поинтересоваться десятилетней.
Посыпались волосы, началась тошнота и рвота. Маша не хотела, чтобы я видел ее без парика, но ей было дома жарко, и я уговаривал ее снять парик. И однажды она сняла… Я понял, насколько все-таки я слаб и не зрел внутри как человек, но выдержать мне пришлось. И даже сказал дурацкое слово –прикольно. За что стал сам себе противен. Однако я быстро привык к ее изменившемуся телу и спустя какое-то время перестал замечать эти потери. Я понял почему- душа Маши светилась изнутри тела, лучилась через ее огромные глаза-красота не распалась и любовь не пропала. Значит, не пропадем и мы.
Однажды, еще до химиотерапии, у нас случилась близость на даче, впервые после операции. Потом Маша очень серьезно сказала:
-Спасибо.
Раньше она говорила мне слова любви, говорила, что ей хорошо со мной, но «спасибо» я от нее я никогда не слышал и не ждал. Потому что «спасибо» в любви- это, когда дарит кто-то один.
-За что, спасибо?-вырвалось у меня.
-За твою любовь, за удовольствие, за то, что я снова женщина.
Я все понял. Маша по-прежнему хотела любви, хотела чувствовать себя желанной, но неуверенность была. Ах, Маша, Маша… Как же я люблю и жалею тебя. Тогда я еще не знал, что вскоре должен буду отказаться от жалости, чтобы помочь ей выдержать.
По дороге на дачу Маша часто просила поставить ей диск с рассказом Юрия Нагибина «Рассказ синего лягушонка», посвященным его жене Алисе. Я противился этой просьбе, считал ту историю очень печальной - вредной для нее. Позднее понял, что в первую очередь боялся за себя, боялся поддаться грустным мыслям о человеческой судьбе, о том, что все равно когда-нибудь придется расстаться. Мне малодушно хотелось умереть первым. Я боялся, что когда-нибудь, возвращаясь вечером с работы домой, не увижу света в окнах. И больше не увижу Машу никогда, не поговорю с ней, не поцелую ее. Я боялся этого «никогда»….
Давно, еще до болезни Маши я начал писать сразу три книги: про даймона, про самодиагностику и биоритмы. И теперь забросил это никчемное занятие, как мне казалось, насовсем. Что толку ловить своих демонов в темной комнате, описывая это в книгах, когда я не знаю, как помочь Маше и, похоже, этого не знает никто. Не является ли Машина болезнь наказанием мне за изданную книгу по биоритмам? «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется»*. Ведь может книга попасть недалекому человеку, который применит мою систему кому-то во вред? Конечно, может, как атомный заряд может оказаться у террориста. Раньше я думал только об интеллектуальном риске в своей писательской деятельности, теперь почувствовал иные риски… «Художник не ищет истины, он создает ее»**. Опутанный сомнением, я прекратил работу с причиной, диагностику по причинному телу, перестал следить за литературой. Неожиданно Маша спросила как-то:
- Как ты думаешь, кому дана эта болезнь, тебе или мне?
Было о чем подумать, но этого вопроса Маши я не забуду никогда.***.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------
*Ф.Тютчев*; **А.М. Горький; ***.См.Комментарии
Бег на месте.
Маша пережила химиотерапию и начала принимать тамоксифен. Я старался придерживаться своего решения о самом лучшем лечении и настоял, чтобы покупать лекарство в Финляндии. Пережив первый натиск болезни, мы с Машей понимали: надо что-то в своей жизни срочно менять. Но при этом хотелось сохранить свой мир, в котором до недавнего времени было так хорошо и удобно. Первое, что пришло в голову-отправиться в путешествия за границу, и мы заказали загранпаспорта. Я давно мечтал увидеть старые города – колыбель европейской культуры и вообще реально прикоснуться к западной цивилизации.
С некоторых пор моя работа начала меня сильно тяготить. Система технологической подготовки производства усилиями Белькина и его петушков была разрушена «перенаправлением финансовых потоков». Самому Белькину казалось, что он все про завод уже понял, а потому вел себя как зарвавшийся барин перед крепостными. Поняв также, что меня на свою сторону не перетянет, и близко мы не сойдемся, он начал критиковать на оперативках, выдвигая неожиданные и смешные обвинения. По новым технологическим проектам вызывал меня с Кондаковым в свой кабинет и требовал защиты проекта перед ним, подробных объяснений, скорее всего, надеялся, что сможет в чем-то разобраться. В целом эти защиты были унизительны, а его реплики несправедливы. Постепенно он отжал себе сотрудничество с Метросветом, перекрыл мне левые заработки, но и этого ему было мало. Почему-то Белькину хотелось признания себя «специалистом» в заводском коллективе. Оставаться только эффективным менеджером ему было мало. В конце каждого квартала он проводил совещания по подведению итогов и заставлял руководителей высказываться о том, каких выдающихся успехов мы добились с новым директором.
-А теперь, ты,-говорил директор и показывал пальцем на начальника отдела, цеха или службы. И люди послушно врали о хорошем моральном климате, о порядке на
производстве, о решении кадровых вопросов. Проблемы тщательно обходили, никаких решений не требовали. Знали: на любой производственный вопрос у Белькина будет
обвинительное заключение против автора вопроса. Пришла моя очередь дать характеристику достижений, и я решил довести ее до абсурда. Врал, не стесняясь про успехи и небывалое движение вперед, рассчитывая на смех в зале. Однако просчитался. Люди слушали молча, опустив головы, а Белькин даже подвоха не заметил, удовлетворенно кивнув головой после моего выступления. Белькин успешно делал карьеру «эффективного» менеджера, пользуясь поддержкой своего влиятельного родственника в совете директоров. Он вступил в единую партию, поступил в институт, где готовили менеджеров по президентской программе, баллотировался в депутаты, но туда почему-то не выбрали. Вероятно из-за использования тарабарского языка в выступлениях перед избирателями. Вернувшись со стажировки в Америке, Белькин собрал нас в своем кабинете, выставил разноцветные бутылки, подаренные ему просителями, и долго разглагольствовал о текущих задачах, новых подходах к управлению (американских). Затем, забурев немного от коньяка, перешел на требования к внешнему виду, дресс-коду и… русских женщин.
