экстаза, до самопроизвольной эякуляции, взрывным сексуальным порохом себя до краёв накачав, что даже и смотреть на них становилось страшно - и завидно одновременно! Со стороны оба выглядели раздувшимися как резиновые праздничные шары и багровыми от нахлынувшей крови и похоти, взъерошенными, огненными и чумовыми как молодые кошки во время любовных игрищ, кроме себя самих никого абсолютно не видевшими и не знавшими, плохо что понимавшими из происходящего - и совсем ни о чём не думавшими. И ни о ком!
Тогда они понимали только одно, главное: что хотят кружиться под ёлкой как можно дольше, крепко-крепко обнявшись руками, телами, душами; кружиться до одури и безумства, до потери сознания, чтобы не расставаться даже уже и на миг; что люди, толпившиеся вокруг, им обоим только мешают, ненужный фон и шумы создают. Как, кстати, мешает и музыка со сцены, из-за обрывов которой они вынуждены были то и дело останавливаться, разъединяться и остывать, разбегаться по разным углам с неохотою, сердечный огонь гасить и всё остальное, что ниже сердца, но с сердцем напрямую связано. Чтобы потом, через паузу, под ёлкой встретиться вновь - и опять крепко-крепко обняться и вспыхнуть похотью и безумством.
Для обоих тот новогодний последний бал обернулся воистину раем земным - с ангелами вокруг, хорами певчих и одногодками-херувимами…
46
Разволновавшийся потерей любимой Вадим так это всё настойчиво и самозабвенно делал - размытый годами и долгой разлукой образ в памяти воскрешал и потом по-мальчишески очумело лежал и восторгался им, перенапрягая нервы и голову воспоминаниями, - что естественным образом не выдержал такого запредельного накала мыслей и чувств - “угорел” и “сломался”. И непроизвольно вогнал себя этим занятием в транс. Или - в гипнотический сон, в забытье, в полоумие.
В общем, повинуясь внутренней защитной команде, он на какое-то время от внешнего мира невольно сам себя отключил и, инстинктивно оберегая свой организм от разных нехороших последствий, с разрывом сосудов связанных или же закупоркой их, незаметно задремал и забылся, душою, телом утих. И в этой гипнотической дрёме он перенёсся на волнах растревоженной памяти в далёкое прошлое - и опять вдруг оказался в школе, на последнем Новогоднем балу. И там, в толпе одноклассников, свою Ларису ясно увидел, сияющую и благоухающую как всегда, очень красивую, сочную, прежнюю, в дорогом гипюровом платье с глубоким вырезом на груди, которое он сразу же вспомнил, в дорогих и также очень ему знакомых замшевых туфельках.
Она стояла прямо перед ним под ёлкой, вся такая статная, юная, здоровьем и силой пышущая, девственной изумительной прелестью и чистотой, смотрела на него жадно и умоляюще - и при этом руки к нему протягивала как ребёнок, просила поближе к ней подойти.
«Лариса! Ты?! - во сне закричал ошалевший от счастья Вадим. - Господи! как хорошо, что я тебя опять встретил! как хорошо! А я-то уже думал, родная, что навсегда потерял тебя! Я так испугался этого! Представляешь?! Чуть было не умер от горя, не тронулся умом!»
Он сломя голову бросился ей навстречу, расталкивая учеников, крепко-крепко обнял её по инерции, порыву внутреннему поддавшись, прижал к себе, даже и голову её сгрёб руками в охапку, намереваясь поцеловать. Но потом спохватился - вспомнил, что в школе они, на балу, что вокруг люди, много-много людей. И делать такое при них и неприлично, и непозволительно.
