- чужих, от жирного и потного дяди. Но которых она очень и очень любит, естественно, которые для неё теперь всё. И которых она ни на кого уже не променяет, не вычеркнет из жизни, не бросит ради новой или старой любви - избави Бог! Это - пустое дело. Это мы, мужики, до пенсии всё пацаны, до глубокой старости - гусары: можем жизнь и в 70 лет сначала начать, с чистого листа, что называется. Было б здоровье и деньги. А рожавшую женщину, женщину-мать от незамужней девушки глубокий и непереходимый ров отделяет…»
«Жалко! Ведь по-хорошему если, по справедливости, то она должна, обязана была иметь детей от меня: это было бы самое правильное и самое справедливое дело. И у нас были бы замечательные дети с ней - от такой-то нашей совершенно дикой и необузданной страсти, и обоюдного друг к другу влечения. Она бы, голубушка, в первую же ночь от меня понесла, двойней, а то и тройней в назначенный срок разродилась, тройней богатырей!... Но ничего этого не случилось, увы! - другому она, по-видимому, отдалась в страстном своём порыве. И от другого же потом рожала-мучилась через год. И виноват в этом бреде, в этом абсурде жизненном я один. Я сам добровольно и сознательно её от себя отпихнул, променял нашу с ней любовь и бурную страсть молодецкую на Москву, на Университет Московский. А её оставил ни с чем - с горечью плохо переносимой, смертельной душевной тоской и осколками разбитого вдребезги большого и светлого чувства…»
«Каюсь, что был совершенно не прав тогда, ой-как я был не прав в школе! Я совершил, наверное, самый тяжкий и самый неоплатный и несмываемый грех - обманул приручённого, доверившегося мне человека. И, одновременно, большую любовь безжалостно растоптал, плюнул в чистую душу девушки… Тогда я этого не понимал, глупец: всё про математику, про большую науку с карьерой думал. Теперь же, когда поумнел, и наука с чинами и положением оказались пеной, пустой иллюзией и обманом, глупой детской мечтой-манком, которой цена копейка, - теперь мне и больно, и грустно, и совестно. Я как-то сразу очухался и прозрел по поводу прошлого своего ужасно-гадкого поведения… Но только толку от этого - ноль: попробуй, верни теперь назад прошлое. Теперь моей прежней зазнобы и обожательницы уже даже и в городе нашем нет - бесследно исчезла куда-то. И не к кому мне здесь теперь приходить, не на кого стоять-молиться - светлое прошлое вспоминать, на будущее планы строить. Родная городская площадь, как и сам город детства и отрочества сегодня будто в кладбище мигом одним превратились, в холодный мрачный погост. А 24-ый дом, где когда-то жила Лариса - в огромное каменное надгробие, на котором хотя траурных надписей и фотографий нет, но вид у которого - мрачный…»
«Да, тянул я со встречей, тянул, дурачок, на потом всё её откладывал и откладывал - и дотянулся, как говорится, до-откладывался. Дождался того, что пропало всё, все связи прежние и надежды мигом одним оборвались… А ведь так хорошо всё у нас начиналось когда-то, сладко, безоблачно и красиво - прямо как в розовой детской сказке, честное слово, которую ещё поискать… И казалось обоим в школе, что не будет той радужной сказке конца, что она вечно у нас с ней продлится… А оно вон как всё обернулось грубо и примитивно. Совсем даже и не сказочно. Наоборот: скучно, серо и прозаично. И обидно ужасно - хоть плачь…»
Перевозбуждённый, расстроенный, смертельно-уставший Вадим закрывал глаза, пытаясь хоть так, темнотой, себя чуть-чуть успокоить и от назойливых мыслей о Чарской закрыться, от свалившегося на него наваждения. Но разгорячённые мысли не уступали, рвали на части воспалённый разум его сегодняшней страшной новостью. А потом и вовсе, сами собой, стремительно понесли его в прошлое, в далёкое детство, школу четвёртую. То есть, опять-таки, поближе к той, которую он потерял сегодня, за которую страшно переживал, и которую безумно хотел увидеть. Боль потери настолько была велика, настолько горяча и тяжела для сердца, что немедленной помощи требовала в виде лекарств, чтобы пылающий мозг остудить, будто и вправду начинавший плавиться.
