Моя земля не Lebensraum. Книга 6. Дороги смерти

русских, которые толпами сдавались в плен.
Помолчав, лейтенант недоверчиво качнул головой и продолжил:
— Меня раздражает бессмысленное упорство русских, не желающих сохранить себя для будущего. Как бы мы ни истребляли русских, всех истребить не сможем. И выжившие в войне советские болотные солдаты понадобятся русскому народу в качестве генетического материала для продолжения их рода. А они совершают грех по отношению к собственному народу, бесцельно погибая в болотах…
— Возможно, вы правы. Но мне кажется, они просто защищают свою землю до последней капли крови. Иначе… зачем им земля, которая перестанет быть русской?
   
В дверь резко постучали. Не дожидаясь разрешения, в помещение ворвался солдат, закутанный так, что видны были только нос и глаза. Став по стойке смирно, он почти прокричал:
— Прошу у герра гауптмана разрешения обратиться к герру лейтенанту по поводу опасного наступления иванов!
Майер с любопытством посмотрел на солдата и кивнул.
— Докладываю герру лейтенанту, что пехота русских, человек триста, вышла из леса и направляется к нам. Осмелюсь доложить герру лейтенанту, что пулемётчики думают, что не смогут удержать такую толпу, и надо отступать, пока русская толпа не смяла нас.
— С каких это пор пулемётчики думают об отступлении без приказа? — язвительно заметил Майер. — Пулемётчики должны стрелять, а думают за них командиры. Любой приказ солдаты обязаны выполнить не раздумывая. Бегом назад, и предупреди пулемётчиков, а заодно и остальных: без приказа ни шагу назад! Любой отступивший будет расстрелян! Sieg Heil!
— Jawohl! Heil Hitler! — рявкнул солдат во всё горло, как на плацу, повернулся к двери и выбежал на улицу.
— Н-да, лейтенант, — скептически проворчал Майер. — Похоже, и вправду, философствование офицеров отрицательно сказывается на боевом духе подчинённых. Пойдёмте, посмотрим, какая «красная туча» перепугала ваших пулемётчиков… Кстати, сколько у вас пулемётов?
— Четыре. По одному на каждое отделение.
— Распорядитесь, чтобы три пулемёта приготовились встретить русских, а один оставьте прикрывать тылы.
Лейтенант Шпильман принялся звонить на позиции, а Майер вышел на улицу. С крыльца были видны поле за околицей и опушка леса за полем. От леса к деревне шла толпа красноармейцев. Предположительно красноармейцев.
Майер достал бинокль и принялся разглядывать толпу иванов в русских полушубках и шинелях. На военное подразделение, намеревавшееся с боем взять деревню, толпа походила мало. Идут спокойно, с ленцой. Или с неохотой. Лица не озверелые, как у бегущих в атаку, а вполне миролюбивые. Некоторые растерянно озираются. Винтовки за плечами. В руках идущего впереди ивана палка с белой тряпкой на конце. Понятно. Идут сдаваться. Если, конечно, это не военная подлость красных. Были случаи, когда русские делали вид, что сдаются, а, когда немцы подходили к стоящим с поднятыми руками красноармейцам, те хватали лежавшие у ног винтовки и бросались в атаку.
