радоваться… Но время его подходит к концу, увы, “механизм завода” заканчивается. И не помогут уже никакие увещевания, просьбы, молитвы самые жаркие, Церковь, лекарства, уколы, врачи. Там, высоко на небе, всё уже расписано и предрешено, там с нетерпением ждут очередное своё пополнение… В назначенный срок ангел смерти неотвратимо спуститься к изголовью батюшки, чтобы принять отходящую к Богу душу. И смертельно-больной и уставший отец с почерневшим от боли лицом и глазами впавшими и обезумевшими вдруг вздрогнет и выпрямится, может даже очнётся на миг, отчаянно протянет к нам, сидящим подле него, свои высохшие, крючковатые руки. Попробует что-то особенно-важное и крайне-необходимое нам сказать, о чём-то предупредить напоследок. Но предупредить не сможет, не хватит сил, чтобы разжать синеющие и онемевшие губы... И отец расстроится от собственного бессилия, вероятно даже устыдится его перед здоровыми и цветущими родственниками, которых он оставляет одних - доживать Богом положенное… А потом отец вздрогнет во второй раз, вероятно - последний, ошалело закатит глаза, будто небесные кущи мысленно уже завидев, и, испустив дух и отчаянно прохрипев напоследок, умрёт, оставив вместо себя пустую жёлтую оболочку. Про это можно уже твёрдо сказать - это обязательно, с гарантией скоро будет, от этого не уйдёшь: болезнь не позволит этого. Останется что-то холодное и безжизненное после него, что побыстрее захочется закопать и уже никогда не видеть… Но пока эта его оболочка ещё жива, пусть и наполовину сгнившая, ещё является отцом моим, рабом Божиим Сергеем. Который тоже пока ещё жив, ещё вот лежит и борется, тяжело, с перебоями дышит во сне, несчастный, маленький, слабый. Я эту слабость и стоны прощаю ему, - я буду чтить и помнить отца всегда волевым, решительным, мужественным человеком, настоящим мужчиною, Мужиком, на мысли и дела которого я буду неизменно ровняться…»
21
«Прости ты меня, недостойного, батюшка мой дорогой, родной, любимый, единственный, - едва не плача, сидел и шептал одними губами Вадим, умирающего отца нежно по влажной головке гладя. - За тот несчастный спирт меня, негодяя, прости, которым я тебя 20 лет назад загрузил, и который потом пошло с друзьями в общаге выжрал. Прости за многие другие дела и просьбы, которые я, молодой дурачок, на тебя постоянно вешал и вешал. Всё думал, что ты у меня всемогущ, что для тебя это ничего не стоит…»
«А ещё прости, что выгнал тебя четыре года назад, помнишь? - когда ты к нам, ко мне в частности, погостить приехал. Ты тогда намеревался пару неделек у нас пожить - с детьми и внуками рядом побыть, покушать вволю харчей московских. Дома-то матушка деликатесами тебя никогда не потчевала: сама, аскетка суровая, прирождённая, питалась хлебом и варёной картошкой одной, и тебя всю жизнь на этом скудном пайке держала. Вот ты всё время и жаловался, что не хватает тебе еды, что полуголодным дома живёшь, не наедаешься до сыта, того же чаю не напиваешься. Поэтому-то и к нам всегда с таким удовольствиям ездил - на сытые столичные харчи, - “мёл”, помнится, всё подряд, что тебе ни накладывали… Ты тогда приехал, как всегда светящийся и очень счастливый, очень довольный встречей, солёных огурцов с картошкой, сала деревенского, самогонки трёхлитровую банку привёз, собранных нам с матерью денег… А я, сын твой старший, наследник, был тебе совсем не рад, с тобой разговаривал до обидного сухо и скучно. А потом и вовсе стал сторонился тебя, на что ты, естественно, обижался, чего никак не ожидал, на что совсем не рассчитывал… Каюсь, что после расстрела Белого Дома я был не в себе, отец, и мне тогда не то что тебя веселить - мне жить совсем не хотелось. И