свет выключал, когда статья или книжка какая-нибудь за живое его задевали. И для него это было естественно и нормально: так поздно ложиться спать. Он к этому давно привык, к такому жизненному распорядку.
Просыпался же утром обычно в половине восьмого - чтобы детишек в школу и детсад отправить, а жену - на работу, дверь за ними за всеми закрыть. После чего опять ложился в кровать: ему самому на работу торопиться было не надо. В институте у них дело стремительно приближалось к концу, и все ещё остававшиеся сотрудники приходили туда к обеду: в домино поиграть, посплетничать, пообщаться с такими же горемычными. А кто и вовсе не приходил - зачем? - когда зарплату копеечную и так платили.
Так что жизнь у Вадима в столице во второй половине 90-х годов, если со стороны на неё смотреть, была самая что ни наесть райская; или - богемно-интеллигентская по-другому, “творческая”. Ведь только и именно так “творческая элита”, тусовка, богема так называемая или бомонд всегда и живёт - в столице ли, в других местах - в своё хотение и удовольствие. Живёт - и ни о чём никогда не тужит, не ломает голову, не дует в ус.
Вот и Вадим наш с некоторых пор в такого же интеллигента вшивого и насквозь прогнившего превратился, себе такую же райскую устроил жизнь…. И хотя он переживал и комплексовал по поводу собственной праздности и никчёмности, поедом себя ел по ночам, изводил сомнениями и тревогами, - но поделать пока ничего не мог. Ждал всеобщего краха, конца; накапливал для последней схватки за жизнь остатки энергии, воли и силы…
40
Поэтому, уйдя к себе в комнату и раздевшись, по материнскому приказу забравшись в постель и погасив следом лампу, он естественно спать не стал, даже и не попробовал, не попытался. Какой сон в восемь вечера, да ещё и при таком его критическом внутреннем состоянии, когда от дум раздувшаяся голова как иерихонская труба гудела и нестерпимо болела вот уже несколько кряду часов, начиная с того момента, когда он злосчастный справочник в руки взял и фамилии Чарской там не увидел. Да и растревоженное последними событиями сердце колотилось о грудь с какою-то бешеной частотой, грозя вот-вот взорваться и лопнуть, и на куски разлететься, инфарктом его наградить, или, что хуже, инсультом. Он чувствовал, что у него подскочило давление от приступа тахикардии, и хорошо бы было померить его тонометром, и потом срочно выпить лекарств - «атенолола» или «конкора» тех же, «арифона-ретард», которые дома у них с женой были всегда под рукой, были всегда наготове.
Но у родителей из этого списка не было ничего - ни гипертонических, ни сердечных средств; как не было и самого прибора, который он неоднократно грозился им привезти в подарок - да всё забывал, всё на потом откладывал… Поэтому надо было лежать и успокаиваться так, лечить самого себя усилием воли и чистотой помыслов, как врачи-кардиологи всем пациентам обычно советуют.
«Почистите совесть и мысли свои, - уверенно говорят они пациентам, - и болезнь отступит»...
Он и лежал, и самоуспокаивался, как мог. Внушал, что всё-де у него нормально, всё хорошо, всё утрясётся в итоге и перемелется; жизнь, внушал, она всегда так течёт: то чёрной, то светлой полосой к каждому смертному поворачивается.
Но внушения эти его гипнотические - простые, поверхностные и примитивные, - были ничто в сравнение с тем, что бурно и безостановочно рождало в его голове его же естество воспалённое, его взбудораженное сознание. Они походили на крохотные капли воды, которыми он, чудак-человек, неумело пытался гасить свою пылающую избу-душу.
И не отец смертельно-больной, умирающий, лежавший в соседней комнате на диване и тихо постанывавший во сне, был причиною испепеляющих мыслей тех, того всеобъемлющего внутреннего пожара - нет! Его запалила Чарская своим внезапным исчезновением из города. Исчезновением, которого Стеблов никак от неё не ждал, к которому не готовился, не настраивался. И которое повергло его в ужас, в шок, было сродни катастрофе…
41
«Куда она могла деться-то, а? ну куда? - не в силах совладать с нервами, напряжённо, до боли в висках, тошноты и головокружения, словно помешанный лежал и гадал он с запрокинутой вверх головою, машинально прислушиваясь, как барабанит дождь по стеклу тяжёлыми водяными каплями. - Их что, элементарно забыли в новый справочник записать? перепутали в типографии списки с фамилиями алкаши-наборщики? Или же они куда-то насовсем уехали? поменяли город, прописку?... А если так, если насовсем действительно, и в справочнике сообщено всё точно и правильно - то где и каким макаром их теперь разыскать? Знают соседи-то про их новое место жительства?...»
