железную коробку-стерилизатор, наполненный блестящими инструментами, вышла в сени. В сенях на ящике стоял закопчённый примус, на полу —вёдра с водой. У двери две пары сложенных носилок, транспортные шины.
— Настя, а где автоклав? — спросила Катя из сеней через открытую дверь. — Здесь только примус.
— Примус вместо автоклава. Инструменты кипятить.
— Он такой грязный…
— Пока делать нечего, можешь почистить.
Полчаса Катя мыла примус с золой, тёрла толчёным кирпичом.
«Я не сестра-хозяйка, — сердилась на себя Катя. — Я фронтовая Золушка!
***
Когда на переднем крае начинались боевые действия, раненые поступали в медсанбат потоком. Катя убирала с примуса стерилизатор с прокипяченными инструментами, ставила следующий. Хватала горячий стерилизатор, сливала кипяток в ведро. Закрыв рот маской, бежала в операционную, ставила стерилизатор на кирпичи рядом с операционным столиком, снимала крышку. Операционная сестра Настя длинным зажимом-корнцангом раскладывала горячие инструменты на операционном столике.
— Ашот Иванович! Ещё партию раненых привезли, класть некуда. Что делать? — докладывал командиру хирургического взвода командир сортировочного взвода Костя Головин.
— Откуда я знаю, что делать! Кладите по двое! Делайте что-нибудь!
В большой операционной комнате составили в один ряд четыре стола, накрыли клеёнками. Раздетых до нижнего белья, а то и вовсе догола, раненых укладывали поперёк столов вплотную друг к другу. Очередь к хирургическому столу...
Среди передвигающихся по операционной сестер и санитаров горбились у операционных столов фигуры двух хирургов, шевелились оголенные локти, раздавались отрывистые команды:
— Пинцет… Сушить… Ножницы… Турунду… Скальпель…
Шумел примус, непрерывно кипятивший воду.
При сквозном ранении мягких тканей хирурги делали глубокие рассечения от входного до выходного отверстия. Экономили обезболивающие растворы, поэтому раненые стонали и кричали. Время от времени слышался звонкий удар металла о металл: хирург бросал в тазик осколок или пулю...
Елена Степановна Новикова, двадцатитрёхлетняя «хирургиня», закончила мединститут меньше года назад. Начинающий специалист по гражданским меркам. Но в медсанбате она сделала столько операций, сколько в мирное время хирург не сделает и за десятилетие.
Работала сосредоточенно, отрывисто командуя операционной сестре: «Скальпель… Зажим… Тампон…».
За вторым столом стоял командир хирургического взвода, опытный хирург Азарян Ашот Ваникович, которого все звали «Иванычем». Ашот Иванович во время операций разговаривал без умолку. «Это отвлекает пациента от манипуляций в ране», — пояснял он своё многословие коллегам. Учитывая постоянную напряжёнку с лекарствами, и за такой метод «обезболивания» можно было говорить Ашоту Ивановичу спасибо.
Когда, отстояв у операционного стола смену, хирург уходил из операционной на отдых, он становился очень неразговорчивым.
— Ну щто ты елозищь своим красывым задом! — ругал он раненого в ягодицу солдата. — Лежи спокойно, а то зашью чэго-ныбудь нэ то!
— Ага, лежи спокойно! — плаксиво отвечал раненый. — У вас в руке ножик! Живого резать, чай, больно!
— Вай! Игде ты видищь ножик?! Это малэнкий мэдыцинский скалпел! Вай, как боитца, а? Слюшай, нэ тряси стол — зарэзать могу!
Акцент у хирурга появлялся только в критических ситуациях при работе с больными. Работал Ашот Иванович быстро и аккуратно, с любовью к пациентам.
Операции шли беспрерывно.
Закончив оперировать очередного раненого, Ашот Иванович распрямился и, мученически взглянув красноватыми от бессонницы глазами на очередь дожидающихся операции, просил сестру:
— Миленькая, закапай мне в глаза новокаин: болят, заразы! Смотреть не хотят на этот ужас!
