Пилат, – не ошибёшься.
Писарь кивнул длинным носом и погрузился в размышления. Чтобы не разразиться бранью, Понтий Пилат отвернулся: молодость – примитивная, старость – больна, однако выбирать не приходилось, иначе дело совсем встанет.
– Кто знает будущее, тот бессмертен, – всё так же равнодушно сказал колодник.
Понтий Пилат хотел спросить его, что он знает о бессмертии, но из-за гордости передумал. Однако мысль осталась и заставила позавидовать колоднику, который был в два раза моложе, но умом обладал редким и въедливым.
– Где же ты их взял?! – удивился Понтий Пилат. – Я сам не читал. Мне только говорили. Это государственная тайна!
Понтий Пилат давно искал рецепт бессмертия. По его величайшему указы все находки в горах и пустынях принадлежали государству. Тех, кто намеренно утаивал старинные предметы, ждали каменоломни в Карнаке.
Колодник посмотрел на Понтия Пилата так, что тому стало нехорошо. Он потянулся за чашей с пивом и заметил, как непроизвольно дёрнулся кадык у колодника, больше он ничем не выдал свою слабость.
– Эй! – крикнул Понтий Пилат, – кто там?..
– Я, ваша неомрачённость! – выступил из ниши слуга.
Он поклонился ниже, чем нужно было, ибо испугался, что напиток несвеж.
– Принеси пива человеку!
– Слушаюсь! – слуга исчез быстрее ветра.
Понтий Пилат мог бы назвать человека по имени – высокопарно –Сущим, или на бытовым языком – Яхве, как его называли в рукописях, но не захотел, чтобы чьи-то уши услышали его и распространили слухи за стенами дворца. Это было опасно с точки зрения бунта арамеев, которые никогда не были лояльны Риму.
Через мгновение колодник пил пиво из царских покоев. Немногие из смертных были удостоены этой почести, ибо пиво было не простое, а на меду и травах.
– Я открою тебе тайну, – в благодарность за напиток сказал колодник.
– Говори, – велел Понтий Пилат, наклоняясь к нему.
– Вы почти уничтожите нас своими сектами.
Тишина повисла в покоях. Понтий Пилат ужаснулся: это было тайной, придётся всех, кто слышал её, убить. Он сам же предложил и сам же реализовывал этот план псевдоверы, отпуская грехи всем участникам заговора. Каждому полагалось по десять золотых талантов, плюс ещё один за каждого казненного иноверца. Это быстро опустошало казну, но игра стоила свеч. Власть – была основой всему.
– Кого, «вас»? – спросил он с наигранной выдержкой.
Понтий Пилат вдруг почувствовал, что колено, которое изводило его ноющей болью уже целый месяц, перестало болеть. Он нарочно прошёлся к умывальнику. Колено сделалось прочным, как в юности. Понтий Пилат с подозрением покосился на колодника и понял, что это благодарность за пиво.
– Народ Идеи, – смело ответил колодник, следя за ним лёгким глазом.
– Вы не ходите жить под Римом? – Металлический голос Понтия Пилата взлетел под высокий потолок портика.
А если сохранить ему жизнь и оставить лекарем? – пронеслось у него в голове. Хорошие лекари ценились, как табун лошадей или корабль, полный золота.
– Мы хотим жить по своим законам! – Всё испортил колодник.
– Варнава так не думал и ошибся! – передумал Понтий Пилат.
– Варнава ничего не знает! – посмел возразить колодник. – Его история – враньё!
– Что?! – вскричал Понтий Пилат.
– Враньё, – менее уверенно отозвался колодник. – Ибо я существую!
– Вот за это тебя и распнут! – напомнил Понтий Пилат, полагая, что сомнёт его этой угрозой.
Однако колодник успел опомниться и усмехнулся:
– История творится ежечасно. Как ты можешь уничтожить, что не в твоей власти?
Было ясно, что он не думает о себе. Так поступали только фанатики. А Понтий Пилат навидался их на своём веку, с тех пор как начал бесконечно долго усмирять арамеев.
– Вашей истории придёт конец, – угрюмо констатировал Понтий Пилат.
