быть выхода.
Но он не струсил, не свернул назад: обратной дороги для него, пропажей любимой девушки вздыбленного и взъярённого, уже не было, не существовало. Надо было про Чарскую всё немедленно разузнать: уезжать в неведении в Москву было бы для него смерти подобно. Он чувствовал, что этого не перенесёт: заболеет и вправду умрёт там, в столице, от неизвестности и тоски, и какой-то хронической в последние несколько лет черноты, пустоты и внутренней неудельности и безысходности…
30
Минут через пять, предельно-взволнованный и чумной, огнём и жаром окутанный изнутри словно факел горящий, он зашёл во двор дома под номером 24, который до этого видел и знал лишь издали, лишь с фасадной его стороны, что смотрела на площадь. А теперь вот впервые за 40 прожитых лет увидел и тыльную его сторону. Увидел - и поразился размерами дома, который оказался довольно-таки маленьким на самом-то деле, с двумя подъездами всего и небольшим двориком со скамейками, на которых никто не сидел по причине плохой погоды и позднего времени. Дом был старым, запущенным, хотя и крепким ещё, и в четыре этажа всего - предел для их захолустного, провинциального городишка. В Москве таких уже и не встретить было. Оба его подъезда были распахнуты настежь, из открытых форточек окон слышалась музыка, шум телевизоров, разговоры громкие, ругань и смех. А ещё, как быстро подметил Вадим, возле дверей подъездов, слева от входа, висели поржавевшие и погнувшиеся жестяные таблички с фамилиями жильцов, хозяев квартир, и это его сильно тогда обрадовало. Не надо было звонить и тревожить соседей расспросами в такое-то позднее время, внимание к себе привлекать. Да и Ларису этим компрометировать, что было ни ей, ни ему не нужно.
Он подошёл к подъезду №1, начал быстро читать начертанные перед входом фамилии; но Чарских там не нашёл и, развернувшись, торопливо зашагал ко второму подъезду, понимая, что близок к успеху, что Лариса живёт… или жила до недавнего времени именно там. Больное сердце его пуще прежнего затрепетало, очумело заметалось в груди, сигнализируя, что он очень близок к успеху, к удаче, что сейчас, при благоприятном исходе, даже может и встретить ту, которую неожиданно потерял, и к которой всю свою жизнь в тайне ото всех стремился. А если и не встретит, то подробно узнает у новых хозяев всё: где теперь живут хозяева прежние, куда и когда уехали, и где, наконец, их дочь...
31
И действительно, как только он ко второму подъезду приблизился и на табличку с фамилиями взглянул, он сразу же и увидел там фамилию Чарских, что значилась под номером 27 в нижней части списка. «Чарский В.А.» - было написано ровным хорошим подчерком у дверей, и Вадим сразу понял, или почувствовал трепещущим своим нутром, что этот безымянный «В.А.» - отец Ларисы. И значит, квартира под №27 - это её квартира. Бывшая ли, настоящая ли - не важно. Другого не могло быть, иные варианты здесь исключались…
«Ну, что, Вадик, родной, отступать и тянуть больше нечего. Только вперёд теперь», - решительно скомандовал он сам себе и, превозмогая страх, его с головой окутавший, широко шагнул внутрь подъезда. Уже на первом пролёте решил, что если вдруг дверь откроет сама Лариса, что будет лучше всего, то он попросит её выйти на улицу. И там уже всё вместе с ней решит: договорится о встрече, о дальнейших действиях и поведении, может быть даже телефонами и адресами с ней обменяется. Если же кто-то иной откроет - всё у того подробно расспросит-выведает, представившись другом семьи, и обязательно адрес возьмёт нового места жительства. Дальше он заглядывать не хотел: надо было реализовать хотя бы первую часть плана.