Потом шёл в угол мыть руки, чтобы начать новую операцию. В двадцать пятый или в тридцатый раз за день драил руки щёткой, промывал дезинфицирующим раствором, обрабатывал спиртом, чтобы операции проходили по возможности чисто, чтобы не было инфицирования… Кожа от частого мытья, от продраивания щётками разбухала, как у прачек, трескалась. Ширкать щётками по такой коже очень больно. Раненые не знали, что руки хирургов болят так же, как и их раны...
— Ужасные условия работы! — устало жаловалась Елена Степановна, закончив оперировать очередного раненого.
— Разве это ужасные? — снисходительно возражал Ашот Иванович, ушивая рану. — Был случай, мы развернули операционную в большом сарае. Работали при свете коптящей керосиновой лампы без стекла, а вокруг лежали и сидели раненые, ждали очереди… Бинтуйте! — приказал Ашот Иванович медсестре, с трудом разгибаясь и стягивая окровавленные перчатки с рук. — А однажды работали в здании где у немцев располагался штаб, — рассказывал Ашот Иванович, ширкая щёткой по рукам и морщась от боли. Отдыхать некогда, надо помыть руки, надеть чистые перчатки и оперировать следующего больного. — Штабные бумаги валяются, солдатские книжки… На фотографиях молодые, умные лица. «Культурная нация». Только почему-то всех других считают глупее себя, — Ашот Иванович вздохнул и укоризненно покачал головой. — И эти красивые молодые люди с причёсками «культурной нации» насилуют, жгут, вешают… Война — кровожадное, ненасытное чудовище, — совершенно без акцента бормотал Ашот Иванович.
Помыв в очередной раз руки, протерев спиртом и кряхтя от боли, Ашот Иванович надел стерильные перчатки, подошёл к столу, сердито заметил:
— Санитары! Стол пустует! Шевелитесь!
Взглянув на раненого, которого санитары уложили на стол, скомандовал:
— Настя, иссечение под местной!
Оценив, что работы здесь мало, указал Кате:
— Солнышко, разбинтуй пока вот того, с обморожением…
Катя принялась разбинтовывать грязную повязку на ноге бойца. Стопа странно шевелилась… Ещё пара витков бинта… Стопа отвалилась и с остатками бинтов упала на пол! Тяжёлое и давнишнее обморожение, гангрена... Ужасный запах. Боец был жив, но уже пах тлением. Запах гангрены — запах смерти.
К вечеру Катя так умоталась бегать с инструментами, перевязочными материалами и операционным бельём, что ноги подкашивались. Не выдержав, присела у стены и заснула.
— Катя, просыпайся! — услышала насмешливый голос Ашота Ивановича. — Храпишь, как кон на канушнэ. Памаги балного снят со стола!
— И не сплю я вовсе! — оправдалась Катя. Встать она не могла, сил не было. Поползла к операционному столу на четвереньках.
— А храпишь — чтобы нам вэсэло било, да-а?
— И ничего я не храплю!
— Ну, тогда это «мессер» пролетал, мотором храпел… Охо-хо! Хорошо молодым, у них сил немерено! — Ашот Иванович покосился на Елену Степановну ласкающим взглядом кавказского мужчины, глаза его улыбались. — Нам, старикам…
— Старик он… — скептически перебила хирурга Настя. — Сорок восьмую операцию делает. А Елена Степановна только тридцать шестую.
— Тороплюсь, да? Вай, всэ меня ругают! Бэдный Ашот! Катюш, ну хоть ты мэня поддэржи, как мущщина мущщину!
— Самолёт летит! — объявила Катя, прислушиваясь. — Немец!
— Вай, какой слух острый, как у орла!
— У орла глаз острый, — поправила Ашота Ивановича Катя. — А слух у… у кошки!
— Па-ачему ты думаешь, что немец? — не отвлекаясь от операции, между делом спросил Ашот Иванович автоматически, совершенно не ожидая ответа.
— Потому что он… хрюкает!
— Хрукает… — усмехается Ашот Иванович. — Пуст мимо хрукает, лишь би на нас не выл.
Звук самолёта усиливался.