— По местам! — скомандовал Майер своему отделению, сел рядом с водителем «Ганомага» и, дождавшись, пока стрелки займут места, указал в направлении толпы красноармейцев: — Vorwärts! (прим.: Вперёд!).
Увидев направившуюся к ним бронемашину, красноармейцы замедлили движение, а потом и вовсе остановилась. Продолжил идти лишь иван с белой тряпкой на палке. Отдалившись от своих, он тоже остановился. Затем медленно снял с плеча винтовку, поднял её прикладом вверх. Показывая, что стрелять не собирается, с силой воткнул штыком в землю.
Когда до толпы оставалось метров двести, Майер приказал водителю остановить бронемашину.
— Держи их на мушке, — приказал пулемётчику.
Рус-иваны стояли без признаков агрессивности. Все с винтовками за плечами. Что показалось Майеру странным, одеты они были в новое обмундирование.
— Мы хотеть плен! Конец война! — на ломаном немецком закричал парламентёр и замахал белой тряпкой. — Мы есть пополнение из деревень, которые здесь! Хотим домой. Мы в вас не стреляли!
Майер приказал горе-красноармейцам сложить оружие в кучу. После того, как толпа сложила оружие, солдаты Майера выпрыгнули из бронемашины, угрожая автоматами, выстроили пленных в колонну и погнали через поле к деревне. «Ганомаг» следовал за толпой.
На краю деревни Майера ждал удивлённый лейтенант Шпильман.
— Герр гауптман, я поражён! — воскликнул лейтенант. — Как вы без единого выстрела смогли пленить роту красных?!
— Разница между мной и вами, герр лейтенант, в том, что я даже без мундира — военный человек. А вы даже в мундире — гражданский. И я понимаю русских… Там, справа, насколько я помню, есть овраг? Распорядитесь, чтобы на краю оврага поставили два пулемёта.
Майер жестами показал своим автоматчикам, чтобы они гнали пленных к оврагу.
На краю оврага толпа остановилась. Пленные испуганно оглядывались на бронемашину с пулемётом на турели. Пулемётчик держал палец на спусковом крючке. С флангов стояли готовые к стрельбе два солдата с ручными МГ и десяток автоматчиков.
Майер русскими словами, которые он знал, и жестами приказал пленным снять полушубки и валенки, сложить всё в кучу. Затем вновь выстроил толпу в шеренгу по четыре на краю оврага. И скомандовал негромко, обыденно, нехотя отмахнувшись рукой:
— Feuer… (прим.: Огонь!)
Секунд двадцать пулемёты косили пленных, швыряли их на землю, рвали тела, вспарывали животы, дырявили печёнки и грудные клетки.
Автоматчики не давали убежать тем, кто пытался прыгнуть в овраг, и добивали раненых.
Через минуту крики, стоны, стрельба умолкли.
— Зачем?! — лейтенант Шпильман испуганно смотрел на Майера. — Они же сдались! Они же пленные! Они же хотели разойтись по домам!
— Вооружённые, одетые, обутые, сытые, — усмехнулся Майер. — Мы их отпустим по домам, а потом придут комиссары с пулемётами и снова погонят на нас. Будьте уверены, они будут стрелять в нас! Своих предали, и нас предадут. Мы приветствуем предательство, но презираем предателей. Нет более проклятого существа, чем предатель. И вот ещё что… Ваши солдаты, лейтенант, при виде этой толпы в штаны наложили. А если бы рус-иваны увидели ваших трусов, где гарантия, что они не взяли бы деревню и не доложили командованию о своём героизме?