– Но через две тысячи лет, мы вернёмся к этому разговору! – не дрогнул колодник и не убирал взгляда.
– Две тысячи лет? – удивился Понтий Пилат и позволил себе не к месту захихикать. – Моё имя канет в лету, а ты вообще испаришься!
– Да, ваше неомрачённость, – согласился колодник. – Только это не изменит сути вещей. Что мы по сравнению с вечностью? Даже камни рассыплются в прах. Мысль – вот что вечно!
– Ты решил со мной спорить? – удивился Понтий Пилат и вспомнил, что он глубокий старик и ему не пристало гневаться.
– Ещё летом, – возбужденно заговорил колодник, – я написал и разослал во все провинции посланников, что считать правдой, а что нет.
– Ты можешь не дожить до рассвета! – напомнил Понтий Пилат. – А завтра я прикажу убить каждого, кто молится по твоим законам!
– Когда-нибудь, – смело сказал колодник, – мы узнаем истину! А свитки спрятаны в горах. Вы их не найдёте. Их разнесли по всей Иудеи и за её пределы наши братья. Разве вы знаете все козьи тропы отсюда от Синайских гор?
– Я прикажу сжечь всё ваши тайные церковные рукописи! – закричал Понтий Пилат. – А кресты с вашими священниками украсят дороги на побережье.
– Воля сильного, – склонил голову колодник. – Но это не изменит сути!
– Что?! – снова вспылил Понтий Пилат и выхватил бронзовый клинок, который всегда висел у него на поясе.»
В дверь постучали, и Марьяничиха из третьей комнаты сварливо спросила:
– Ты долго будешь там кулинарить?!
Тася трясущимися руками спрятала листы под юбку и выскочила с независимым видом. Рукопись возбудила в ней крайнее любопытство незаконченной истории. Ещё никто не писал про Христа и римлян, разве что Иосиф Флавий? Она вспомнила, чему её учили в гимназии, но там были одни религиозные догматы, похожие на сухие стручки акации, тоскливые и неинтересные. А здесь живое и трепетное. Ещё она спросила саму себя: «Почему он начал писать о Христе?» И ответила самой же себе: «Потому что это было ближе и понятнее, потому что это было домашнее, ностальгическое, о чём много говорили в семье. А ещё потому что это был протест против реалий жизни». И ей сделалось жаль мужа, и слёзы навернулись на глаза. Тася заревновала его к зачатому роману. Так она любила его.
– Где мои черновики? – спросил Булгаков, когда Тася вернулась в комнату. – Я их сюда бросил, – показал он перстом на картонную коробку, служившую корзиной для бумаг.
Он вдруг понял, что писал самый первый и самый очевидный слой и что написал неверно, банально и примитивно, но по-другому у него не получалось.
– Я их спрятала, – отвела глаза Тася. – Иначе ты их сожжешь! Я тебя знаю! – перешла она в наступление, понимая, что под грубостью он пытается скрыть ранимую душу.
Она хотела сказать, что такое жечь нельзя ни в коем случае, что это то единственно-точное, что найдено душой, но от возбуждения не нашла слов. Булгаков и так всё понял.
– Дай их сюда! – потребовал он на правах автора.
И его гениальный нос-бульба набух от возмущения. Он даже забыл выругаться, как обычно: «Саратовская Горгия!», сдержался, не желая скандала с утра.
– Я решила делать архив! – гордо сказала она, отступив на шаг. – Я буду собирать материалы и хранить! Это для тебя же! Для твоего будущего!
– Глупая баба! – закричал он и перешёл на злой-презлой шёпот, – если такое найдут, меня посадят!
– С чего бы? – отшатнулась она ещё пуще.
– Ты не знаешь эту власть! – он оглянулся на светлеющее окно. – Она вывернет так, как ей выгодно, например, религиозная пропаганда или заговор каких-нибудь бедняг иудеев! – вскипел он, как молоко на быстром огне.
– Там же ничего крамольного нет! – не уступила Тася, понимая, что Булгаков просто забалтывает ей голову, чтобы обвести вокруг пальца.
