Моя земля не Lebensraum. Книга 6. Дороги смерти

пульс чуть ниже раны, моет кожу, протирает спиртом, мажет йодом… Уколы новокаина… Разрез… Зажимы на кровоточащие сосуды… Только не спешить!
— Дайте свет! Не вижу ничего!
Фасция… Кивательная мышца… Вот она, артерия… Бьется, аж подпрыгивает…
Ашот Иванович пережимает артерию мягким зажимом.
— Надя, убирай осторожненько сгустки из раны... Промывай…
Промыли кипяченой водой. Рана ужасная. Часть нижней челюсти вырвана, отломки зубов на верхней разбитой челюсти, пораненный язык… Но кровотечения нет.
— Ну что, боец… Прогнали мы старуху с косой… А здесь стояла, ведь, бок о бок со мной.
Страшный глаз затуманился слезой.
— Веко давайте подошьём, чтобы глаз закрывался. А то высохнет роговица, пропадёт глаз... Морфий, камфару, грелки, пол-литра крови в вену. Глюкозу… — командует Ашот Иванович.

***
— Вера, запиши, — диктует Елена Степановна. — Сквозное пулевое ранение правой голени, открытый перелом большеберцовой кости. Операция: первичная хирургическая обработка, удаление костных отломков. Повязка с хлорамином. Шина Крамера до паха. Эвакуация — «лежа». Следующего давайте.
На столе очередной раненый. В верхней части живота широкая рана, видны рваные петли кишечника, сгустки крови в смеси с содержимым кишки. Проникающее ранение брюшной полости с повреждением органов, с кровотечением.
Лежит безучастный.
Надо бы оперировать, лапаротомию делать… А когда оперировать? Это работы на пару часов, результат сомнительный, скорее всего не выживет — таким условия клиники нужны. А раненых вон сколько… Много с кровотечениями, которых можно и нужно спасать. Положено спасать тех, кого можно спасти, нельзя тратить время на ненадёжных. Законы военной хирургии жестоки, но рациональны.
Елена Степановна вращает пальцем, показывая санитару, чтобы он забинтовал раненого без обработки и указывает на выход.
Санитары вносят на носилках очередного раненого.
— Пустите! — бьётся очередной раненый.
 
Штанина разрезана до бедра, над сбившейся окровавленной повязкой зияет месиво из рваных мышц и сгустков крови… Раненый ворочает раздробленной ногой, бедро страшно гнётся… Лужа крови на брезентовых носилках, хотя жгут наложен.
Раздели, переложили жгут на голое тело… Раненый стал затихать, перестал кричать и рваться.
— Морфий, сердечные, флакон крови, литр физраствора, грелками обложите, — командует Елена Степановна.
Лицо серое, как у покойника. Совсем затих. Дрожит, жалуется на холод, несмотря на грелки. Пусльс слабый, частый. Шоковое состояние. Это плохо.
— Эфир! Обрабатываем!
Заснул.
— Пульса почти нет!
— Спирт с глюкозой струйно!
— Пульса нет… Сердце не прослушивается…
Умер.
Лежит на столе молодой человек, красивое лицо, спортивное тело…
— Разведчик…
— Был…
Все стоят молча, ждут команды Елены Степановны. А у неё в голове ни мысли. Наконец, очнулась, шевельнула рукой: «Уносите».
Санитары сняли со стола, один посмотрел укоризненно: «Не спасла…». У двери потолкались, разворачивая носилки ногами вперёд, как принято носить умерших.
— Давайте следующего…
Неудачный день. Второго подряд вперёд ногами…
Раненых везут непрерывным потоком: с искромсанными и оторванными руками и ногами, с обезображенными взрывами и изуродованными осколками лицами.
Елена Степановна глядела на пульсирующие сквозь дыры в черепе мозги и фонтанирующие алой кровью артерии едва живых, на синие губы и жёлтые пятки умирающих. Она видела вываливающиеся из распаханных животов внутренности, торчащие из мяса обломки костей, развороченные грудные клетки, вытекшие глаза… Отвратительные последствия жуткой бойни под названием война. Истерзанные тела восемнадцатилетних красноармейцев, двадцатилетних лейтенантиков и капитанов чуть постарше привозили из какого-то ужасного мира, из ада, где мучили и уродовали людей.
Елена Степановна работала восемь… десять… пятнадцать часов без перерыва. Или круглосуточно, обессилено падая в бессознательный сон неподалёку от операционного стола, и через пару часов возвращаясь к столу, чтобы зашить не до конца убитых людей, чтобы поправить кости не до конца оторванных конечностей, чтобы подлечить мальчишек и… возвратить их в ад. Туда, где разрывается пополам земля, чтобы поглотить людей. Туда, где небо чёрное, а солнце облито кровью. Туда, где мечутся над головами железные летучие мыши, плюющие горячим свинцом, где бродят швыряющие огонь железные слоны, где звероподобные фашисты с длинными, как у вампиров, зубами, жаждут крови наших мальчишек… До сих пор этот ад был где-то там… Елена Степановна думала, что война — это там, где фронт. Нет, если война — она везде: на передовой, в госпиталях, в тылу...

