командира медсанбата, запер врача на замок в пустом чулане при штабе, сказав, что сажает его на гаупвахту.
Поступка политрука никто не понял: в гости друг к другу ходить никому не возбранялось. Службу медики знали, и, когда того требовала необходимость, оказывались на своих местах вовремя.
Тоня красотой не блистала, но отличалась умом и серьёзностью. И излишней мнительностью. Она плакала, что политрук опозорил её на всю дивизию: кто теперь поверит, что Костя всего лишь читал ей свои стихи!
Костя был на хорошем счету у командира медсанбата. Узнав о его аресте, комбат приказал выпустить Головина.
В тот же вечер около одиннадцати часов раздалась команда:
— Выходи на вечернюю поверку!
Недовольно ворча про глупое новшество, личный состав, лишённый дорогих минут отдыха, брёл на площадку перед штабом. Собирались долго, поругивали начальство, в темноте путали взводы. Наконец построились. Писарь шёл вдоль строя, освещал фонариком лица и ставил галочки в новом журнале напротив фамилий присутствующих.
Политрук негромко, но так, чтобы слышали все, выразил неудовольствие:
— Цыганский табор, а не воинская часть!
Луч фонарика писаря скользнул по лицу политрука и высветил сумрачное лицо с плотно сжатыми губами.
— Что за вид?! — возмутился политрук, разглядывая чёрную щетину на щеках Ашота Ивановича. — Небритый, подворотничок грязный…
— Только что из операционной, — пожал плечами Ашот Иванович. — Извиняюсь, я и в сортир сходить не успел, так торопился на вашу проверку.
— Вечерняя поверка не моя, — заложив руки за спину, набычился политрук. — Она предусмотрена уставом! С завтрашнего дня на вечернюю поверку всем приходить побритыми и со свежими подворотничками!
— Нам тоже? — пискнула Катя.
— Что — тоже? — недовольно переспросил политрук.
— Побритыми?
— Вам можно не бримшись! Не умничайте! — огрызнулся политрук, поняв, что девушка подшучивает над ним.
Поверку стали проводить ежевечерне.
Политрук брился каждое утро, а подворотничок его гимнастерки по белизне мог соперничать со свежевыпавшим снегом. Несмотря на холод, носил не валенки, как все, а хромовые сапоги. Он не курил, водку и спирт даже не нюхал, питался из солдатского котла, отказался от отдельной комнаты для жилья, спал в штабе на голой лавке, подложив под голову полевую сумку.
— Слишком много добродетелей, — заметила Елена Степановна. — Не к добру это.
Политрук молча ходил по подразделениям, внимательно ко всему присматривался, изредка делал замечания негромким голосом, но под его тяжёлым осуждающим взглядом человек конфузился, делал и говорил не то, что хотел. Политрука боялись.
— Чёрствый сухарь, — оценила его Тоня.
— Клизма ходячая, — презрительно буркнул Костя.
— Клизма, она для медицины полезная. А этот... Ходячий устав он, — поправила Костю Катя.
Вскоре пошли слухи, что в Москве, откуда он был родом, его молодая жена ушла к интенданту на высокой должности, у которого работала секретаршей. Оттого политрук и злился на весь мир.
***
Маленькое, похожее на куриный желток, солнце вставало по утрам в морозной дымке. Днём блестело в голубоватом, как лёд, небе холодной серебряной монеткой, а к вечеру опускалось к горизонту крохотным алым кружком, будто съёжившись от стужи.
Катя работала в приёмно-сортировочном взводе — в огромной палатке на двадцать мест, в которую с передовой поступали раненые. Посередине палатки круглосуточно топилась печка, сделанная из бочки. На расстоянии двух шагов от печки температура в палатке была такая же, как и снаружи, разве что ветер не донимал. Но хотя бы у печки можно было согреть руки и лекарство в ампулах для уколов.
Раненые выглядели одинаково старыми: заросшие длинной щетиной щёки ввалились, лица, руки и тела грязные. Повязки, не менявшиеся много дней, бурые от засохшей крови. У некоторых ватные штаны и рукава фуфаек в местах ранений разрезаны. Набухшие от крови ватники и брюки на морозе превратились в красноватый лёд.