– Так ты читала! – рассвирепел он. – Давай сюда!
– Да на, на! Подавись! – бросила она, мелькая юбками, в надежде, что он одумается.
– Никогда так больше не делай! – нравоучительно сказал Булгаков, поднимая листы.
– Нужен ты мне больно со своей писаниной! – воскликнула Тася, имея в виду, что его ночные скорбные бдения – это и её часть жизни.
Но Булгаков уже её не слышал, а с жадностью впялился в свой текст.
Его заостренный нос-бульба и всклокоченные волосы показались Тасе предвестниками чего-то страшного, что стояло тут же, рядом, за порогом, в надежде переступить его и оставить их без будущего.
– Плохо! – фыркнул он брезгливо, словно наступил на собачье дерьмо. – Плохо и отвратительно! Как я себе ненавижу! – принялся он рвать на себе волосы и вздевать руки.
– Великолепно! – возразила она. – Великолепно! Так никто не писал!
– Не писал?! – застыл он как сомнамбул, хлопая ресницами.
– Да! – вскинула она истерично руку.
– Много ты понимаешь! – закричал он с намёком на её женскую приземлённую натуру, которая никогда не касалась пера художника.
– Побольше тебя! – в запале она попыталась выхватить у него черновики.
Но он увернулся, разорвал их поперёк, потом ещё раз и бросил в тарелку, а чтобы она их не похитила, не склеила и не спрятала на шкафчик, поджёг спичкой.
Как Гоголь, как Гоголь, подумал он, цепенея.
– Ты мне отвратителен! – закричала Тася, глядя, как горит боговидная рукопись. – Я тебя ненавижу!
И соседи ехидно отозвались:
– Будете драться, мы милицию вызовем!
– Хе-хе! – отделался Булгаков смешком. – Ты мне потом ещё спасибо скажешь. – Публика это читать не будет! Кому оно нужно, это религиозное мещанство?! Кому?
– Мне! – ударила она себя в грудь.
Он только отмахнулся, как от надоедливой мухи, и вдруг понял, что надо писать что-то одно: или «Белую гвардию» или чёрта в сапогах, потому что они получались, как две капли воды, похожи друг на друга. Халтура! – сообразил он и страшно разозлился на Тасю на её назойливость, но ничего объяснять не стал. А только сказал:
– За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь!
Тася заволновалась, как старая любовница, имеющая право на своё мнение.
– Ты идиот! – высказалась она с чувством, глядя на тарелку с золой. – Ты больше не можешь так написать! Я тебя хорошо знаю!
– Смогу! Я щедрый! – засмеялся Булгаков, испытывая такой прилив энергии, что даже испугался.
Это было уже второй раз. Ночью ему приснилось, будто в него нарочно вливают эту самую энергию – из большого, жестяного ведра, прямо в рот, в нос и уши, даже сквозь череп – она проникала в него, чтобы дать силы, расширить горизонты и осветить путь. Единственно, он испугался, что захлебнётся, но не захлебнулся. А сейчас она, эта энергия, вошла сквозь кожу и сделала его сильнее и самоувереннее, поэтому он и сжёг рукопись, зная, что напишет лучше и азартнее, с той единственно верной тональностью, которая выдавала настоящее, а не подделку. Но пока он эту тональность найти не мог, сколько ни пытался. Он понимал, что она где-то рядом и что по-иному писать глупо и недальновидно, но всё было зряшно и бессмысленно.
Тася что-то заподозрила, внимательно посмотрела на него. Она вспомнила, что Булгаков особенный и непонятный, и понадеялась, что алчные развратницы будут шарахаться от него, как от чумного. Женщинам нравятся сильные и доморощенные, но… простые мужчины, а не заумные и не чокнутые, помешанные на своём заумном таланте.
– У меня от тебя голова болит… – Напилась она пирамидона.
Грин в Крыму придумал слово «летчик»! А я бездарь! – зря тужил Булгаков, и в тот вечер, и ночью больше ничего не писал. Жена выбила его из колеи на долгие три дня.
А потом он устроился в «Гудок», и в воскресенье к ним явились гости: вечно похохатывающий Илья
