любых, пусть даже совсем чужих детей.
– Ты же помнишь, наверное, – продолжил рассказ Виктор, – страсть моего Мишки к любому живому существу? Он еще карапузом был, когда за жизнь каждого червяка насмерть сражался. Знаешь, они после дождя по асфальту расползаются. Ну и давят их, кто ни попадя! А Мишка, трех-четырёхлетний тогда, был готов их защищать! На кого угодно со слезами бросался: «А если вас так! Они ведь живые, как и вы!» Все смеялись, только уже тогда, как ни крути, в Мишке проявлялись ростки зарождающегося мировоззрения и собственной жизненной позиции. Позиции защитника всех несчастных и обиженных. Он брошенных котят и собачат со всей округи домой тащил… Мы с женой в ужас приходили от той педагогической проблемы. Вроде прививаем детям доброту, а когда она у сына проявилась, оказалось, что нам такая доброта самим не очень-то по нутру. Парень-то, понятное дело, добрый, отзывчивый, но нам-то, куда всю эту живность девать? В крохотной общежитской комнатке? Задумаешься тут! Схватишься за голову! А Мишка всех своих спасенных существ отлично помнил! За всеми ухаживал! Все питомцы у него на учете и под защитой! А как нам быть? Язык не поворачивался, чтобы сына переубеждать. Чтобы объяснять ему, будто есть доброта хорошая, выгодная нам, а есть доброта иная. Которая напрягает и требует жертв, на которые мы сами пока не способны, воспитатели хреновы! Ой, хорошо я помню те педагогические тупики, в которые загонял своих родителей Мишка.
Помолчали. Виктор предложил налить еще. Видимо, чтобы я не глядел на него с удивлением. Чтобы не заметил, как увлажнились глаза от его житейских воспоминаний. От давних и пустых, как нам когда-то казалось, совсем уж непритязательных будней и событий, которые теперь кажутся особенно важными и дорогими.
Я разлил коньяк. Виктор поднял рюмашку, манерно качнул ею в мою сторону, приглашая следовать за ним, и, прежде чем залпом опрокинуть в себя, вдруг вспомнил наш давний шуточный тост: «Господа офицеры! Пал Симбирск!» Когда-то он казался нам смешным и всегда уместным.
Потом Виктор сделал вид, будто поперхнулся. А уж под это вполне допускалось утереть выступившие некстати слёзы. Я ведь даже в тяжелейших ситуациях не помню его слёз, а тут – сущие пустяки и столь неожиданная реакция… Расчувствовался дружище! Стареем мы стремительно, что ли? Или понимаем в происходящем всё больше? Чувствуем острее. А, может, просто знаем теперь наверняка, что на свете более всего ценится? Понимаем, чем следует особо дорожить!
– Так вот! – скоро продолжил Виктор. – Однажды в метро, это мне сын сам всё рассказал, обратил он внимание на миниатюрную куколку-японочку. Потом оказалось, что родом она совсем даже не из Японии, хотя узкоглазенькая. Она из Северной Кореи. Да нам-то с тобой, какая разница, откуда была та студентка какого-то московского вуза? Сидит она, одна-одинёшенька, на длинной вагонной лавке, качается в такт разгонам и торможениям поезда. Совсем одна, поскольку все от нее шарахаются. Ещё бы им не шарахаться, если слёзы двумя ручьями льет. Ты-то москвичей получше моего знаешь, стало быть, понимаешь, почему отворачиваются! Почему не пристают с участием. Вот так спросишь, думают они, на свою же голову, так потом не отвяжется! – Кого в Москве чужие беды задевают? Это же не глупая провинция, где душа нараспашку! И кто сегодня бросится червяков спасать? Только мой Мишка и верен себе!
Виктор снова помолчал, не глядя на меня, потом глухо продолжил, не поднимая глаз:
– В общем, ты и сам понимаешь, что Мишка ту японскую студенточку без внимания не оставил.
– Как же иначе?! – поспешно подтвердил я.
