Другое дело, если ты имеешь дело с прекрасной женщиной. Я вижу разницу между красивой и прекрасной женщиной. Конечно, есть некрасивые женщины. Но это редкое явление. Такую женщину называют уродиной. Она вредная, потому что ее не любят. Важно, чтобы женщину любили или, во всяком случае, чтобы она нравилась, вызывала симпатию. Симпатию вызывает красота. Красота – это то, что является. Прекрасное – это не просто явление, но феномен, то есть, то, за чем ничего не стоит, кроме него самого. В случае прекрасного мы имеем дело с явлением самого явления как сущности. За красотой же что-то есть еще. Именно поэтому она и очаровывает, соблазняет, украдкой уклоняясь и эротически приглашая догнать и открыть себя. Так я догоняю суть красоты. Прекрасное же удивляет; оно не зачаровывает, а околдовывает в том смысле, что не просто накладывает чары на тебя, лишает воли, отчуждает от себя. Рядом с прекрасным ты становишься чужим самому себе. Прекрасное убивает в тебе Я. Прекрасное - страшная сила. Выводит из убийственного оцепенения уже не само прекрасное, а возвышенное. Возвышенное не соблазняет, как симпатичное и обаятельное, но увлекает, ведет к нечто превосходящему твое воображение. Возвышенное символично; оно непредставимо, таинственно. Это то, что находится не на границе, как прекрасное, трансцендентальное, но за границей. Возвышенное трансцендентно. Оно дальше всего. Можно ли сказать, что возвышенное – это прекрасное далекое? Точнее, сказать, что оно потустороннее, нам постороннее, чужое. Оно нас не пугает, но потрясает.
Совсем иначе мы относимся к тому, что нам симпатично, что нравится, как красивое. Оно близкое. Это тайна близости. Но какая это близость: физическая или душевная? Вот именно: она не интеллектуальная или духовная, но душевная, трогательная, волнующая, чувствительная. В ней больше чувства, чем действия. Там, где больше действия, там господствует тело. Оно поддается чувственности. Конечно, в красоте есть чувственное, сексуальное начало. Разве может вызвать в нормальном человеке телесное желание уродливое создание? Когда мы видим уродство, мы невольно испытываем стыд, чувство вины перед уродиной. Но наше положение ложно. Мы виноваты в таком случае без вины. Красота естественна, уродство же, безобразие неестественно, не гармонично, есть нарушение меры, пропорции, разума в ту или иную сторону, больше или меньше.
Однако симпатичное вызывает не только сексуальное желание в качестве объекта влечения. Оно еще трогает душу. Ты начинаешь сочувствовать симпатичному существу. Это сочувствие есть не жалость к падшему, к безобразному. Но оно и не есть желание. Это сочувствие есть душевность, любовь, но не как эмпатия, зависимость, а как симпатия, сопереживание, сострадание, которое страдание делает желательным. Мы не были бы сострадательными, если бы не желали этого. Сострадание есть лекарство от страдания в том смысле, что утешает его. При встрече красота сначала возбуждает, а потом утешает, когда становится близкой.
Это можно понять при встрече с красивой женщиной, если она расположена быть близкой тебе. Но для этого следует не вспугнуть ее и расположить к себе. Как? Вниманием к ее красоте, оказать ей знаки внимания. Она может ответить на них только, если вы сами вызвали в ней чувство симпатии, стали ей близким.
Нечто похожее я испытал к психотерапевту. Разумеется, психотерапевт, это врачеватель психики, медицинский специалист. Какое отношение такой специалист имеет к душевным состояниям? Никакого. Его как специалиста не может волновать чужое Я. Его «волнует» только дело. Ты пришел к нему на прием, чтобы он «сделал» тебя, то есть, подавил, «снял», вытеснил твое Я в бездну бессознательного, освободил тебя от самого себя, ибо Я причиняет боль, является виновником болезненного состояния. Сосредоточенность человека на своем Я лишает его чувства уверенности в том, что он находится на своем месте в этом мире, делает неспособным быть домашним, бытовым существом, обывателем, добропорядочным буржуа.
Так вот свою красоту, свое обаяние психотерапевт использует как инструмент, как скальпель, чтобы вскрыть Я как душевный нарыв и очистить от него психику в качестве естественного продолжения и предела телесной пропорции, замкнуть больного Я на его теле, выпрямив выпуклое Я в качестве контура, границы тела. В пределе такую границу следует сделать прозрачной, если, вообще, не стереть ее для того, чтобы вслед за собой впустить в психику больного своим Я чужих, заместить множеством образов иных Я его душу, сделать ее прохожим, если не отхожим, местом их суетливого существования. Как можно вылечить душу человека? Лишить ее человека, отвязать от него. Нет души и нет у человека с психикой больше проблемы. Заодно полезно лишить его и денег в качестве гонорара.
Я пошел к психотерапевту не для обрезания психики, которая сделает больного причастным власти тела, а для душевной встряски, чтобы почувствовать сопротивление Я терапии ампутации души.