= 4 =
   

Оберст Кёхлинг рассуждал об упорстве русских:
— Русским удаётся маневрировать с миномётами и лёгкой артиллерией там, где, судя по карте, человеку и налегке передвигаться невозможно. Они обстреливают наши опорные пункты, разрушают жердевой настил на дорогах, блокируют пути подвоза. И исчезают быстрее, чем наша артиллерия или авиация успевает их накрыть. Красноармейцы, вероятно, на руках переносят орудия и боеприпасы через трясины. Это титаническая работа.
— Русские фанатично не хотят отдавать нам свою землю, — со вздохом сожаления качнул головой Майер. — Я не раз видел русских, шедших в безнадёжные по военной науке атаки. У атакующих был выбор: сдаться и остаться в живых, или погибнуть в атаке. Они предпочитали атаковать. Многие гибли, но остальные вырывались из окружения. Презрение к смерти русских солдат поражает.
— Да, иванов в Красной Армии пруд пруди, стреляй — не перестреляешь. Их гонят вперёд комиссары.
— Человека невозможно заставить сражаться с таким безумием, с каким сражаются русские. Русский солдат готов жертвовать своей жизнью ради жизни коллектива. На мой взгляд, проблема в том, что иваны не хотят умирать, как русская общность. И ради общего русского «Мы» жертвуют собственным «Я».
— Готовность жертвовать жизнью? Типичная склонность русских к самоубийству.
— А я бы назвал это признаком высокой морали, высшим проявлением патриотизма. Осенью я видел, как на нас в атаку шла сама русская земля...
Оберст недоверчиво посмотрел на Майера: что за сказки?
— Русские ночью подползли к нашей передовой, но, зная, что ночью мы усиливаем передовую пулемётами, не стали атаковать. Красноармейцы до утра лежали под дождём, тыкаясь в грязь лицами, когда мы пускали осветительные ракеты. На рассвете уставшие дозоры теряют бдительность, поэтому я решил проверить посты. Глянул на нейтральную полосу  и увидел, как на нас движется стена грязи. Это было страшно… Я потерял дар речи и не сразу поднял тревогу. Они были плоть от плоти своей земли. Схватка была жестокой, нам пришлось отдать первую линию траншей. Так не воюют ни французы, ни поляки, так воюют только русские. Те, поднявшиеся из земли русские, шли умереть за свою землю, за свою грязь. А тех, кто ради своей земли готов умереть, трудно победить.
 