– А она, понятное дело, его заботу оценила и доверилась. Слёзы слезами, но всё же рассказала, что получила письмо. А в нем… А из него стало ясно, что вся ее семья, то есть родители, многочисленные сестры и братья, недавно утонули, когда куда-то и что-то там… Сам не знаю! В общем, их кораблик на реке перевернулся, и никто не выплыл… Там такое часто случается! И мало того, что навалился на японочку ужас той трагедии, так и самой ей было не понять, что же дальше делать. Как учиться, если продолжать учиться, куда потом ехать или в Москве оставаться? Но как? Иностранка! И кем с того времени она вообще является, если в целом мире у нее никого не осталось, и денег нет? А вокруг злодеи. В Москве сгинуть проще, нежели утонуть в своей стране вместе с родителями. И как жить без перспективы, без родины, без опоры? Сам понимаешь!
– Это так! – подтвердил я.
– Ну а Мишка мой, кто бы сомневался, вник по полной программе. Повезло ещё ему, что японочка сносно по-русски изъяснялась. И, естественно, Мишка бросился эту несчастную спасать! Я его уже потом, когда Мишка мне кое-что рассказал, спрашиваю с отцовским участием: «Сынок! Ты же взрослый и ответственный человек! Как же ты мог вот так… С бухты-барахты! У тебя самого двое маленьких детей! У тебя жена, наконец, законная имеется! Она-то как к твоим спасательным мероприятиям отнеслась? Бедная твоя Галина, прямо тебе скажу! О ней-то ты подумал? Подумал, что ее жизнь ломаешь через колено? Подумал, что после твоих гуманитарных акций ее тоже спасать придётся? Или ты к жене настолько привык, что ее спасать и не подумал? Или ее страдания не в счёт? Есть у тебя тормоза, в конце концов, или так и будешь без разбору за каждого котёнка и червяка душой болеть, забывая о родных людях? Думал я тогда, продолжал Виктор свой рассказ, крепко обидится на меня Мишка».
Он только тяжело молчал, насупившись.
– Думал я тогда, не получится дальше наш разговор. Ан, нет! Не обиделся Мишка. Стерпел. Отвечает:
– Сам не знаю, батя, что со мной тогда стало… Ну не выношу я категорически женских страданий! Тех, которые от истинного горя, которые от безысходности! Жуткий ведь случай, согласись! Она маленькая, куколка беззащитная, а ее жизнь наотмашь дубиной… Не мог я безучастно наблюдать! Не мог настолько в себя уйти, чтобы не замечать! Чтобы не протянуть ей руку!
– Слова всё это, сын! Лирика смазливая! – не выдержал я. – Разве это объяснение того, зачем ты собственную семью разрушаешь?
– А кто тебе, батя, такое про мою семью сказал? Никто не разрушает! Я всего-то отвёл японочку в то общежитие, где она жила. Правда, оставить ее наедине с таким горем, признаюсь, сразу не смог. Когда представлял себя в ее положении, так кровь в жилах стыла! А она с откровенным ужасом в глазах ожидала момента, когда я ее оставлю одну с ее горем… Вот я и предложил, не слишком раздумывая о последствиях… Ни о чём, кроме облегчения участи несчастной япошки, я тогда не думал: «Вот что! Собирай-ка поскорее те вещички, которые тебе более всего нужны… И пойдём пока к нам! У меня жена очень хорошая, она тебя поймёт. А когда оживёшь, видно станет, как нам дальше быть! Собирайся! Я и имени ее тогда не знал! Лин она, как потом выяснилось! То есть, весна по-русски».
– И опять, Паша, встала пред нами с женой та давняя воспитательная проблема, неразрешённая своевременно. И что опять нам предстояло делать? Ведь знаешь, если поглядеть по-честному, если поглядеть с позиций самой что ни есть правильной человеческой морали, так сын как будто всё сделал верно. Даже более того, – он поступил благородно и красиво. Вот только никак не вязалось его благородство с привычной нашей действительностью. Не вписывалось его благородство в устоявшиеся у нас нормы морали.
Виктор явно переживал свои давние муки, и я не знал, слушать ли мне его далее или перевести разговор на что-то иное. Но Виктор возобновил рассказ, и я не стал ему мешать – мне и самому было очень интересно.
