Бежал на выход странный девяностый год, бежал, пряча на груди тугой узел краденых надежд,. Горожане смотрели ему вслед, но видели только сутулую спину. В феврале их по разнарядке райкома собрали на митинг, требующий отмены руководящей роли партии, чтобы недолго постояв у трибун, тихо распустить по домам. Москвичи наслаждались разрешенным прогулом, покрикивали в унисон ораторам словно на демонстрации, но на лозунги им было плевать. И никто не подозревал, что через пару лет встанет с тряпками у метро благодаря неожиданному прогулу. Год бежал, сильно ссутулившись…
А наша Рота провожала его пустой «чайной» и слухами о роспуске Варшавского договора. Служивые тревожно гадали: распустят договор - с кем будем качать связь? Пока пилим морзянку с Берлином и Прагой выражение «священный долг» имеет зримый смысл. Убери Договор - что остается?
Одни говорили, что на нас кинут связи округов. Другие – что Роту расформируют, а нас распределят по оставшимся частям узла. Оптимисты мечтали, что с распадом отправят на дембель. Пессимисты предрекали, что на уставной «Селигер» - головной батальон с жесткой дисциплиной. Наша часть считалась дублирующей и дисциплина была тоже как бы в дубле.
Больше других о Роте переживали дембеля, словно от ее судьбы зависела их гражданская жизнь. И чем ближе подходил заветный срок, тем живей они спорили о ее участи и с жалостью смотрели на нас.
«Отправят вас, дураков, в уставной Чехов – так и не всосете, зачем год летали. Не познаете старость!»
Но нам было чихать на их жалость. А уж перевод в другую часть и подавно не казался катастрофой. Мы лишь мечтали, чтобы они сами, наши нынешние деды пропали с глаз долой, провалились в свои харьковы, черниговы, липецки и тамбовы. И мы не с «надеждой смотрели вперед», а с ненавистью и озлоблением назад. Потому что их «счастливую старость» вывезли на собственной шее. И потом, нам и в голову не входило, что вскоре сами станем господами и обзаведемся невольниками. Это казалось невозможным. С какой стати? Хотя…
Три дня как отгудел День приказа и состоялся долгожданный перевод в старослужащие. Почти не ноет отбитая ремнями задница. Но наша старость еще условная, мы не настоящие «птицы», а «бумажные». «Бумажки» - так презрительно именуется наш статус. И останемся ими до отъезда последнего дембеля, или до прихода молодняка. А вот когда прибудет молодежь из Полтавы и служба падет на свежие плечи, - исполнятся наши мечты о сне после подъема, о книжке на боевом дежурстве, об ушлых нарядах, о… Уже сейчас чужие постели мы не застилаем. И не боимся рукоприкладства: наказывать нас теперь не положено. Но послать на три буквы бывших надзирателей еще не вправе. Те, кто попытался - получил свое. Как я, например.
Позавчера я сдуру пошел в отмах. Дело было в столовой. Мы помогали смешанному наряду радийщиков и засовцев. Радийщиком был дембель Тимоха, очкастый, длинный и инфернальный. Нас прислали выполнить его обязанности и только его, мы сами были радисты и «засовцы» для нас были никто и ничто. Засовцы – засекречивающая связь, четвертый и пятый взвода, отдельная каста … Итак, Тимоха был по мойке. Я пришел на квадратное кафельное ристалище с огромными баками для воды. И довольный ефрейтор Тимощенков тут же свалил в большой зал, где недавно поела рота, пить чай на пару с хлеборезом. Однако, «засовцы», завидя меня, тут же обрадовались и бросили швабры. Принялись бегать по пустому залу и кидаться друг в друга хлебными огрызками - посчитали, что я и за них стану зал убирать. Я же на мойке тер миски в горячей воде, как и положено свежеиспеченному старику: спокойно и не торопясь. Я свое отлетал! Заметив мою неспешность, бывшие птицы принялись наведываться на мойку и делать нервные замечания. И когда на меня прикрикнул толстый телеграфист Швыра, чтобы я резче работал, - мне еще и зал убирать! - я его послал на три буквы. То есть переспросил, что будет, если пошлю, на что Швыра хладнокровно ответил: «как обычно, в душу получишь и отожмешься» и я тут же его послал. Он удивился, замахнулся, но я увернулся и дернулся в ответ. Когда мой кулак на излете ткнулся в грудь усатому толстяку тот закатил глаза, словно падал в обморок, потом заорал и бросился на меня, словно взбесившийся шкаф. На его ор из цехов выскочили засовцы и наш инфернальный дембель, и меня так уделали, что я потом еще два часа с трудом дышал. Когда вернулся в расположение, казарма вовсю судачила о моем новом подвиге: «бумажка» поднял руку на «деда». Дембеля смотрели то ли настороженно, то ли разочарованно. Из засовских взводов доносилось возмущенная перепалка с нашим замком Магой Марадовым. Что они говорили было не слышно, но общий настрой понимался без слов: засовцы требовали крови, жаждали, чтобы наши деды снова отвели нас в сушилку и показали, где раки зимуют. Но Мага только и сказал, веско покачав черной красивой головой: «Торопитесь, торопитесь, бумажные». Засовцев никто не любил – они были ушлые, не ходили в наряды, сидели по двухсменке под землей и Роту не чувствовали. В самом деле, кто ж в здравом уме будет наказывать отлетавших год «птиц», когда они через месяц станут главной опорой Неустава? И тем не менее, во всех расположениях в этот вечер рычали на «бумажек», заставляя без конца наводить порядок, ровнять кровати, строиться на время; производили бесконечные переклички. Правда, без насилия. Рота давала понять: дергаться пока рано.