зря ты тогда приехал, определённо зря: переждал бы этот драматический момент дома… Но ты тогда этого не прочувствовал, глубокий душевный кризис мой. Да и на политику тебе всегда было глубоко плевать: ты у нас был человек абсолютно аполитичный. Через три дня, скучающий, с чем-то ко мне пристал: пива, кажется, предложил пойти попить в забегаловке нашей… Ну я и наорал на тебя, сорвался, помнишь? На тебя, невиновного, зло сорвал - сказал, чтобы ты не мешал, не приставал с глупостями и, вообще, чтобы собирался и ехал домой, не путался-де у меня под ногами... Ты всё сразу понял, что тебе не рады, и перечить и канючить не стал: сказал, что уезжаешь домой, что надо только сходить в гастроном и купить колбасы и мяса, которые мать заказывала. Мы пошли с тобой в магазин за продуктами. Ты был в шоке, в угаре, помнишь, от такого приёма и слов от родного сына! - не выдержал, разрыдался в сквере. И плакал так горько и громко, навзрыд, как плачет только ребёнок маленький после серьёзной обиды. Таким я тебя никогда прежде не видел... Я неохотно, помнится, начал тебя утешать, называл тебя - гнида поганая! - слабаком и бабой. Потом отвёз тебя на вокзал - и облегчённо выдохнул, освободившийся от обузы…»
«Прости меня, батюшка, за тот эпизод, прости. Мне сейчас за него ужасно стыдно. И знай, что там, где ты тогда стоял и плакал, теперь фонтан столичные власти открыли с чистой живой водой. Это твои слёзы, батюшка, там текут - мне, сыну твоему, в укор и о тебе, несправедливо обиженном, суровое напоминание… Горько мне это всё теперь вспоминать, отец, поверь, очень мне это тяжело и горько. Одно лишь меня утешает теперь и отчасти оправдывает перед тобою, батюшка ты мой дорогой, в ребёночка на глазах превращающийся, в ангелочка. Что пройдёт какое-то время, пару десятков годков всего, а может - и того меньше, и я сам буду вот также вот, обессиленный, лежать на смертном одре в окружении своих близких, стремительно испускать дух, прося их о помощи, о спасении. Но они точно также не смогут ничем мне помочь - ничем! Будут тихо сидеть и плакать возле меня от жалости и бессилия. И тогда мы будем с тобою квиты, отец, когда и мне самому придётся испить до дна ту же самую смертельно-горькую чашу…»
«И мы там встретимся с тобою, родной, мы обязательно там с тобою встретимся. Крепко-крепко обнимемся, расцелуемся как всегда, и расплачемся от души, разрыдаемся - дадим, наконец, волю чувствам… А потом где-нибудь сядем рядком, на каком-нибудь светлом облачке, и, не торопясь никуда, делами скорбными не прикрываясь, задушевно с тобою поговорим, с удовольствием вспомним недалёкое наше прошлое. Ты мне про свою жизнь всё подробно расскажешь, чего никогда ранее не говорил: жалел и стеснялся из-за разницы в возрасте. Я тебе - про свою: про все свои промахи и ошибки, про грешки земные, нелицеприятные, которых накопил предостаточно и тоже вот старательно ото всех таю, которых стыжусь и стесняюсь… А тебе расскажу, отец, всё там, на небе, тебе расскажу, без утайки, про все свои выкрутасы и подлости. Мне будем в чём повиниться перед тобой, поверь, покаяться и оправдаться... И ты простишь меня, дурака, - я очень надеюсь на это. Ведь ты у нас любящий, добрый и мудрый, воистину золотой человек. Всегда был таким - таким и останешься… И ты многое на своём веку повидал, что гораздо важней, многое за свою бурную жизнь правильно оценил и понял. Поэтому и не будешь особенно строг к непутёвому твоему сынишке…»
22
- Ты чего, сынок? - проснувшись от прикосновений и от поглаживаний, спрашивал отец, открывая мутные глаза и вопросительно глядя на сына. - Ты чего плачешь-то? Не надо, милый. Не плачь. Не расстраивай меня напоследок.
