов – подчинённым. Они ходили исключительно в костюмах, галстуках и белых рубашках «Красного швейника», морщась, пили минеральную воду «боржоми», выписывали премии подчинённым и себя, любимых, не забывали. Но закон чтили, и придраться к ним было невозможно, ибо деньги, обычные земные деньги, их интересовали в самую последнюю очередь.
– Чем же он занимается? – крайне удивился, старший инспектор, Ларий Похабов, успев подзабыть мученика Булгакова.
– Самым простым делом в мире… – не удержался Рудольф Нахалов от поклёпа.
– Ну?.. – с раздражением подтолкнул его Ларий Похабов, как самоубийцу к петле.
–