–Русская женщина любит начищенные ботинки и длинный галстук! Прошу впредь всем это учитывать,- разошелся директор.
Мудрости как всегда у меня не хватило, да и обиделся за русских женщин. За то, что каждая из них через Белькина теперь имеет американскую наклейку. Я сказал негромко:
-Чушь собачья.
Казалось, что никто и не услышал, но директор услышал и по-своему отомстил. Без предварительного со мной разговора на оперативке он огласил время, проведенное в интернете специалистами завода. Но начал с меня – четыре часа! Из этого следовало, что я почти не работаю, а сижу в интернете. На самом деле я несколько раз скачивал программы и обновления для работы с технической документацией, тем более что денег на приобретение лицензионных программ Белькин не выделял. Оправдываться я не стал. Тихо написал заявление об увольнении, и директор сразу его подписал, предварительно оповестив совет директоров о причине моего увольнения. Коллектив запуган, Кондаков собирался уходить сам, а для акционеров наше производство до некоторых пор так и осталось только машиной для зарабатывания денег. Машиной, состоящей из людей. О том, что машина может не выдержать Белькина и пойти в разнос, хуже того- сломаться, никто не думает. Сломается, так починим-в России всего много, не оскудеет.
У меня появилось время, чему мы с Машей были отчасти рады и решили путешествовать. После окончания химиотерапии Маша почувствовала подъем. У ней стали расти необыкновенно густые волосы, ее прическа через некоторое время вполне могла сойти за стрижку. И все говорили, что ей идет, что она помолодела, стала интересней (куда ж еще?). А в общем-то так и было.
В июне мы посетили Антонио-Дымский монастырь и купались в местном озере, доплыли до камня с крестом, надеясь, что и это действо будет способствовать Машиному исцелению. На исповеди батюшка твердо сказал Маше:
- Будешь молиться –будешь жить.
Маша молилась, и я постоянно молился за нее. Впервые за долгое время после крещения я исповедовался и просил прощения за свое участие в абортах, грехи гордыни и осуждения. Как-то жизнь налаживалась, и, казалось, на новом уровне.
Летом мы, наконец, отправились в путешествие по Европе. Проехали на автобусе от Кракова до Рима, полюбили Баварию и Италию, несколько дней провели на пляже в Римини, где купались в Адриатическом море. Восторгались Веной и Венецией, блуждали по Парижу и Риму, фотографировались у Эйфелевой башни и фотографировали Миланский собор. С большим интересом знакомились не только с сокровищами западной цивилизации, но также стремились попробовать ее на вкус: Вена – штрудель, тирамису, марципаны, торт Zaher, шоколад, шнапс; Краков – великолепная Зубровка, пьется отлично даже без закуски; Прага – Бехеровка, пиво Крушевницкое, Козел, Приматер, Моравские вина, вафли Колонада, вода Маттони; Мюнхен – хорошо пиво всякое… и темное и светлое! Зальцбург – сыры…. Италия – повсюду Кьянти! Счастье, которое уже не могло с нами случиться, теперь происходило каждый день и каждую ночь. Днем после экскурсии мы свободно гуляли по старому городу, иногда забирались в районы, где почти не водились туристы. Сидели в кафе, пили кофе с пирожными, затем покупали вино и какие-нибудь местные деликатесы и устраивали в гостинице пир вдвоем. Потом… И так продолжалось не один день и не одну ночь. Маша даже не ругалась на меня за неумеренное питие вина и другие мои неумеренные желания.
- Я хочу чтобы тебе было хорошо,-как-то сказала она,- чтобы тебе запомнилось… И я почувствовал, что рядом с ее счастьем притаилась печаль, неуверенность и желание любить, не теряя больше ни минуты зря. Мне было хорошо и мне запомнилось…
В Ницце нам достался шикарный номер с террасой, видом на море и Английскую набережную. Когда же было спать в такой обстановке. Дешевое Кьянти, которое мы с опаской накупили еще в Болонье, оказалось превосходным вином. Я в который раз наслаждался этим волшебным напитком, моей Машей, старинной культурой, красотой европейских городов и чувством полета. Я никогда как крестьянский сын и советский инженер с самой суровой формой допуска к секретным документам даже не мечтал когда-нибудь увидеть все это. Увидеть Париж и умереть…Увидеть Рим и умереть… Дурацкая мысль, напомнившая мне, как все было на самом деле…
Во всех городах, особенно почему-то в Париже, мы видели большое количество мигрантов. Иногда нам навязчиво пытались что-то всучить очень ненужное. Однажды шли через индийский квартал в самом центре Парижа и не встретили ни одного белого человека. Маше было жутко, мне тоже неуютно, хотя никакой агрессии никто к нам тогда не проявил. Разочаровала набережная Сены, которая конечно не шла в сравнение с гранитной набережной Невы. Порадовал мост Александра III через Сену и богатый великими произведениями всех времен и народов Лувр. Очаровал Люксембургский сад –дворец,