= 5 =

   
Поздно вечером, когда свободные от дежурства медсёстры уже спали, в палатку заглянул ординарец нового командира и громко объявил, что младшего сержанта Голикову требует к себе командир санбата.
Командиром санбата недавно назначили майора лет сорока. Кате он показался сильно несимпатичным. Большая, как арбуз, стриженая «под нуль» голова, бесцветные глаза выглядывали из-под бровей насторожённо-пренебрежительно. Бочкообразная грудная клетка обтянута кителем, как толстая колбаса, перевязанная верёвочками. Кате казалось, что майор свой китель не снимал с начала войны, поэтому он у него пропитался грязью и потом, и запах от майора шёл застояло-кислый. Довершали картину короткие ноги в высоких сапогах и неимоверно широкие галифе.
Катя в недоумении смотрела то на ординарца, то на проснувшуюся старшую сестру.
— Если командир заболел, мы пришлём врача, — сомневаясь, проговорила старшая сонным голосом.
— Нет, товарищ майор велел прибыть именно младшему сержанту Голиковой, — невозмутимо подтвердил ординарец.
— Ну, иди, Катюш, — пожала плечами старшая. — Пусть тебя дежурный санитар проводит. И… дождётся, когда назад пойдёшь.
Старшая вздохнула и покачала головой.
Дежурный санитар, красноармеец Николаев из числа выздоравливающих, сидел в палатке сортировочного отделения около печки. Положив фанерку на колени, писал матери письмо: «…Питаюсь я теперь хорошо, потому как помогаю тяжёлым раненым умереть: пеленаю их, пою водой, а мне достаются их пайки...».
— Николаев, проводи меня до начальника санбата, — попросила Катя, заглянув в палатку.
Санитар засунул в карман недописанное письмо, вышел из палатки.
— Надоели холода, — ворчал он, шагая следом за ординарцем майора. — Кончится война — женюсь на самой толстой девахе из нашей деревни.
— А почему на самой толстой, Николаев? — со смехом спросила Катя, шедшая замыкающей.
— От толстых девок тепла много.
Дошли до дома, в котором располагался штаб санбата, вошли внутрь. Ординарец указал на дверь в зал, сам с санитаром остался на кухне.
Катя вошла в зал. Майор сидел за столом без ремня, в расстёгнутом кителе. На столе стояла початая бутылка водки, открытая банка тушёнки, поломанная булка хлеба.
— Товарищ майор, младший сержант Голикова прибыла по вашему приказанию! — доложила Катя.
— Садись, — небрежно указал майор на табуретку у стола, оценивающе глядя на медсестру и придерживая снисходительную улыбку.
Катя вспомнила генерала, который приглашал её на ужин, и какой платы потом ждал от неё.
— Спасибо, я постою, — ответила сухо.
Майор подошел к Кате, взял её за подбородок, дыхнул в лицо водочным перегаром, глянул насмешливо в глаза:
— Можно без официальности. Раздевайся, попьем чайку, — он небрежно махнул в сторону бутылки, — поговорим о нашей совместной жизни.
— У нас может быть только совместная служба, — холодно ответила Катя, поняв, на что намекает майор. И задержала дыхание — так неприятен был запах, исходящий от майора.
 
Майор чуть наклонился к голове девушки и, не скрывая, шумно всосал в себя воздух, будто нюхал букет цветов.
— Какая же ты чистая… Так бы тебя и… полюбил! Всю…
— Вынуждена вас огорчить, товарищ майор, — Катя сделала шаг назад. — У меня есть жених… Командир… Разведчик… Мы намерены пожениться. И он не потерпит домогательств ко мне даже от тех, кто выше его по званию. А вам бы я посоветовала…
— Маленькая ты ещё, советовать мне, — прервал Катю майор. — То, что у тебя попка мягкая, не даёт тебе права меня учить.
— Если это единственная тема, ради которой вы меня позвали к себе… — Катя умолкла, не зная, что говорить. Она молча козырнула, чётко повернулась и вышла в коридор. Громко позвала санитара:
— Николаев, пойдём!
Санитар выскочил из закутка ординарца, что-то дожёвывая. Судя по блестевшим глазам, он успел глотнуть у ординарца для обогрева.
Катя шла обратно и беззвучно плакала. Она думала о том, как тяжело девушкам на фронте. Такие, как майор, желают пользоваться ими для своего удовольствия, как пользуются модными полушубками или хромовыми сапогами. Катя чуствовала себя запачканной.
Отпустив санитара, зашла за палатку, разделась, обтёрлась снегом, надела чистое белье из заначки, брюки, валенки, телогрейку. Попрыгала, чтобы согреться, вошла в палатку.
— Всё нормально, Катюш? — сонно спросила «хирургиня» Елена Степановна.
— Нормально, — тихо ответила Катя, тяжело вздохнула и тихонько заплакала.
— Иди-ка сюда, девочка, — велела Елена Степановна. — Приставал?
— Пытался… — Катя перестала хныкать, утёрла слёзы тылом ладони, села на кровать к хирургине. — А я не могу так… Противно! Я Говоркова люблю. Старшего лейтенанта, разведчика… И он меня. Он никогда ничего такого… не позволял… Вы вот взрослый человек, Елена Степановна…
— Взрослый… — усмехнулась Елена Степановна и успокаивающе погладила Катю по руке. — Это я выгляжу на все тридцать. А мне, Катюш, всего-то двадцать три года. Разве это взрослость?
— Ну нельзя же так, Елена