Терапевт погрузила меня в сон. Лежа на кушетке я отдался вызванному ей желанию. Я напряженно чувствовал близость ее мягкого тела, которого касался сзади, осязая все его выпуклости и впадины, пока не расслабился. Находясь в таком пассивном состоянии, я почувствовал себя не в своем Я, как не в своей тарелке. Меня не то, что вые…ли, но скорее нае…ли. Да, меня освободили от телесного напряжения, но не сняли тревоги с души. Мне нужен был не специалист, а обычная женщина. Но для этого я должен был стать обычным мужчиной. Как раз с этим у меня были большие проблемы. Но зачем это делать? Это равносильно отказу от самого себя. В противном случае мир сделает меня похожим на себя и я окажусь ненужным. Ведь он и без меня полон миллиардами полых людей – природных буддистов. Зачем тогда я? Естественно, не зачем, потому что мир таких имманентных, домашних, бытовых существ пуст изнутри. Что мне их мир и война, демократия и диктатура, дом и работа, признание и поношение, когда не ясно, что такое Я и как мне быть с ним? Неужели женская мягкость может решить эту проблему? Конечно, нет. Но все же она важна для меня, как не для Я, а как для простого (не альфа) самца, в той же мере, в какой для женщины важна упругость мужского члена и тугого кошелька. Важно ли это Я для женщины? Какое там. Оно не важно и для мужчины. Для него важно держаться за свой, а не чужой член, и не важно, что может быть его субститутом. Я – это далеко не член мира как кружка, которым я вертел бы вокруг себя. Так может думать только обезьяна, которым крутит хвост. Или она же, без хвоста, но с языком, который доведет до публичного признания.
Глава одиннадцатая. Знаю - не знаю
Уже какой десяток лет я пересказываю студентам слова, которые Платон прописал своему учителю Сократу, чтобы от его имени огласить свои мысли (у человека - мысли, у гения, духа - идеи). Впрочем, эти слова обязательно стали бы предметом моего размышления и если бы я не был учителем философии. Возможно, я давно бы понял скрытый в них Платона смысл намного раньше, кабы я не был такого рода учителем. В этом разе во мне учитель не мешал бы думать философ.
Ведь учитель учит, а не думает, ибо мышление мешает учить. Тот, кто учит, сам должен быть научен быть учёным, то есть, счетоводом, вести счёт, подводить отчёт, слыть начетчиком, специалистом. Иначе его не подпустят к учению (теории) и обучению (практике) учеников.
Слава богу, ему позволено ещё высказываться и обсуждать со студентами проблемы мысли. Однако время на это значительно сокращено из-за перевода лекционного материала в режим визуализации речи (монолога) лектора в форме видео-контента на портале учебных курсов.
Как прежде я читал лекцию? В худшем случае я систематически делился своими комментариями на чужие мысли со студентами. В лучшем же случае я не просто сообщал, доводил до сведения студентов свои собственные мысли для их же компетенции в способности самим мыслить, показывая своим способом (методом) пример, как это можно делать.
Теперь мне в этой возможности живой передачи словом мысли отказала современная система высшего образования, заменив меня моей же визуальной симуляцией на экране монитора. Это вам не письменная подмена как буквальная имитация живого, непосредственного слова мысли как логоса, духа, а уже мёртвая симуляция оной процедуры.
Что-то я стал чересчур словоохотливым рассказчиком. Пора вернуться к самому выражению Сократа. Впрочем, вы, любознательный читатель, хорошо его знаете.
Проще было бы спросить о том, кто его не знает. Вероятно, его знают не только интеллигенты и люди образованные, но и даже не знающие русской грамоты. Ну, да, ладно, не буду отвлекаться. Вот слова Сократа: "Я знаю, что ничего не знаю, но другие не знают и этого".
Так чего они не знают? Казалось бы, что может быть понятнее того, что умный человек признается в том, что не знает? Но как выходит то, что он ничего не знает? И тем более, как можно знать о том, что он ничего не знает? Как это можно знать? Если он ничего не знает, то, разумеется, не знает и того, что не знает. Между тем он, сам себе противореча, утверждает, что это знает. Как так? Это может быть только в случае тотального сомнения, сомнения во всем. То есть, он, как потом Картезий, не сомневается в том, что сомневается. Только вместе сомнения, он говорит о знании.
Правда, Декарт не сомневается в самом сомнении, тогда как Сократ знает не то, что он знает, знает знание, но, напротив, знает прямо противоположное - незнание. Странно: он знает не знание, но незнание. Как это может быть? Понятно было бы, если бы он, зная знание, утверждал бы, что кроме этого знания, ничего другого не знает. Но как можно знать, не зная? Ведь он говорит о том, что ничего не знает. Как понять Сократа?
Для чего он так говорит? Не для того ли, чтобы, не говоря прямо, намекнуть на то, что его интересует не знание чего-то другого, предметной, но самого знания. Я знаю знание как абстракцию, вне связи с данными чувств. Вне связи с данными чувств - это и есть пресловутое то, что "я ничего не знаю". Он как бы говорит о том, что остаётся в круге самого знания и не желает или не может выйти из него. Но тогда необходимо в него правильно, верно войти, а не, напротив, выйти. Это и есть "когнитивный круг знания". Нужно в нем удобно устроиться, чтобы не только и не столько вертеться в нем, сколько накручивать на самого себя. Ведь знает, что все не знает, именно Сократ лично в качестве Я. Что за тотализация знания вокруг человеческого Я? Ну, как он мог?! Сказал бы, что знает, что не все знает. Нет, он взял на себя труд сказать за всех, кто не знает и этого, - того, что ничего не знает. Зачем? Либо все, либо ничего. Сократ выбирает ничего. В этом ему следуют однозначно киники. Но выбирая "ничего", он знает, что выбирает, а не не выбирает. Тем, что он знает всеобщий образом, он задаёт парадигму мыслить противным, парадоксальным образом мегарцам. Совместить одно с другим мог только Сократ, но никак ни его ограниченные ученики. Так, во всяком случае, об этом думал Платон,