— Катюш, накинь на нас простыню, чтобы сверху ничего не сыпалось, если немец похрюкает, а потом квакнет, — попросил Ашот Иванович без акцента. Когда он говорил о серьёзном, то кавказский акцент у него исчезал.
Катя растянула над операционными столами простыни наподобие пологов.
— Посвети лампой, не видно ни черта! — проворчал Ашот Иванович.
Катя поднесла керосиновую лампу ближе к операционному полю.
Самолёты гудели уже над самой крышей. Послышался вой бомбы, рвануло так, что дом подпрыгнул.
— Катя, не тряси лампу! — рассердился Ашот Иванович. — Я ничего не вижу!
— Я не трясу! Это дом трясётся!
Рвануло с такой силой, что Катю отбросило в сторону, лампа упала на пол, стекло разбилось. Хорошо, что лампа потухла раньше, чем керосин разлился по полу.
Ашот Иванович склонился над раненым, как курица над цыплёнком, защищая спиной операционное поле от сыплющейся сверху пыли.
Гудение самолётов утихло.
— Закончился тарарам, — вздохнул Ашот Иванович. И скомандовал: — Джигиты, по медсёстрам! Я хотел сказать: коллеги, по местам! Зажгите лампу!
Поздно вечером закончили оперировать последнего раненого.
— Кажется, шабаш, — негромко буркнул Ашот Иванович. — Девочки, сколько времени?
— Одиннадцать вечера, Ашот Иванович, — сообщила Катя.
— Шестнадцать часов отстояли, — печально констатировал хирург. — Руки свинцовые… Ложку не подниму.
— Ребята в окопах круглосуточно стоят, — укорила коллегу Елена Степановна.
— Да… Конечно… — невнятно согласился Ашот Иванович. — Бьются круглосуточно… Воины, богатыри… А мы просто врача… Каторжане…
Глаза скорбные, взгляд страдальческий. Сделав два шага назад, со стоном мученика Ашот Иванович прислонился спиной к стене и осел на пол, упёршись руками в резиновых перчатках о колени. Закрыл глаза и тихо повалился на бок.
Елена Степановна и Катя бросились к хирургу. Катя сорвала с его лица маску… Дышит!
— Спит он, — определила Елена Степановна. — Последние силы кончились. Физические, умственные, душевные… Мы ведь не только руками работаем… Душой тоже надрываемся.
Катя подложила под голову измученного хирурга скомканную, немного испачканную кровью простыню, укрыла двумя солдатскими шинелями.
***
По понедельникам в хирургическом взводе слушали политинформацию. Если не было потока раненых, конечно. Назначаемые по очереди политинформаторы из числа врачей читали газетные сводки Информбюро, статьи о героических поступках бойцов и командиров Красной Армии.
Перед очередной политинформацией Ашот Иванович радостно сообщил:
— Могу вас поздравить, нам назначен политрук.
Елена Степановна радости по этому поводу не проявила, впрочем, как и все:
— А в чём праздник? Он за вас оперировать будет?
— Нет, ну-у… Он даже не врач, — задумался Ашот Иванович. — Политинформации будет проводить, политучёбу… Следить за нашим уровнем… э-э… политического… э-э… сознания…
— Чтобы следить, у нас особый отдел есть! — заметила Настя.
Ашот Иванович сделал испуганное лицо и замахал руками, словно отгоняя злобную осу:
— Не упоминай вечером, а то плохой сон приснится!
Деятельность политрука началась с обхода подразделений медсанбата. Он застал врача сортировочной бригады Костю Головина, скромного парня, у регистратора Тони, угощавшей гостя чаем.
Затянутый в скрипучие ремни, как строевой конь, политрук Синицин, несмотря на молодость, никогда не улыбался и смотрел на окружающих пронзительно. Заложив руки за спину и испепеляя Костю взглядом, политрук принялся читать лекцию о нравственности комсомольцев и моральном разложении отдельных медработников. Леша, военврач третьего ранга, что соответствовало званию капитана, огрызнулся на политрука ранга старшего лейтенанта. Политрук, как заместитель