Быстро поднявшись на первый этаж, как и везде довольно холодный и грязный, он разглядел в темноте четыре однотипные входные двери квартир на лестничной клетке, на которых висели таблички с номерами с 17-го по 20-й. Понял, что Чарской здесь нет, что она жила выше, и пулей понёсся туда, перескакивая через две ступеньки. На втором этаже располагались квартиры с 21-ой по 24-ую. Уже близко было и горячей. Но опять не то. И волнение пуще прежнего… И как только он вбежал на следующий третий этаж, где уже было гораздо теплее и чище, и где даже горела лампочка над головой, позволявшая хорошо рассмотреть и оценить обстановку, - то сразу же и увидел посередине лестничной клетки дверь, на которой красовалась табличка под номером 27. Это и была, по-видимому, квартира Чарской, которую он искал, к которой всем естеством стремился…
32
Остановившись у двери, чтобы перевести дух, замереть и отдышаться как следует перед крайне-важною встречей, чтобы не вламываться к людям красным как помидор и как паровоз дымящимся и дышащим, он успел разглядеть, что входная дверь Чарских была такая же, как и на первых двух этажах, то есть самая обыкновенная, типовая, фанерная, покрашенная жёлтой краской, с двумя довольно-таки простыми замками около ручки. Не прокурорская дверь, не элитная, не заказная. Не похоже было, чтобы за ней богатые жильцы проживали, за барахло, за большие деньги трясущиеся.
«Такую-то дверь, да с такими смешными запорами и школьник может открыть, - успокаиваясь, успел даже он подумать. - У нас в Москве таких дверей теперь уже и днём с огнём не найдёшь. А тут - ничего, живут, наивные простаки, и никого пока ещё не боятся. Не пуганные ещё, не обворованные»…
33
Пока он так стоял и настраивался, приходил в себя перед встречей, дыхание сбитое восстанавливал, пульс, попутно разглядывая дверь под 27-м номером, которая у него одну лишь снисходительную улыбку вызвала, он успел расслышать, что за дверью той было очень тихо, как и на лестничной клетке в целом, не было слышно ни музыки, ни чьих-либо шагав, голосов… Это было странно вообще-то - ведь был уже вечер. И в квартире должен был кто-то быть.
«…Может, на даче все - ведь сегодня суббота… А может, куда ушли, к родственникам может, либо ещё куда, - было последнее, что успел он подумать. - Ладно, сейчас позвоним, узнаем: кто тут и где…»
Вздохнув и выдохнув глубоко, как делал это всегда перед ответственным мероприятием, усилием воли заставив себя не трястись, не нервничать перед наиважнейшим для себя разговором, он уже было поднял правую руку к звонку, намереваясь нажать кнопку… и в этот острейший в психологическом плане момент он машинально посмотрел вниз, себе под ноги то есть - и ужаснулся увиденным, отдёргивая назад руку. Он увидел, опешивший и обомлевший, что пришёл в гости к Чарским, оказывается, в отцовских стоптанных башмаках, в которых тот в сарай каждый день выходил, когда ещё был здоров и работоспособен, или ведро выносил помойное; которые ввиду этого даже и в квартиру не заносились - так и валялись на улице круглый год. Башмаки были грязные, старые, давно не чищенные и не мытые, да ещё и со специально стоптанной задней частью наподобие шлёпанцев: чтобы легче было их снимать и надевать, со шнурками и ложечками не возиться. В сарай-то было в таких, убогих и допотопных, в самый раз выходить, быстро и удобно очень. Но вот в гости переться в отцовских “антикварных” шлёпанцах ему, укоренённому столичному жителю и кандидату наук, как-то уж совсем не престало. Это было бы уже перебором и несуразицей - или же моветоном, по-московски если, по-театрально-тусовочному…
Застонав от досады на самого себя и злости, он провёл отстранённой правой рукой по лицу, утираясь собственной глупостью будто бы, - и обомлел и ужаснулся больше стократ, поняв, что ещё и не брился несколько дней, густо зарос щетиной. «У-у-у!» - пуще прежнего застонал он, отчаянно тряхнув головой и крепко-крепко при этом свои интеллигентские кулачки сжав, намереваясь ими со всего маху в стену подъезда треснуть - так он был тогда невыносимо зол, взвинчен, расстроен, рассержен!