Но время брало свое. Старичье день ото дня становилось рассеяннее, слухи о формировании дембельских партий взрывали экстазом их ряды, и они уже не замечали одного, другого, третьего… Даже наоборот, изменяя Неуставу, выслуживались перед старшиной и усердно козыряли презренным «звездунам»…
А мы ходили притихшие и злые. Долгожданный третий период ничего не изменил.
Вот с таким настроением убегал от нас год…
Когда нечего делать, стремишься, чтобы тебя считали крайне занятым.
В преддверии роспуска Варшавского договора, командование озабоченно предъявляло свою нужность: объявляло тревоги, перебрасывало союзные сети, и тогда в подмосковный лесок по узкой просеке чухало уже не пятнадцать человек, а все пятьдесят.
Как и сегодня.
С утра ожидался «девятнадцатый вариант». Это значило, что на «Селигер» - город Чехов - опять упала атомная бомба и его связи бросили на нас. Восемь утра. Октябрь 1990, четвертое число.
Рота медленно выползала на плац. Казарма опустела - старость мылилась свалить от проверки, сопровождающей всякую бузу. Она чистила сапоги, застегивала шинели, получала в оружейке противогазы. Озадачивала меня и напарника вынести химзащиту и подготовиться к боевой тревоге: взять конверты и ручки, запастись детективами, кроссвордами и прочим, что поможет приятно скоротать войну.
Из молодых на смену шли я и Славка Плутонцев. Я мог ишачить за троих, в любой сети, даже с моряками. Плутон великолепно искал курево у гражданских, шакаля по их постам с плаксивой рожей. Каждую неделю гражданские служащие верили, что у него день рождения и ублажали дармовщиной.
День начинался сумрачно. В небе будто разлили старую сметану – белые плотные куски перемежались тусклым, водянистым маревом.
Возле двухэтажной казармы двое сонных дневальных вяло махали куцыми вениками. Рядом в фуражке, заломленной на затылок, на тонких ножках пружинил старшина. Он гнусавил и размахивал ладонями, призывая сметать бычки в кучи, а не разбрасывать как попало. Присланный год назад из уставной части, он до сих пор не привык, что можно игнорировать приказы, не ходить строем, смотреть ночью телек, а, главное, не испытывать животного ужаса при виде мусора. В его части мусор считался главным злом, большим, чем весь блок НАТО. Едва Батянов отворачивался, дневальные играли пылью в русский хоккей – шварк веником, словно кривой клюшкой, шварк. И пыль, едва взлетев в воздух, тут же опускалась, намокшая от ночных заморозков. Рутина.
Из Роты вышатывались люди с ремнями в руках, на ходу запахивая шинели. Миновав беседку-курилку под двускатным навесом высыпались на серый пустынный плац, окруженный по периметру плакатами с задравшими ногу зелеными дебилами, дымили на ходу, сбрасывая бычки под ленивые веники дневальных, и становились в строй, сопровождаемые недовольством и руганью.
Строиться по росту у нас было не принято. Коробка формировалась по Неуставу: деды внутри, а в боковых рядах - молодые. Болтливого дылду Приходченко ростом под 190 гнали из первой шеренги в арьергард, чтобы он, по рассеянности расслабив кишечник, не сбивал всему строю дыхание. Меланхоличного Мишку Казановского, блондинистого ангелочка, хроменького по дворянскому происхождению, нельзя было выкурить из середины. Хотя, прихрамывая, он заплетал ноги сзади идущих и вместо слаженного топтанья левой-правой, строй начинал идти вразнобой, матерясь и наступая друг другу на пятки. Но по Неуставу это никого не волновало.