Чтобы добраться до раны, Катя резала задубевшее обмундирование специальным кривым ножом, похожим на садовый.
Измотанные многодневными боями раненые, почувствовав себя в безопасности и расслабившись, беспробудно засыпали ещё до того, как санитары успевали их раздеть. Сонными их клали на операционные столы, и наркоза им требовалось меньше обычного.
Задача у Кати — «выловить» срочных с проникающими ранениями в живот, с кровотечением, раненых в голову, бессознательных. Обозначить первоочередных. Отобрать раненых на эвакуацию, потому что всех в санбате оставить невозможно, санбат переполнен. Пометить, кого эвакуировать лёжа, а кого сидя. Лёгких отправить на перевязку к Косте Головину. Не пропустить газовую гангрену. Кому надо, наложить гипс или шину. Безнадёжных отправить в «палату» умирающих. Тяжело это, повесить на человека бирку: «безнадёжен».
В ватных брюках сорок шестого размера, которые она снизу обрезала чуть не до брючных колен и ушила в поясе, в фуфайке с подвёрнутыми рукавами, подпоясанной брезентовым ремнём, в подшлемнике и шапке, Катя походила на толстое коротконогое чучело с широченной задницей. В овале подшлемника виднелись только усталые глаза, опушённые белыми от инея ресницами.
Прежде, чем перевязать раненого, надо снять варежки. Пальцы моментально теряли чувствительность, не хотели двигаться, торчали окаменевшими сучками. На холоде сырые от крови пальцы ломило так, что слеза пробивала. Приходилось растирать их о шинель, совать в рот. И снова за нож, за индивидуальные перевязочные пакеты...
В зимней шапке с завязанными «ушами», в ватнике и ватных брюках, Катя переползла на коленях к очередным носилкам, стоящим на земле.
Разрезав заледеневшую одежду, разбинтовала верхние туры бинта… Марля накрепко приклеивалась к ране. Перекисью мочить и медленно развязывать времени нет, другие раненые ждут. Да и замёрзнет перекись. Катя без предупреждения дёрнула бинт.
— Что ты рвёшь, холера в юбке!.. — заорал раненый. — Отмочить не можешь?
— Не в юбке я, а в штанах. Потерпи, родной, потерпи… Немножко больно, зато быстро… Если отмачивать — и больно, и долго. И замёрзнет отмочка. Потерпи, герой.
— Холера в штанах… — примирительно стонал раненый.
Самые тяжёлые не кричат. Вон, лежит: лицо бледное и даже серое, безучастное, губы сухие, потрескавшиеся. Шина Дитерихса, бедро замотано грязной портянкой, промокшей кровью. Пульс нитевидный. В карточке указано: «Осколочное ранение правого бедра с повреждением кости».
— Болит нога, боец?
— Отболела. Перед смертью напиться бы… кваску холодного…
Пальцы синие. Под кожей бедра при надавливании шуршит, как сухой снег… Газовая гангрена…
— На ампутацию!
Чудес при такой инфекции не бывает. Гангренозная форма анаэробной инфекции болит не сильно… Но убивает практически всех.
— Не троньте! Лучше помереть, чем жить калекой! — мрачно приказывает раненый.
Тяжело вздохнув, Катя подбинтовывает ногу, кивком указывает санитарам нести раненого в отделение умирающих.
Получасом ранее поступивший политрук встретил вновь поступившего лейтенанта из своего полка:
— Как там наши ребята, держатся?
Лейтенант перечислил:
— Комвзвода Самохин убит, у него во взводе шестеро убиты, пулемётчик Николаев убит, командир роты…
Зарыдав, закрыл лицо ладонями.
— Сестра, сестрёнка, сестрица, — слышится со всех сторон.
К кому первому бежать? Всем требуется помощь. Тяжелейшие ранения в голову, в живот, в грудную клетку…
Взрывное ранение. Половина стопы оторвана, оставшаяся часть рассечена на множество полосок, и каждая дрожит, подтекая кровью. А он даже не стонет. Посмотрел на Катю и шёпотом — на большее нет сил — запел:
— Как много девушек хороших,— передохнул и дальше: — Как много ласковых имён…
Губы у Кати задрожали, глаза заблестели.