«Да знают, наверное, - быстро успокаивал он себя, - не могут не знать. Попробуй, скройся от них, бездельников любопытных, пронырливых, у подъездов годами сидящих и за всеми подслушивающих и подсматривающих. Сумки полупустой из квартиры не вынесешь без их ведома и вопроса, не то что диван или гардероб. А переезд - это цирк-шапито для них, бесплатная недельная тема для сплетен и пересудов… Так что всё они наверняка доподлинно знают - куда и когда, и по какой причине. И всё расскажут, ежели что, если к ним обратиться по-человечески, по-доброму то есть…»
«Только как это сделать? - если завтра с братом в Москву уезжаем чуть свет. И, «прощай, любимый город», как говорится, когда теперь свидимся. Брат у меня - парень горячий, неугомонный: любит всегда рано утром в путь собираться, не любит с отъездом тянуть. Вскочит завтра как чумовой часов в шесть, машину заведёт, прогреет и помчится, не останавливаясь, к жене и детям, без которых не может прожить и дня. Любит к обеду уже в Москву приезжать, чтобы не попадать в воскресные столичные пробки… И не заставишь его часов до одиннадцати хотя бы наш с ним отъезд отложить - это абсолютно нереальное дело. Для этого веская причина нужна, которой у меня нету… Не скажешь же ему про Чарскую: что её, голубушку, потерял, и из-за этого, мол, сильно расстроился; что пока не увижу её, или же всё про неё не узнаю - отсюда никуда не уеду, с места не тронусь. Подобными аргументами брата не прошибёшь, планов поменять не заставишь. Только самого себя опозоришь, чудаком малахольным выставишь в глазах всех, идиотом полным… Нет, по-хорошему надо было бы сегодня вечером всё там как следует узнавать: самый был для этого подходящий случай. И чего я, дурачок, так погано вырядился?! из дома выскочил Бог знает в чём?! Оделся б получше, в ботинки нормальные и штаны, - можно было бы к тем же соседям запросто идти на поклон, с ними уверенно разговаривать. А теперь вот думай-гадай, что и как, ломай себе понапрасну голову…»
Вспоминая беседу с отцом раз за разом, Вадим чувствовал, что умирающий родитель его был совершенно прав насчёт отсутствия в новом справочнике фамилии Чарских: скорее всего, из города они уехали. Поэтому и не попали в списки. Это было разумно и правильно, было вернее всего. Но вот только когда уехали: год или два назад? - хорошо бы узнать. И куда?... Тут он без-помощно терялся в догадках…
42
Хотя вариантов, по большому счёту, реально было два. Либо отец Ларисы, городской прокурор, перед пенсией получил какое-то новое назначение, служебное повышение, может быть, и переехал с женой и дочерью на новое место службы и жительства, соответственно; либо сама Лариса могла выйти замуж и квартиру новую получить для себя и своей семьи в каком-нибудь другом городе. А, может, вообще купить, если супруг у неё “перец крутой” оказался. Купить и перевезти туда престарелых родителей: чтобы уже не мотаться к ним за сотни вёрст, не тратить силы и деньги.
Второй вариант почему-то виделся даже более предпочтительным. Тогда время такое было во второй половине 90-х - «время большого хапка», - когда миллионные состояния сколачивались играючи на торговле живым товаром и наркотой, лесом, нефтью и газом, как и на расхищении госсобственности. И молодые шустрые парни со стальной хваткой, счастливые обладатели миллионов, с лёгкостью необычайной, словно кузнечики, скакали по социальной лестнице вверх - покупали себе квартиры огромные в престижных районах и монолитных домах, земельные участки, машины дорогущие, импортные, многоэтажные особняки - становились новой знатью, элитой, новым правящим классом. И почему у Ларисы не мог оказаться в мужьях такой вот оборотистый нувориш? Девушка она была видная, в теле крупном, роскошном. И с годами, как рассказывали ребята, что с ней в Политехе учились, она становилась всё краше и хорошей: ещё соблазнительней и дородней, сочней и пышней, чем даже была в школе, и для мужиков желанней, соком девственным, аппетитным до краёв наполнившись. Если судить по её матушке, - она такой и должна была быть, полногрудой и широкобёдрой красавицей, возле которой все мужики обычно как пчёлы над ульем вьются, в очереди выстраиваются, морды друг другу бьют. И здорово повезло тому, кому она в итоге досталась: полакомится парень сладеньким от души…
43
Дойдя до замужества Чарской и её новой семьи, дела естественного и нормального для любой взрослой девушки, Стеблов тяжело и протяжно вздыхал, болезненно морщился при этом, чувствуя, как неприятно было ему про то рассуждать, понимая, что он её, элементарно, ревнует. В школе, помнится, не ревновал, равнодушно взирая на её шашни с Сашкой. А теперь вот, поди ж ты, сердце кровью от ревности обливается и закипают обидой мозги. Дорого бы он отдал за то, чтобы про её супруга нынешнего всё разузнать. И ещё дороже за то, чтобы его у неё вовсе не было. Представлять её в чьих-то страстных и грубых объятиях, стонущую и трепыхающуюся, поцелуями всю усыпанную с головы до ног, да ещё и руками облапанную и обмусоленную, было крайне болезненно и неприятно ему, даже и после стольких-то лет разлуки.
«…За кого она вышла-то, интересно? - лежал и гадал он, недовольно морщась. - Кого своей красотой осчастливила-наградила? соки сладкие кому отдала, прямо в губы сосками своими вложила? Хоть бы одним глазком на него взглянуть, на её теперешнего избранника. Высокий он? - низкий? Толстый? - худой? Умный или дебил? красивый или урод беспородный? И где она его подцепила-то, интересно? в каких злачных местах?... И ещё интересно знать: влюбилась по уши сразу же, или так, без любви, отдалась, как многие бабы и отдаются по естественной природе своей, когда замуж до боли хочется? Обидно, если второе, если по нужде, по расчёту выскочила за провинциального хама какого-нибудь, этакого гонористого и без-башенного братка с мозгами божьей коровки, у которого всё деньгами и достатком меряется, который всё покупает и продаёт - любовь, дружбу, преданность, верность. Поживёт с таким охламоном несколько лет - и всё: поминай, как звали. Опустится, отупеет, опошлится, превратится в базарную склочную бабу, чудовище в юбке, животное, у которой будут доллары одни на уме, тряпки, кабаки и похоть. Сейчас много стало таких: по телевизору их постоянно показывают. Обидно, если и она вдруг станет… стала такой - некогда чудная, чувственная, жертвенная, милая провинциальная барышня…»
«Сколько детей, интересно, она уже нарожала? каких? - через паузу, закусив губу, напряжённо принялся гадать он далее. - И на кого они все похожи? Как жутко не хочется, чтобы у неё было много детей