— У вас сомнения в силе вермахта и идей фюрера? — оберст искоса глянул на Майера. — Если бы я не знал вас, как заслуженного фронтовика, я подал бы рапорт…
— Прошу прощения, герр оберст, но именно потому, что знаю вас боевым офицером и заслуженным фронтовиком, а не диванным воякой, я позволил себе откровенность. Убаюкивая друг друга разговорами, что русские слабые противники, плохо вооружены и не умеют воевать, мы не приблизим победу и не уменьшим наши боевые потери.
— Согласен. Но всё же будьте осторожнее с подобными рассуждениями. Мне совсем не хочется, чтобы один из самых опытных офицеров полка исчез в недрах гестапо.
Оберст помолчал, согласно кивнул, и продолжил:
— Да, диванные вояки разглагольствуют о «колоссе на глиняных ногах». Но «глиняный колосс» не хочет падать. Красная Армия оказалась сильнее, чем мы думали? Не сильнее. В июне мы нанесли русским фантастический урон, но сопротивление только усиливалось, напряжение боёв росло.
— Русские обладают сверхъестественной способностью сводить на нет последствия поражений…
— …И необъяснимой способностью выживать в обстоятельствах, когда другие армии капитулируют. Разгромленные армии и полки советов (прим.: Советского Союза) не перестают существовать как военная сила. Окружение русские не воспринимают, как катастрофу, и продолжают сражаться.
— Наши стратеги не приняли во внимание силу духа русского народа, защищающего свою землю, — заметил Майер. — Дух защитников своей земли оказался не слабее духа солдат вермахта, воюющих за расширение Lebensraum — «жизненного пространства». Сила Красной Армии в загадочной русской душе, непостижимой для западной цивилизации. Немцу невозможно понять образ мышления русских, просчитать их поступки.
Оберст едва заметно кивал, словно пытаясь не выдать своего согласия со словами подчинённого.
— Упорство, с которым защищаются русские, сродни животному инстинкту, — продолжил Майер. — Русские близки к природе. Они, как звери, свободно передвигаются ночью и в тумане, легко ориентируются в лесах и находят пути через непроходимые болота. Там, где нет дорог, русские недосягаемы. Русскому солдату нипочём мороз и жара, голод и жажда, болезни и паразиты. Благодаря его примитивной натуре трудности для него — обыденность. Проблемы снабжения для красноармейцев второстепенны. Полевая кухня, священная корова других армий, для русского солдата — приятный сюрприз, если она есть, а её отсутствие всего лишь неудобство.
Оберст, задумавшись, согласно кивал головой.
— Я помню эпизод в начале зимы, когда русское подразделение было окружено в болотах под Волховом, — усмехнулся Майер. — Мы не стали тратить силы на их уничтожение, посчитав, что в мороз без пищи русские вымрут. Но через неделю мои разведывательные патрули столкнулись с таким же сопротивлением, как и в начале окружения. Ещё через неделю сдалось несколько красноармейцев, остальные же пробились к своим. Пленные сообщили, что русские питались небольшим количеством мёрзлого хлеба, жевали сосновые иглы. Никто не терял сознания от голода, а к морозу они привычны и сражаются лучше, если земля покрыта снегом и льдом.
 
Сложив руки на груди и задумчиво склонив голову, оберст расхаживал по комнате.
— Мне непонятно вот что... — размышляя, проговорил он. — В начале Восточной кампании огромное количество русских сдавалось в плен... Как Красная армия устояла?
— Устояла потому, что ещё большее количество русских героев не сдалось и продолжало сражаться. Нам повезло, что в Польше, во Франции и других европейских странах количество сдавшихся в плен трусов превзошло число национальных героев. Поэтому нам хватало нескольких дней, чтобы принудить эти страны к капитуляции.
Мы презирали «ивана», относились к нему как к представителю низшей расы. А я видел, как русские, заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов. Русский солдат предпочитает рукопашную схватку — это ли не признак неимоверной храбрости? В атаке русские безумны, предпочитают погибнуть, но не сдаться. Русские — это особая раса. Русские были такими всегда и, скорее всего, такими останутся. Я думаю, что русские лучшие солдаты из всех, с какими мы когда-либо воевали.
В начале