- Я не плачу, отец, я… так… Вспомнил отчего-то вдруг, как ты меня спас однажды, вытащил из воды, утопающего. Помнишь про этот случай? На нашем пруду это было, - соврал Вадим первое, что пришло ему в голову, чтобы невесёлые думы от умирающего родителя скрыть, не расстраивать ими его перед смертью. - Я ведь тогда реально мог утонуть, воды уже нахлебался по уши, ушёл топором ко дну. Вовремя ты за мною прямо в новом своём костюме бросился, спасибо тебе. Не было бы тогда тебя рядом со мной - и меня бы теперь на белом свете не было.
- Ну-у-у, нашёл чего вспоминать, дурачок, делать тебе нечего, - невесело скривил губы батюшка, тяжело поворачиваясь на бок и подкладывая под голову худющую, костлявую руку. - Лучше про что-нибудь хорошее вспомни: как мы за грибами, к примеру, когда-то с тобою ездили, когда ты маленький был, когда в начальных классах ещё учился. Я за тобою, слепая тетеря, угнаться в лесу не мог: всё тебя потерять боялся. Ты со своими острыми глазками вечно меня обгонял: на ведро, а то и на два всегда собирал больше… Шустренький в детстве был, проворненький и смышлёный, молодец. Мы с матерью не могли на тебя нарадоваться…
С трудом произнеся всё это, батюшка закрывал глаза, морщился и стонал, болью своей измученный.
- Что, опять заболело внутри, да? - участливо спрашивал его Вадим, смахивая рукой слёзы. - Давай, я тебе укольчик сделаю?
- Сделай, сынок, сделай, если не трудно, - следовал тихий ответ. - После уколов ваших мне как-то полегче становится. Спать хоть можно.
Вадим быстро вставал со стула, брал из серванта привезённый из Москвы «Трамал», шприцы, спирт, жгут и вату, и, приготовив всё для инъекции и перетянув отцовскую руку возле плеча, вводил родителю в вены очередную порцию наркоты, после которой отец сразу же засыпал: наркотики на него пока ещё, слава Богу, действовали… Отец засыпал, успокоенный, боли на время лишенный, а одинокий, тревожный Вадим опять начинал тихо расхаживать по квартире из конца в конец, убивая таким образом время и дожидаясь брата и мать, которые всё не возвращались…
23
И вот во время захода на очередной по квартире круг он почему-то про Чарскую вдруг вспомнил. Подумал, что в несколько последних приездов не приходил к её дому, не мог, не успевал прийти, гуляя вдвоём с братом по городу, и не звонил ей по телефону тоже. Всё это ему вдруг спутал прикованный к постели отец и его болезнь - весь тайно сложившийся распорядок.
Чтобы хоть как-то компенсировать “потерю” - и попутно и незаметно маленький праздник душе устроить воспоминаниями о первой любви, - Вадим, предварительно удостоверившись, что батюшка спит и его не слышит, осторожно подошёл к телефону, стоявшему на тумбочке у окна. Подошёл, вытащил из-под него пухлый справочник с новыми абонентскими 5-значными номерами, недавно подаренный им двоюродным братом Сашкой, работавшим в городском «Узле связи» телефонистом, взял тот справочник в руки, внимательно оглядел его, пощупал и понюхал даже. Справочник был новым и довольно увесистым, в отличие от старого, тонкого, с 4-значными цифрами, от которых недавно избавились городские власти, потому что старые номера не удовлетворяли уже потребности горожан. Он ещё сильно пах типографской краской. Ни отец и ни мать, похоже, его даже и не раскрывали, не успели раскрыть: обоим не до того было.
С грустью отметив это: что новые городские 5-значные номера уже могут в их семье и не пригодиться, как и сама книжка, - Вадим начал её листать, попутно раздирая новенькие, склеенные между собой страницы, намереваясь по обыкновению найти фамилию Чарских и новый их телефон и позвонить по нему.
Дойдя таким образом до буквы «Ч» и аккуратно разъединив с этой буквой листы, он поразился обилию новых фамилий там аж на трёх страницах, которых прежде не было в старом справочнике. Он это хорошо помнил.
«Надо же, - было первое, что подумал он, тряся головой удивлённо.