Тогда он отшатнулся от девушки виновато, взял её за руки и прошептал, на Чарскую, не мигая, глядя, словно не веря глазам:
«Лариса, радость моя! моё счастье! Это действительно ты! - я не ошибся! Господи! как это прекрасно, какой чудесный подарок мне! награда Божия прямо-таки за все мои последние жизненные неурядицы и неудачи! Давай отсюда уйдём побыстрее, голубушка, коли так, коли мы снова с тобою встретились и снова вместе! Пожалуйста! Хочу, наконец, побыть с тобою наедине - вдвоём, в тишине, в каком-нибудь уголке укромном, где нас никто не подслушает и не помешает: я так долго мечтал об этом, поверь. И мне столько хочется тебе всего поведать и рассказать: меня буквально распирает от чувств и от счастья. Я не хочу никого, кроме тебя, видеть - извини, не хочу! Я ужасно по тебе соскучился!»
И, не дожидаясь ответа, отлично зная его, он потащил её вон из зала мимо сидевших у выхода родителей и учителей. В коридоре спустился с ней по лестнице на третий этаж, где никого абсолютно не было из учеников, где было темно и тихо как по заказу, затащил её там в первый попавшийся пустой класс, захлопнул за собой дверь и тут же хищно набросился на неё всею своею массой словно изголодавшийся дикий зверь, с силой прижав её к каменной классной стенке.
«Лариса, милая моя, дорогая, хорошая! Я так измучился без тебя! так измучился! Если бы ты только знала!» - безостановочно зашептал он ей в самые уши, жадно и жарко целуя их, как и пылающие щёки её целуя и губы алые, широко-распахнутые, влажные, сочные и сладкие до безумия, распухшие от возбуждения, которые она с удовольствием ему подставляла. Как подставляла ему и глаза широко-раскрытые, безграничной страстью пылающие, оголённую шею и волосы, целую гриву здоровых шелковистых девичьих волос, которые он кольцами накручивал на свои ладони, в которых словно в море купался.
«Ты где пропадала-то так долго, Ларис?! - продолжал страстно шептать он ей. - Зачем меня мучиться и переживать заставила? повсюду тебя искать? Единственная моя, дорогая, хорошая! Я люблю тебя - страшно, безумно, безмерно тебя люблю! Больше всего на свете! Знай и помни об этом - заклинаю тебя! И не бросай меня больше, пожалуйста, не бросай. Я без тебя не выживу, я умру. Ведь ты - единственное, что у меня ещё осталось».
Быстро-быстро, без пауз и продыхов проговаривая ей всё это, он распалялся всё больше и больше от ласк, от жара упругого девичьего тела, которое он по-хозяйски крепко в объятиях держал, которое тискал и мял так же быстро, умело и лихо, словно дрожжевое подошедшее к празднику тесто повар на кухне мнёт. Губы его ссохшиеся, распухшие от поцелуев и возбуждения, спускались всё ниже и ниже по её гладкой шее, на предплечья переходя, на верхнюю часть груди, а зудевшие похотью пальцы, предварительно волосы девушки растрепав, уже властно расстёгивали пуговицы на платье, широко оголяя спину и плечи её, добираясь до лямок лифчика.
Но вот уже и лифчик узенький и изящный им расстёгнут и спущен был с покорённой и покорной “пленницы”, как победители обычно спускают флаги с башен сдавшегося им на милость города. А следом за ним и платье с плеч Ларисы слетело, скромно закрепившись на талии и оголяя Чарскую перед ним, пока ещё только до пояса. Но и этого ему уже было вполне достаточно, чтобы первозданную и нетронутую красоту возлюбленной, наконец, увидеть и по достоинству оценить, чтобы от неё как от спирта чистого, неразбавленного, задохнуться.
«Лариса! - исступлённо закричал он, от увиденной наготы и красоты дурея, от жара и запаха девичьего обнажённого тела, что его трястись похотливой дрожью заставило и буквально сводило с ума. - Какая же ты обворожительная у меня - как богиня небесная! как Венера! Какая вся пышная, сладкая и желанная!...»