Сегодня картина повторилась. Потирая сопливый нос, Приходченко мостился в последнюю шеренгу с рябоватым и мрачным релейщиком Глухаревым. Курчавый коротыш Панов, с тремя желтыми лычками на погонах, оживленно болтал в середине с Одилом, веселым низкорослым узбеком с фюрерскими усиками. Хладнокровный Джума – старший сержант Джумаханов – чинно влез в первую шеренгу. Коренастый и широкоскулый – лицо его смахивало на треугольник, и раскосо, по-чингисхановски гордый, казах всегда лез вперед, компенсируя маленький рост – и никто не удивлялся. Строй по Неуставу для того и создан, чтобы чувствовать себя Человеком. Если ты мал – вырастешь. Если слишком велик – легко уйдешь в тень. Только если ты тормоз, тут уже ничего не поможет.
Худощавый фриц Небзак, недавно отпустивший белогвардейские усики, возвышался в середке, словно опорная жердь шалаша. Он препирался с вытесненным на край невысоким бровастым Чачей, славным грузином с шелестом вместо голоса. Если Чочадзе общался с кем-то впервые, то собеседник сразу начинал озираться в поисках пробитой шины. Не найдя ее, вглядывался в удрученного Чачу и по-новой расшифровывал сухой ветер слов… В строй то и дело врезались новые деды, выпихивая на край раздраженных, но повинующихся птиц…
Дедушки других взводов к нам отношения не имеют. Конечно, если рядом нет наших стариков, то и Витька Небзак, и Джума, и Саня Панов и Сом, или тот же Тимоха, будь он неладен, широкоплечий очкастый велика, все они имеют полное право нами распоряжаться. Однако, обычно, если мы с ними банкуем, как я вчера в наряде (хотя хоть убей не понимаю, в чем провинился!), то есть что-то не исполняем, получаем наказание только от наших взводных птиц - Чуба, Тарабрина, Садыкова. А вчера для меня сделали исключение. Хотя сам виноват, думал, дернулся на деда, а они жаловаться побегут?
Я стоял в четвертом ряду. Морозный воздух входил в легкие, и уже беспрепятственно залезал до самого желудка. Дышать им было приятно, он охлаждал внутренности, словно ледяная железка. В столовой я ни к чему не притронулся – казалось, если что-то съем, расцарапаю пищевод. Только вчера мы с пацанами радовались, что задрочки позади – и на тебе…
- Фадей!
Идея рассказать о службе возникла у меня еще по демобилизации в 91 году. Но тогда, и пару десятков лет позже, дальше отрывков дело не дошло. И вот, лет пять назад, после окончания литературных курсов А.В. Воронцова, то есть, уже чувствуя себя уже «профессионалом», способным замахнуться на «бестселлер», я решил исполнить замысел. И вдруг столкнулся с такой вещью, которую можно назвать «проклятие материала». Оказалось полным ужасом, что материала много, материал самодостаточен и ничего не нужно выдумывать. Жизнь сама обо всем позаботилась. Бери и излагай в созданной ей последовательности, притом, совершенно не о «ужасах армии», «дедовщине» и тому подобных портянках. Нет, конечно, без ужасов никуда, но… сама наша рота, да и, как потом узнал у знакомых, служивших в Подмосковье, вообще тамошний уклад, который назывался Неустав, были настолько необычными, что впору диссертацию писать. Своя особая субкультура.
И теперь, после длительных камланий над горой этюдов, скопившихся почти за три десятка лет, я решил написать простую новеллу. «Один день из жизни…» Но при этом предусмотреть в тексте некие логические ниши, (куда потом смогу вставить обработанные этюды), но так, чтобы они видны не были, а текст смотрелся цельным. (Потому что неизвестно, когда руки дойдут – в работе два неоконченных романа, один начал выкладывать на уважаемой «Фабуле». ) Но это же и создало определенный негативный эффект. Текст, по отзывам, из-за специфики людям непосвященным дается не так легко, как хотелось бы (и, как бог даст, будет в окончательном варианте). Но и ждать неохота. Поэтому, предлагаю вашему вниманию правдивую новеллу об одном из таинственных дней молодого человека Демьяна. За его плечами первый год армии, на дворе - октябрь 90 года.