Княжна на лесоповале

Я не пойду, – негромко, но решительно ответила балерина.

Тень пробежала по оживленному красивому лицу начальника лагеря.

– Не пойдешь? Ла-адно. Тогда пойдешь на Усть-Дыру!

Балерина ничего не ответила, только побледнела.

Он отыскал глазами Полину.

– Еще ты!

Она вспомнила Сердитых, вспомнила Косую Плешь. И не нашла в себе сил отказаться.

Он выбрал еще троих и повел женщин в здание администрации. Привел в ярко освещенный кабинет. За праздничным столом, овальным и длинным, сидели четыре офицера, в том числе начальник КВЧ. Полина хорошо помнила и этот кабинет, и этот стол. Началось застолье. Полину заставили пить водку. До этого она никогда ничего не пила кроме шампанского. Или от этого, или из-за ослабленного на лесоповале организма, или из-за своей тонкой психической организации она быстро опьянела. Ей понравилось такое состояние. Воспоминания о пережитых в тюрьме и лагере унижениях теперь вроде бы не терзали так сильно, как всегда. И стыд оттого, что она согласилась сюда прийти, как будто бы стал слабее. Она продолжала пить. Вдруг рядом оказался Недоростков. От водки его глупое лицо стало еще глупее. Он понес ее куда-то, на что-то положил. Стал раздевать. Больше она ничего не помнила…

Подобные гулянки Панасенко устраивал часто: во всякие праздники, в дни рождения офицеров, по случаю приезда гостей, а то и без всякого повода. Собутыльницы менялись, но Полину он выбирал всегда. И хотя у нее постепенно появилась потребность напиваться и забываться, ничего она так не стыдилась в своей жизни, как этих попоек. «У меня нет выхода», – успокаивала она себя.

7

В конце 1938 все портреты Ежова в лагере вдруг убрали. Его на посту наркома внутренних дел сменил Берия.

– Ну что я вам говорила? – приставала ко всем Аня из театральной труппы.  – А вы не верили. Теперь нас освободят.

До ареста она была активной комсомолкой. Аня постоянно убеждала окружающих, что в репрессиях виноваты враги, пробравшиеся в НКВД, что Иосиф Виссарионович ни о чем не знает, что партия непогрешима. Блатные называли ее «комсючкой упертой». Аня лучше всех читала стихи о Сталине: с неподдельным пафосом, с восторженной любовью к вождю.

Освободили только дюжину заключенных. Аня в их число не попала.

Всего по стране были освобождены 150-200 тысяч человек. Цифры немалые. Но в целом репрессивная система не изменилась.

В сороковом Панасенко неожиданно для всех сняли с должности. То ли за систематическое невыполнение плана, то ли за пьянки.

Нового начальника, костлявого, высохшего, с желтым лицом, невозможно было бы отличить от заключенных, если бы не форма. К искусству и к женской красоте он был совершенно равнодушен. Думал лишь о трудовых показателях. Он сократил КВЧ на две трети. Танцевальный ансамбль вообще упразднил. Уволенных расселили по обычным баракам. Их ждал лесоповал. Блатные встречали их враждебно. Спрашивали со злорадной насмешкой:

– Ну что, проститутки, натанцевались?

Пилить деревья Полина стала вместе с Зоей, своей ровесницей и землячкой. Ее тоже выгнал из КВЧ новый начальник.

До ареста она работала на швейной фабрике. Ее посадили за кражу. Зоя попыталась унести домой кусок материи. «Бес попутал. Решила, дура: с государства не убудет», – объясняла она.

На ее простом русском лице отражалось все, что было у нее на душе. Зоя обладала недюжинной силой. В культурно-воспитательной части она была чем-то вроде работницы сцены.

У них установились дружеские отношения.

В мае сорок первого Зою освободили. Со словами «Мой дом – твой дом» она оставила Полине свой ленинградский адрес. Они тепло расстались.

А через месяц началась война.

Зое очень повезло. Теперь тех, у кого заканчивался срок, оставляли в лагере, с формулировкой «До окончания войны». Их называли «пересидчиками».