И он, пуще прежнего кровью и похотью наливаясь, трясясь от перевозбуждения и рыча, жадно бросился на обнажённую Чарскую как на свою добычу, окончательно теряя рассудок от нахлынувших новым мощным приливом чувств, последние остатки скромности и приличия в стороне оставляя. Бросился, вцепился в неё руками, голенькую, жаром и страстью пышущую, и принялся остервенело и грубо - именно как варвар дикий, как победитель - тискать белые нежные груди её, набухшие словно мячики, крупные шоколадного цвета соски принялся пальцами с силой щипать, заставлять её громко стонать от этого, болезненно морщиться и извиваться. Потом, изогнувшись набок, левую половинку груди в рот себе глубоко запихнул и начал сосать её так агрессивно и яростно, пытаясь будто бы проглотить, что возлюбленная его пронзительно застонала сначала, а потом и вовсе в любовном экстазе задёргалась и заплакала даже, жалобно пощады у него прося и, одновременно, стихийно в любви ему признаваясь.
Но он не обращал на эти её дёрганья и извивы никакого внимания, не слушал жалобных слёзных стонов и просьб - не до них ему, очумелому и дурному, было, богатыми телесами девушки одурманенному, вкусившему первую сладость их, что на нектар похожа! Как голодный волчонок - именно так! - он сосал и сосал безпрерывно горячую девичью грудь, необычайно вкусную, высокую и тугую, будто бы молоком до краёв наполненную или другой какой особо-питательной и полезной жидкостью. Грудь, которая была слаще сахара для него, вкуснее халвы и мёда, которая силы и мужества ему в избытке давала, высоко поднимала над миром и над собой.
«Не надо, Вадик, не надо. Пусти. Больно мне, мой хороший, мой дорогой, мой любимый, больно», - слышал он жалобное у себя над ухом, и возбуждался от этого ещё больше, ещё злее на ласки и любовь становясь, продолжая пальцами крепко-крепко, до боли и синяков, сжимать и терзать её горячую, белую, полную жизни грудь, будто бы невидимое молоко из неё всё до капли выдавить и проглотить стараясь - чтобы не доставалось оно уже никому, только ему одному досталось. Никогда ещё с такой страстью и похотью он не прикасался ни к чьей груди, никогда! которую прямо-таки до исступленья сосал, до огромных кровяных фиолетово-синих подтёков, до боли. Отчего Чарская, бедная, вздрагивала и вскрикивала раз за разом, протяжно постанывала на весь класс, широкими бёдрами при этом безпрерывно шаркая и суча, мышцами живота вверх и вниз трясясь и подёргиваясь… Но грудь изо рта суженого не убирала при этом, вот что странно-то и удивительно было, от себя не отпихивала его. Наоборот - всё глубже и глубже, и всё настойчивее соски ему в рот поочерёдно засовывала, дугой изгибаясь навстречу, добровольно под пытки и муки отдаваясь ему, руками крепкими, обнажёнными склонённую набок голову Вадима в свою набухшую похотью грудь словно в масло растопленное вминая: давай, мол, ешь меня всю, паразит, ешь, пей и терзай сильнее. Я ведь для тебя, мой любимый, мой дорогой, всё это богатство своё и готовила, и припасала. И мне так безумно приятно и празднично им тебя “накормить”.
И он охотно и с радостью превеликой принял и этот её безумный телесный порыв, и эту её ему на усладу самоотдачу. Утомившись с грудью искусанной и истерзанной, обильно синяками и ссадинами покрытой, всё до капельки высосав из неё, до истошных стонов и воплей девичьих, отчаянных и напрасных, он начал спускаться ниже по телу Чарской - поближе к её животу. А там у неё было спрятано ещё и послаще и поважнее место, для входа в которое обнажённая грудь Ларисы была лишь прелюдией, шифром, входным золотым ключом.
Наконец добрался и до живота, когда твёрдо встал на колени, начал массировать и целовать её упругий вздрагивавший живот, покрытый шёлковым платьем. Платье это её дорогое, гипюровое, всё безнадёжно портило, вставая меж ними стеной и скрадывая полный контакт, мешало ей и ему получать максимальное удовольствие от объятий, прелюдий страстных и поцелуев.
И он, не желая дальше резину тянуть, мучить её и себя пустяками детскими и забавами, он