Ему бы феназепама или димедрола принять пару-тройку таблеток, за неимением сердечных-то средств, беллатаминала того же, - чтобы побыстрее снять напряжение и забыться, от сумасшедших мыслей передохнуть, разгрузить гудящую голову, нервы как струны натянутые ослабить. Эти лекарства в Москве ему хорошо успокаиваться помогали, отключаться от разного рода проблем.
Но откуда их было взять, феназепам с беллатаминалом? - когда у родителей даже и элементарного аспирина не было в домашней аптечке, валерианы той же. Не было вообще ничего из скоро-помощного и обязательного: не любила матушка его никогда держать дома таблеток. Поэтому спасение надо было искать в себе, изыскивать внутреннего лекарства.
Лекарство же, как и яд, у него было одно - Лариса, её светлый и чистый образ, который вставал перед ним, потерянным, во всём своём блеске и красоте, который он, как оказывалось, до последней чёрточки помнил…
44
Он лежал и вспоминал явственно, жаром внутренним поражённый, агонией, как всё у них зарождалось когда-то возвышенно и красиво на далёком школьном собрании в самом начале седьмого класса, когда они, опоздавшие и усевшиеся на противоположных рядах, вцепились глазами друг в друга. Сначала робко и неуверенно, от скуки больше, от дури детской и любознательности; потом - всё настойчивее с каждой новой минутой, всё отчаяннее и смелей… А потом и вовсе, позабыв детский стыд и окончательно потеряв приличие, неокрепший разум и скромность под назидательной речью завуча на сторону отбросив, они глазами огненными и проворными будто бы в души друг другу залезли на виду у всех и до сокровенного там добрались, до трепетавших пламенных своих сердец. После чего крепко-крепко схватились сердцами - и моментально сроднились в ту же минуту, как магнитики приклеились будто бы. И не отрывали их потом одно от другого в течение трёх школьных лет; наоборот - крайне бережно, как святыню самую главную и дорогую, оба эту их взаимную сердечную спайку поддерживали и лелеяли.
Разве ж мог он забыть, как она хвостиком бегала потом за ним все три года, исключая девятый класс, как даже и в цирк с их 7«А» ездила на каникулах; как сидела рядом с ним на картошке весь срок по окончании 7-го класса, от его палатки не отходила - ждала всё, голубушка, настойчиво, жадно ждала, что он, наконец, одумается и осмелится, из палатки на воздух выйдет этаким добрым молодцем - и осчастливит её знакомством, как и словами первыми одарит, самыми звучными и прекрасными, первой совместной прогулкой. Может быть, даже и в лес её, измаявшуюся, уведёт - чтобы тихим трепетным шёпотом и робкими нежными ласками всю её с головы и до ног там, в земляничной душистой траве, осыпать, жаркими, страстными, без-конечными и глубокими поцелуями осчастливить-одурманить-испепелить, любовью, чувствами неземными допьяна напоить её девичью, жадную до жизни душу…
А первый их школьный бал в восьмом классе разве ж можно было забыть, когда он, танцуя, её впервые к себе прижал и ощутил всю прелесть и жар девичьего упругого тела. Ах! как ему было тогда хорошо, как сладко до одури и упоительно! - любимую девушку в объятьях держать, дышать запахом её душистых, божественной красоты волос и упругого горячего тела. До сих пор он это помнил отчётливо, тот первый свой бурный сексуальный восторг и сексуальное же напряжение, объятия жаркие и волнения, сделавшие его, пусть и крохотным, пусть только на четверть, наполовину, но - мужчиною, мужиком! Его сердце бережно в своих закромах это всё хранило...