Нападение фашистской Германии так же потрясло обитателей ГУЛАГа, как и всю страну. В их бараке только об этом и говорили. Отступление Красной армии на всех фронтах обескураживало. «Теперь Усатый пожалеет, что в тридцать седьмом командный состав истребил», – раздавались голоса.

Среди политических и раскулаченных находились и такие, кто хотел победы Германии. Они надеялись, что немцы свергнут Сталина и освободят их. Полина таких людей не понимала. Стать свободной ценой порабощения родины? Такая свобода была ей не нужна. Всеми силами души она желала, чтобы советская армия победила. И чтобы Мирославлева не убили в бою.

Глава 10

1

В мая сорок пятого Полина испытала давно забытое чувство – радость. Война победно закончилась. Через четыре месяца она радовалась вновь: ее срок закончился.

Полина обосновалась в городе Волхове, в 135 км от Ленинграда. Как правило, освобождавшиеся из ГУЛАГа не имели права селиться – и даже появляться – ближе, чем в ста километрах от больших городов. Лишь спустя пять лет она могла бы переехать в Ленинград.

Работу и жилье Полина нашла после многих неудачных попыток. Она стала жить у заведующей продмагом, Марьи Харитоновны. Хозяйка воспитывала трех сыновей-подростков. Ее семидесятилетний отец был парализован. Муж погиб на войне за неделю до победы.

За угол, еду и крошечную зарплату Полина должна была готовить, следить за чистотой в квартире, ухаживать за стариком, присматривать за детьми.

Мальчики относились к Полине враждебно. Не слушались ее, постоянно перечили. Она знала, что за ее спиной они зовут ее Зэчка. Сама хозяйка была женщиной грубой, ворчливой, но не вредной.

Полина отправила Мирославлеву во Фрунзе, сестре в Ленинград и маме в Норильск телеграммы. Кроме того, написала им письма.

Время шло, а ответа не было.

И она не выдержала. Отпросилась у Марьи Харитоновны и поехала в Ленинград. Полина знала, что если обнаружится, что она нарушила запрет, ее ждет наказание, может быть, даже новый срок. Но она не в силах была больше ждать.

В Ленинград она приехала вечером. Прежде всего, Полина зашла к Зое. Та жила недалеко от вокзала. Зоя ей обрадовалась. Она жила одна. Работала швеей.

Полина тут же поехала на трамвае к себе. Смотрела в окно на родной город. Многие дома были повреждены во время блокады. Некоторые полностью разрушены. «Может, и особняк не сохранился», – думала она.

Особняк стоял невредимый, такой же красивый как всегда. Полина с замиранием сердца вошла в него, поднялась на второй этаж, позвонила в дверь своей квартиры.

Открыла неизвестная женщина средних лет в дорогом халате. Подозрительно ее оглядела, неприветливо спросила:

– Вам кого?

– Мне надо увидеть Доброхоткиных.

– Здесь такие не проживают.

– Может быть, вы что-то о них слышали?

– Знаю только: до нас тут жили враги народа. В пятой квартире спросите, на первом этаже.

Это была квартира Мирославлевых.

– Простите, что отнимаю у вас время. А кто там живет?

– Молодая женщина с ребенком. Хромая. Родней им вроде приходится. – Полина не могла припомнить, чтобы у Матвея были хромые родственницы. – Еще старуха с мальчишкой и девчонкой жила. В блокаду померли с голоду.

Полина поблагодарила. Стала спускаться по лестнице.

– А это не ты телеграмму и письма на наш адрес прислала?  – спросила вдогонку женщина в халате.

Полина обернулась.

– Я.

– Я их ей передала.

– Спасибо.

Она спустилась на первый этаж. Постояла в сомнении. И решила постучать в дверь Мирославлевых. Ведь Марфа здесь уже не жила. Она пошла по коридору.

За дверью Чернухиных раздавались громкие голоса, мужской и женский.

– Был бы ты настоящим мужчиной, давно бы отцовство свое признал и на мне женился! – с сердитым упреком воскликнула женщина.

Голос казался знакомым.

– Ты докажи, что я отец, – ответил мужчина.

Судя по всему, это был Николай Чернухин.