«Чего ж это я так вырядился-то, урод?! Совсем спятил, свихнулся что ли?! - зашипел он нервно, отчаянно, испуганно заметавшись на лестничной клетке, побыстрее от двери Чарских решив отойти и спуститься вниз: чтобы его, оборванного чудака, неопрятного мужичка залётного кто-нибудь из жильцов не заметил. - Не бритый, не мытый, одетый чёрт знает как!!! Куда ты в таком виде припёрся-то, Вадик?! Сдурел на старости лет?! чокнулся?! - да?! Давай, дуй быстрее отсюда, пока тебя здесь никто не увидел и в милицию не позвонил - со страху».
Быстро спустившись по лестнице вниз и затравленной мышкой выскочив из подъезда, он остановился в нескольких шагах от него, растерянный, жалкий, жаром горящий. Не знавший, не представлявший даже, что ему теперь делать и как поступить, чтобы душу свою взбудораженную, наконец, успокоить известиями про Ларису, даже и самыми скудными, самыми мизерными сведениями про неё, которые одни были только ему и нужны, за которые он отдал бы всё на свете. Ничто другое его не интересовало на тот момент, было ничтожным, пустым, мелким и жалким.
Голова его буквально шла кругом, гудела как паровоз, как электричка гудит и гремит в туннеле. Да и как по-другому, как?! если кровь очередной горячей мощной волной ударила ему в голову - так, что даже грязные, сальные волосы на ней моментально высохли, вздыбились как щетина и затрещали, как трещит шерсть, когда по ней водят пластмассой. Попробуй при таком критическом состоянии путного реши чего, когда сверкающие зайчики прыгают перед глазами и в ушах треск стоит, будто на пилораме…
34
Но беды его на том не закончились, в тот единственный к Чарской приход. Потому что, взглянув на себя ещё раз на улице, он увидел, к ужасу своему, что не только в старых стоптанных башмаках к её заветному дому припёрся, но и в отцовских же спортивных штанах, штопаных-перештопанных, вытянутых на коленках. И в старой же родительской куртке, которую он сам когда-то в Москве носил, но потом привёз и отдал её отцу за ненадобностью. Куртку эту отец основательно уже потрепал, масляными пятнами обляпал густо, когда с мотоциклом возился. Со стороны в таком одеянии Вадим был в точности на бомжа похож, или на спившегося местного жителя, с которым не то что поговорить, а и постоять рядом было противно.
И идти в таком затрапезном виде в гости, что-то там у кого-то расспрашивать и узнавать; тем паче - если вдруг повезёт, - то и с самой Ларисой беседовать - нет, это было решительно невозможно… Да и с грозной мамашей её в таком виде особенно-то не полюбезничаешь, не поговоришь, если она вдруг дверь откроет и станет расспрашивать: кто? чего и зачем? Так отчешет-отбреет, а то и шваброй перепояшет от всей души, если вдруг узнает, поймёт сослепу, кто её потревожить посмел расспросами о единственной дочери - вспотеешь с лестницы кувыркаться.
Обдуваемый ветром и чуть поутихший, включивший голову, наконец, а не одни лишь слепые эмоции-всполохи, что были сродни аффектации, он стал понимать к прискорбию своему, столбом застывший на углу 24-го дома, почему такая клоунада пошлая с обувью и одеждой вдруг получилась. Он не думал, не собирался в гости к Чарской идти - это вышло спонтанно, стихийно, под воздействием чувств, навеянных телефонным справочником.
Но вот дальше-то что ему было делать, уже пришедшему и очнувшемуся от угара, от сомнамбулического экстаза, шока любовного, на площади очутившемуся в таком непотребном виде? - он уже совершенно не знал, не представлял даже и
