связь между нами, как частями себя. Но чтобы понимать другого, нужно уже быть частью целого понятия. Но тут скрывается еще один парадокс. Я есть часть одного целого и другой для другого, но одновременно для себя я тоже есть целое. Ведь понимаем мы в себе и для себя. Мы, я и другой сразу есть в целом как части, но и целое есть в каждом из нас. И я есть целое, и другой есть целое.
Поэтому в отношение к целому во мне я не могу не иметь свои собственные мысли, отличные от мыслей другого. Я уже долен состояться как мыслитель, чтобы понимать то, что я подумал, не прибегая к помощи другого вне меня. Во мне уже есть другой, но «мой другой». Кто же этот «мой другой»? Alter ego? Это другое Я, сознание или бессознательное, а, может быть, сверхсознательное? Не есть ли это последнее, точнее, его агент в качестве внутреннего голоса, логоса, гласа бога, со-вести? Может ли другой вовне понять тебя, если ты сам себя как другой в тебе не понимаешь? Следует быть не только в одном, но и иметь одно в себе.
Главное, чтобы они, ты в нем, оно в тебе, принадлежали друг другу. Есть ли между ними, этими целыми, различие? Да, оно есть. Какой характер оно носит? Онтический или онтологический? Это различие не формальное, но и не материальное, а реальное. В каком смысле? Свой другой имманентен тебе и вместе с тобой составляет внутреннее единство, одно целое. Оно есть феномен, такое явление, которое является самой сущностью. То же целое, которое не в тебе, а для тебя вовне, но ты в нем, есть ноумен. Оно трансцендентально тебе, но в другом оно трансцендентно тебе, для тебя сокровенно. Это и есть онтическая, сущая непостижимость – целое в другом. Его можно постигать только другой непостижимостью, уже своим другим. Тогда постижимым будет общее целое, в котором есть и ты, и другой. Но это трансцендентальное постижимое делает понятным тебя и другого, само оставаясь онтологически непонятным в качестве идеи понятности, понятия. Поэтому непостижимость, непознаваемость и непонятность может носить как эк-зистенциальный, так и ин-зистенциальный акцент. Она экзистенциальна в отношении своего другого в другом, ином. Но она инзистенциальна в отношении своего другого в себе. Вместе с тем она, эта непостижимость, может быть онтологической в смысле реальной формы понятия и понимания. Понятие и понимание реальны и идеальны. Понятие объективно, реально существует в качестве идеи. Это реальность идеального, а не существование в сознании как понятие. В этом качестве она есть форма материального выражения, воплощения понятного в слове. Поэтому мысль в том, что она есть (мыслится), онтологична, но в том, как (я мыслю) она есть экзистенциальна. В том же, что (мыслимое) мысль есть, она сущностна.
Через свое причастие мысли человек становится мыслителем, во всяком случае, мыслящим существом. В мысли я выхожу на идею, выступаю в просвет бытия, ибо идея есть свет реальности, явление духа, вдохновение. Как свет бытия идея есть истина, а мысль есть в идеальном в истинном свете. Там она истинна. Истина мысли заключается в смысле, то есть, сущность мысли – это смысл. Его можно найти в слове, если понимаешь смысл, если у тебя есть его понятие. Сама мысль есть, в сущности, идея. Идея является мыслью, если мысль понятна, понятна как понятие, как концепт, как смысл. Так мысль, по существу, это идея или смысл? Мысль есть смысл в себе и для себя, но для иного она есть идея. Что такое это - идеальное иное? Это то целое, в котором есть мысль как часть идеи в том смысле, что мы причащаемся идеи в мысли. Но в мысли целое есть смысл. Смысл есть свое иное мысли. Он есть то, что мыслится и понимается мыслью. Мыслится чем? Самой мыслью. Кто мыслит? Я. О чем мыслит? О сущем или не сущем, а также о бытии сущего и не сущего. Это и есть моя работа мыслью, умственная работа, труд ума. Материальным субстратом мышления является активность моего мозга.
Тогда можно ли мыслить непостижимое? Тем более, если этим непостижимым является бог как иное в пределе, то есть, беспредельное, ведь это не мое иное, которое определяется во мне. Есть бог во мне и есть бог, в котором я. Бог во мне имманентен мне как близкий, который ближе мне самого себя. Только через него я могу выйти на бога, в котором есть я. Постижим ли тот бог? Нет, непостижим, но он делает постижимым себя во мне. Когда мистик, вроде Николая Кузанского говорит о том, что непостижимое постигается непостижимым, чтобы его понять, следует думать так: непостижимое или бог, в котором есть я как сущее в бытии, постигается непостижимостью или богом во мне. Кто бог во мне? Я или душа? Душа как alter ego. Многие думают, точнее, считают себя душой в теле. Я ни есть ни тело, ни душа. Но у меня есть и то, и другое, не как собственно Я. Да, и «я» не совсем ясно, как это ни странно. Я это Я? Нет Я – это я. Здесь я – это знак меня, местоимение, то, что я имею место в языке. Это мое место. Но это и место всякого другого говорящего. Это «я» я имею в виду? Конечно, нет. Я говорю «я», когда представляю себя. Представляю в общении и в сознании. Но под «я» понимаю не представление и не позицию в коммуникации, а то, кто есть, кто думает, то есть, то сущее, которое есть и думает. О чем же оно думает? О себе, о я. Что думает? Мысль, смыслом которой является Я. В общем и в целом, понятно.