– У меня тогда никого кроме тебя не было.

– Так я тебе и поверил.

– Совести у тебя нет!

– А у тебя совесть есть в жены себя навязывать?
– Негодяй!

Женщина всхлипнула.

Полина постучала в дверь Мирославлевых. Никто не открывал. Вдруг распахнулась дверь Чернухиных, и в коридор вышла Ира. На лице ее еще не высохли слезы. Она хромала. Впрочем, не очень сильно. Из глубины квартиры за ними наблюдал Коля. Ирина глядела на Полину. Глядела с ненавистью.

– Вон! – крикнула она. – Не приходите сюда никогда!

Полина покраснела. С высоко поднятой головой вышла на улицу. Долго стояла на одном месте, приходя в себя.

Входная дверь открылась, и показался Чернухин. Он зашагал по тротуару мимо нее.

Она пошла рядом. Спросила:

– Николай, что случилось с Доброхоткиными?

Стыдно ей было заговаривать со свидетелем ее недавнего унижения. Чернухин искоса взглянул на Полину.

– Они свое получили. Как враги народа. Он – высшую меру, жена – лагерь. И Клавка в лагерь угодила. Ирка тоже отсидела. Это ей на лесоповале бревно ногу отдавило. – Он нахмурился. –  Калека, а туда же, женись и все… И мать ее сидела. Сейчас в колхозе живет, за сто первым километром. Сюда ее не пускают.

– А об отце Иры вы что-нибудь знаете?

– Вижу иногда. Приходит дочку с внучкой проведать.

Хотя только что Полину унизили, только что она узнала о трагической судьбе сестры и зятя, сердце ее радостно заколотилось.

– Пожалуйста, выполните мою просьбу! – Полина достала на ходу замызганную записную книжку и огрызок карандаша. Она предусмотрительно попросила их у Зои. Остановилась. Чернухин тоже стал. Вырвала листок, написала Зоин адрес, протянула Николаю. – Если его увидите, передайте, пожалуйста. Только ему в руки. Никому об этом не говорите.

– И что я буду за это иметь? – с ухмылкой спросил Чернухин.

Полина отдала ему половину денег, какие при ней были. Он обещал передать записку.

Они дошли до перекрестка и разошлись.

Полина вернулась к Зое.

Та купила водки, накрыла стол. Полина не хотела пить. Но Зоя убедила ее, что такое знаменательное событие, как их встреча, надо обязательно отметить. Как обычно бывало с Полиной, начав пить, она не могла остановиться. Часам к 11 она уже напилась до бесчувствия. Зоя подтащила ее к кровати, разула, уложила прямо в платье.

Вдруг в дверь постучали.

Зоя, шатаясь, подошла к двери.

– Кто?

– Мирославлев.

2

Зоя открыла дверь и увидала высокого стройного красивого мужчину. Глаза его сияли.

– Входите! Честно скажу, не ждали мы вас нынче. Пришли бы вы хоть на часок раньше. Отрубилась Поля. Она от водки вмиг косеет. Нежно чересчур устроена. Сейчас ее лучше не тормошить. Пускай проспится.

Мирославлев с волнением и любовью глядел на Полину. Она лежала на спине, раскинув руки и ноги, с полуоткрытым ртом, в вылинявшем заштопанном платье и дырявых чулках. Из одной дырки торчал большой палец со сломанным ногтем. Зоя усадила Мирославлева за стол.

– Чем богаты, как говорится… – Она показала на закуску: вареную картошку, селедку и соленые огурцы. – Мы с Полей за нашу встречу пили. Выпьем теперь за вашу. – Они выпили. – Много она мне о вас рассказывала. Может, на «ты» перейдем?

– Да.

– Женихом тебе называла. Очень она тебя, Вова, любит.

– И я ее люблю. Ждал ее все эти годы. Теперь мы поженимся. 

– Ох и рада я за Полю. А ты сейчас в самом городе живешь?

– В квартале отсюда комнату снимаю.

– Надо же! А она – в Волхове. Ленинград на пять лет для нее закрыт. Очень уж она хотела тебя увидеть. Поэтому и не побоялась