– Всё именно так! – глухо заговорил Виктор, словно сам себя, убеждая в том, в чём по-прежнему сомневался. – Вроде правильно Мишка тогда поступил, да только последствия от его «правильно», как я предвидел, могли оказаться самыми нехорошими. Потому и выходило так, будто всё содеянное Мишкой и не так уж правильно, а совсем даже наоборот! И поступать ему, если уж поступать по уму, а не по сердцу, следовало совсем иначе. Только ведь иных решений в тот миг никто и не знал, и ему не подсказал!
– Бывает же такое! – сказал я, чтобы совсем не молчать, ибо сам не знал, как на это реагировать.
– Ну, и как в тех моральных парадоксах моему Мишке было разобраться? А он чутьём своим, совестью и добротой решил ту сверхсложную задачу. Правильно всё-таки решил! Хотя я, как на духу тебе признаюсь, до сих пор не пойму, почему именно его решение оказалось столь верным. Ведь всё это принципиально неправильно! Ведь до сих пор оно в мои старые мозги не вмещается! Да только практика, что ты и сам помнишь, лучший критерий любой теории! А у Мишки ведь на практике – всё в ажуре!
– И что было дальше? – подстегнул я товарища.
– Это я только со слов Мишки знаю. А он так мне рассказывал: «Привел я японку домой! К тому времени, конечно, я и сам, батя, догадался, что подвёл ядерную бомбу под свою семью. Трясусь, понятное дело! Сказал своей Галине, будто так, мол, и так, подобрал в метро японку в состоянии аффекта, потому как горе у нее огромное. Может, мы с тобой ее хотя бы от суицида убережем, а там видно будет! Пусть пару дней у нас оттает... Сама должна всё переварить… И надо же, моя Галинка, умница распрекрасная, сразу всё поняла, будто так и полагалось. И меня не стала ни в чём подозревать! Просто взяла по-женски японку в свой мудрый оборот. И они друг дружку, мне на радость, сразу поняли. Можно сказать, взаимно притянулись. Хорошо ещё вышло, что в тот день Галка с работы раньше вернулась, а я выходной себе брал. Искал материалы для полки в кладовку. Потому, как только японку жене передал, сходил я за нашей ребятнёй в детский садик. И, надо же, сработал психологический эффект! Когда бедная Лин увидела наших малышей, то слегка оттаяла. Даже улыбаться сквозь слёзы стала, как мне показалось. Вообще-то, поначалу с ее улыбками нам трудновато приходилось… У корейцев мимика совсем иная. Будто улыбаются, а на самом деле, обижаются. Да, ладно уж! К слову пришлось!
– Ну и дела! – опять пробормотал я неопределённо.
А Виктор продолжил так, будто и рассказывал всё это лишь для себя самого: «Это я как-то понимаю! – согласился я в разговоре с сыном. – Но ведь у тебя, Мишка, очень далеко всё зашло! Будто сам не понимаешь? Куда твоя японская жалость вас всех завела? Японка ведь не от жалости дочь родила?! А от этого факта запросто не отмахнёшься! Ты хоть знаешь, уважаемый Михаил Викторович, что твоя «жалость», если оперировать статьями уголовного кодекса, многожёнством называется? И на какой-то там срок она тянет… Или я ошибаюсь?»
– На том наш разговор с сыном и закончился! – с сожалением вспомнил Виктор. – Не захотел Мишка со мной прочие события своей личной жизни обсуждать. Но кое-что я у своей супруги потом выведал. А она от Галины всё узнала. А Галина с японкой с тех пор, можно сказать, не разлей вода! Душа в душу живут они рядом, и никаких конфликтов не бывает. Сам не пойму, как между женщинами такое возможно! Да только, верь или не верь, но если собственными глазами нечто странное наблюдаешь, так должен признать, что оно существует в действительности! Вот так-то, Паша!
– Да уж… – только и вымолвил я. – Силён мужик, однако! Но, скажи мне, это как же приходится ему пахать, чтобы при своём колхозе в Москве концы с