Боец слабо улыбнулся, ободрил девушку:
— Ничего, моя хорошая. У тебя пальчики ласковые, вылечишь меня… Я обязательно поправлюсь. С покалеченной ногой буду воевать. Чтобы стрелять — руки нужны. Душить буду фрицев, зубами грызть. Дождёмся с тобой победы!
— В операционную!
— Сестра, судно бы… — просит кто-то несмело.
Санитар вместо судна подаёт раненому каску.
Разбинтовала руку очередного раненого. Сквозное пулевое ранение левой кисти. Кожа вокруг раны обожжена. Такое бывает, когда стреляют в упор.
Позвала командира приемно-сортировочного взвода Головина, кивнула молча.
— Да, самострел, — подтвердил Костя. — Правую-то руку пожалел.
— Меня в рукопашной ранили! Немец стрелял в упор! — яростно возмутился раненый.
— Оформляйте документы в прокуратуру, — приказал Головин.
Все знают, что приговор в таких случаях один: расстрел.
Раненый кричит, доказывает, что это не самострел…
Окружающие молчат, хмуро отворачиваются.
— Сестрица… Подойди! — просит симпатичный мальчик-лейтенант в белом полушубке.
Катя издали определяет: тяжёлый. В палатке полно раненых, лежат вплотную друг к другу, между ними не пройти. Перешагивая и втискивая ноги между телами, Катя добирается до лейтенанта, склоняется над ним.
— Сестрица… — шепчет он, поймав руку Кати.
Жадное, но очень слабое прикосновение дрожащими пальцами… Катя пытается прощупать пульс… Едва ощутимый, частый-частый, с перебоями: лейтенант умирает
Катя гладит парня по щеке. Раненый благодарно смотрит на Катю, слабо и как-то виновато улыбается. Спазм давит горло девушки, слёзы туманят глаза. Но нельзя плакать… Надо помогать, надо спасать мальчиков… Вон, раненый задыхается, замотан кровавым бинтом до самых бровей. Надо срочно тащить на стол… Проклятые фрицы, придёт час расплаты, ответите за всё…
Катя зовёт санитаров, раненого тащат в операционную, к счастью, один стол как раз освободился, сажают на стол, держат под мышки, как ребенка. Бинты грязные, промокли слюной и кровью. Виден один глаз и часть отверстия, где раньше был рот… Из-под бинтов по щеке стекает алая кровь, капает частыми каплями на пол…
— Положите его!
Это подошёл Ашот Иванович.
— Нельзя, захлёбывается…
— Срезай повязки!
Катя разрезает ножницами, убирает кровавые бинты. В половину лица грязная рана от глаза до шеи, из которой пробивается струйка артериальной крови… Глаз над раной не закрывается, нижнее веко отвисло, во взгляде отчаяние и мольба…
— Сейчас, дорогой, сейчас…
Прицелившись, Ашот Иванович прямым пальцем нажимает на шею раненого пониже кровотечения. Фонтанчик угасает.
— Держи здесь! — хирург втыкает палец медсестры в то место, где только что был его палец.
Каша из сгустков крови, отломков костей и рваных мышц…
— Так я не смогу работать, положите его, — требует Ашот Иванович.
Положили на бок, голову повернули, чтобы кровь не заливала дыхательные пути.
— Спирт на руки! Перчатки! Обложить рану!
Ашот Иванович замер на мгновение, словно примериваясь, командует сестре:
— Сосуд перевязываем под местным!
И раненому:
— Ну, парень, терпи. Некогда мне… Тут бы как бы тебя из лап смерти выдрать… Так что, извиняй, если что…
Верхнее веко страшного глаза благодарно дрогнуло.
— Лампу поправьте! Не видно ни черта!
В рану Ашот Иванович не лезет: уберёшь сгусток — и хлынет из раны, не остановишь. Единственная возможность — перевязать артерию на шее.
Нащупывает