А уж десятый, последний класс он и вовсе держал в памяти до мелочей, до деталей самых нестоящих и пустяшных - будто это вчера было, будто они только вчера с Ларисой на школьном пороге расстались.
Как приятно и, одновременно, больно и грустно было ему вспоминать, как она буквально с первого дня, узнав, что он из Москвы вернулся, начала упорно бегать за ним, разыскивать его и их класс по всей школе. Отыщет, обрадуется, расцветёт - и глазами огненными, ошалелыми так его и буравит, так и сверлит, так и пронзает насквозь, будто бы его ими гипнотизирует, или упрашивает-заклинает, беззвучно при этом шепча:
«Вадик! Милый мой! родной! дорогой! любимый! единственный! Подойди, не тяни! Ну, пожалуйста, умоляю! Мы должны в этот последний год всё с тобою как надо решить. Потом у нас уже не будет на это возможности и времени…»
А он - нет, не “слушал” её, мерзавец, осёл, негодяй! не реагировал на мольбы во взглядах пламенных и безумных, испепеляющих. Занятый делом, учёбой, вступительными экзаменами на мехмат, он всё тянул и тянул, и тянул - с без-печной блаженной улыбкой лишь издали на неё посматривал. С благоговением - да! с глубокой симпатией даже - но не больше того и не дальше. Потому что ни к чему решительному и судьбоносному в отношении с ней не готовился, совместных планов на будущее не строил. Университет для него был главнее любви: что тут поделаешь! И - главнее Ларисы, увы, которая для него лишь надёжным тылом в школе была, а уж никак не фронтом…
45
Школьный новогодний бал, последний в их жизни, стал вершиной их юношеских бурных чувств, кульминацией долгих платонических отношений. На него, как теперь уже было ясно обескураженному, психологически-надломленному и придавленному пропажей любимой Стеблову, Лариса поставила всё - судьбу свою, жизнь, своё будущее, которое она решительно и безусловно связывала с ним одним и ни с кем больше. Оттого-то она так требовательно и так напористо и безоглядно с ним себя и вела: у неё просто не было иного выбора.
Он вспоминал, широко распластанный на кровати, как тогда сразу же увидел её в углу зала, лишь только с товарищами в него вошёл, заметил, как вспыхнули счастьем её глаза, недвусмысленно через головы учеников как бы ему прокричавшие:
«Вадик! Голубь ты мой сизокрылый, ясный! Единственный, родной и желанный! Хорошо, что пришёл, молодец! умница! Я так ужасно боялась, что сегодня тебя не увижу. Я умерла бы, наверное, здесь, не встретив тебя, я полгода уже к этому балу готовилась».
И после этого она уже не отходила от них ни на шаг: стояла поодаль, взволнованная и трепещущая, совсем-совсем одинокая, скорого счастья ждущая, суженого своего; и оттого по-особенному прекрасная и притягательная, именно преданностью и верностью своей, взрослая уже совсем, чудная, милая дама, готовая к зачатию и продолжению рода…
Те их совместные, зимние, воистину-ритуальные танцы невозможно было забыть, ибо ничего и близко похожего в плане остроты и накала чувств с ним впоследствии уже не случалось, даже и во время женитьбы. Он запомнил тогда буквально всё: запах духов Ларисы с терпкими цветочными ароматами, запах горячего тела, волос, её лёгкие стоны и вскрики. Ах, как она сладко тогда постанывала ему в самые уши, вздрагивала, ёжилась и трепетала во время его особенно-крепких и особенно-жарких объятий, как нежно гладила волосы на его голове, когда он губами сухими, шершавыми до шеи её и мочек ушей дотрагивался, поцеловать и прикусить пытаясь! И даже под конец и кусал! - вот ведь до чего доходил, шалунишка!
Они танцевали несколько раз подряд под ёлкою новогодней, и оба возбудились до чёртиков, до