Такими, понятными и были классические мыслители. От них отличаются современные так называемые «мыслители», совсем непонятные. Естественно, возникает вопрос: «Они сами понимают себя»? В том то и дело, что нет, если исходить из парадигмы (положения) или допущения (предположения) иного, сокровенного понятия, а не не-иного, откровенного, спекулятивного понятия. Такое непонимание ни себя, ни другого есть следствие бытия наследником, не автором, но читателем, имитатором, подражателем, а тем более симулянтом. Таким образом станешь не автором, а только графоманом. Вот чем может обернуться суппозиция, подмена автора читателем, когда читатель становится автором, а автор – читателем. Так не может не быть, когда творение редуцировано к потреблению и является одним из видов употребления, так называемым «творческим потреблением». Но чтобы правильно и точно, верно отражать, рефлексировать, следует уже самому, излучать, творить. Теперь же все пишут короткие сообщения в гаджете (мобильнике). Каждому мобильнику по мобиле. Пошла писать губерния. Где же автор? Он умер. Остались одни ссылки.
Можно понимать другого через или как себя. Возьмем крайний вариант понимания не человеком человека, а собакой (четвероногой) человека (двуногого). С точки зрения собаки или собачьей точки зрения человек – грязная собака. Она никогда не закапывает то, что нагадит. Приходится за нее подходить и задними конечностями закапывать то, что она наследит. Так «думает» реальная, настоящая собака. Это мышление на уровне «ниже пояса», если бы собака ходила на одних задних ногах, была бы двуногой. Кстати, по этой же аналоговой схеме (модели) работает мышление массового человека – человека из народа, - когда он думает о боге. По его мнению, бог – это великий человек. Это, в корне, неверно. Но неверно и прямо наоборот, когда о человеке думают, как о боге, полагая, что человек есть образ и подобие бога. Так можно сказать только о боге в себе, да, и то, условно (так думает собака о человеке в своем сознании; это животный, натуральный, естественный образ мысли), но никак о боге, в котором человек есть.
Я чаще стал ловить себя на мысли, что мое сознание не просто определенным, субъективным образом представляет мир как объективную реальность, но принимает деятельное участие в существовании мира. Я вижу то, что оно предлагает мне. Значит, есть не только мир, который существует независимо от моего сознания, и есть я, субъективно его представляющий и переживающий, но и нечто третье, которое делает мир таким, каким я его воспринимаю, понимаю и принимаю в качестве реальности. Но это означает, что объективная реальность не является независимой от сознания. Это может быть только в том случае, если сознание тоже объективно, а реальность субъективна и есть субъект развития.
Как развивается субъект? От прошлого к будущему. Он укоренен в прошлом и живет в настоящем надеждой на будущее. Субъект был, есть и будет. Он собран, наполнен прошлым содержанием, которое вошло в его сознание, стало им. Без прошлого в виде памяти нет сознания самого себя. В настоящем он рассеивается по квантам «здесь и теперь». Непрерывность существования субъекта восстанавливается в будущем, если оно есть возвращение блудного сына на место, в отчий дом, возрождение, воскресение как переживание, передача, обновление прежнего. В этом заключается смысл доктрины (учения) перевоплощения. Субъект продвигается вперед, его сознание расширяется, он становится выше, появляется новое качество жизни и открывается новый горизонт, где маячит цель развития, к которой он идет кругом от себя к себе – от идеи к идеалу. Для меня этот путь развития есть путь в мысли в том смысле, что развитие становится методом, образом мысли. Его нельзя отмыслить. Пока я мыслю, я иду, живу, дышу. Не мыслю – стою, сижу, лежу, умираю, задыхаюсь.
Рано или поздно у меня не мог не возникнуть вопрос о том, думает ли так же, как я, всякий другой человек. Ответить на этот вопрос можно легко, если вспомнить то, как я сам стал думать. Прежде я слушал и читал других людей, и не мог не заметить, что некоторые из них сообщали не только информацию, но и выражали свои и чужие мысли. Я заинтересовался тем, сами ли они надумали или выдумали эти сказанные мысли. Кстати, разница между надуманным и выдуманным, вероятно, связана с тем, что надуманное само приходит в голову, а выдуманное извлекается из нее. Обыкновенно, люди обманывали меня, выдавая чужие мысли за свои. Говорили ли они правду, можно было определить по тому, вызывали ли эти мысли у них удивление. Если вызывали, то, как правило, это были их мысли. И в самом деле, мысль по своему понятию не может не вызывать удивления. Этим она отличается от глупости, которая вызывает, естественно, у мыслящего человека смех или, по крайней мере, улыбку.
В принципе, в ходе опытного исследования выражения мысли я не нашел существенных различий между собой и другими людьми, способными подумать и найти слова для выражения своих мыслей.
На днях листая книгу одного современного московского профессионального философа, который намеренно представляет себя натуральным философом, занимаясь «философскими выдумками», я вспомнил другого, уже старорежимного русского философа-эстета. Я читал перевод его короткой статьи на русский язык с немецкого языка еще несколько десятков лет назад. Она была посвящена русской философии. Так вот нынешний профессор, характеризуя русскую философию, повторял прежнего профессора, но не слово в слово, так как писал на современном русском языке, испорченном научной терминологией и постмодернистскими вывертами, а пункт за пунктом. В частности, он отметил особенность русской мысли в ее склонности к православию, в антипатии к метафизике и симпатии к практике морального толка. Я задумался и не согласился с ним, как, впрочем, и с последним дореволюционным философом,
