I.
- Мы все потеряли память… предков своих растеряли, позабыли и полувека не прошло! Мало помнить отцов, нужно помнить их веру, только тогда мы услышим Господа нашего! А мы веру их гоним, как прокаженного гонят в пустыню. Вот так, глухих и незрячих Господь не в силах наставить на путь спасения.
- Как же так, он и не в силах? Он же всевидящий и всемогущий!
- Мы агнцы его, память потерявшие, оттого обезумевшие и ослепшие, бредём бараньим стадом к краю обрыва, а он наблюдает за нами и ему не интересно. Понимаешь? Надоели мы ему! Душа, которую он нам дал, дыхание его иссякло в нас, и жалость его к нам угасла.
Каменная осыпь, по краю которой поднимались две женщины, вверху начиналась от ближней невысокой скалы, а внизу сливалась с нагромождением валунов по берегу реки у подножия отрога. Косматое седое облако, разодранное горной грядой на клочья, медленно сползало им навстречу, но зацепившись за макушки елей на склоне, замерло. Солнце зависло в темном от близкого космоса небе. Дневное светило выбелило камни вокруг, раскаляя с каждой минутой их все больше и больше, иссушило воздух, делая дыхание прерывистым и не приносящим облегчение.
Склон был крутой, и чем выше, тем тяжелей становился подъем. Женщины шли, наклоняясь к земле, словно неведомая сила вдавливала их в склон. Ноги соскальзывали, рука непроизвольно хваталась за высокую траву, и кузнечики светлыми, прозрачно - зелеными фонтанчиками рассыпались в стороны. Женщины все чаще останавливались, успокаивая неровное дыхание и прислушиваясь к вибрирующей дрожи в ногах.
- Может, ты и права, Настя. Как это, по-вашему? Душу продали? Кому там, сатане?
- Сатана тут не причем, Ириша! Я, может, сейчас против писания скажу, но Господь милостив, простит. Сатана сатаной, а только антихрист рождается в нас самих. Аввакум говорил, что Антихрист «нехотящих не может обладать»! Вот как, нехотящих! А люди эти из «хотящих»! Откуда они взялись? Ведь одна земля, одна вера! Они, как саранча из бездны! Я вот иногда думаю, может они сразу родились без отца – без матери? И ужас этот творят, потому что не страшатся гнева Его, и милости не хотят Его, потому как думают, что есть больший страх и большая милость, - страх и милость Начальника! И нет у них у самих большей утехи, чем внушать страх и слушать мольбу о пощаде.
Ирина переложила сумку с вещами на другое плечо и пошла дальше. Её попутчица, женщина с изможденным длинным и бледным, словно обескровленным лицом, постояла, разминая затекшую поясницу, и двинулась следом.
Преодолев невыносимо долгий подъем и выйдя на небольшую ровную площадку, они снова остановились.
- Я вот думаю, Настя, - едва справившись с дыханием, продолжила Ирина, - страх пожрет их всех без остатка. Дантон на эшафоте сказал: «Революция пожирает своих детей»!
Она прищурилась, глядя в размытую линию горизонта, и продолжила:
- Не революция, а страх! страх, как чума уничтожает все: и прошлое, и будущее, и память, и душу!
Влажная от пота ткань рубахи прилипла к спине, хотелось её приподнять, освободиться от липкого кокона, чтобы хоть на мгновение воздух, пусть жаркий, скользнул внутрь и чуть остудил пылающую кожу. Внизу, насколько хватало глаз, расстилались луга, скупо расцвеченные полевым цветом. От травы исходило мерное гудение невидимых насекомых, и где-то, совсем рядом слышалось нескончаемое «ц-ц-ц…»
Её спутница в изнеможении опустилась на землю и сидела, понурив голову. Потом подняла лицо к палящему небу, увидела парившего вверху ястреба, и какое-то время смотрела на его неподвижные крылья, на едва различимую голову с безжалостным смертельным клювом, смотрела, пока птица не пропала за соседним склоном.
- Хуже всего, - сказала она, - настало время, когда дети страшатся знать, где могилы их родителей…
- А уж как эти изверги за шкуру свою боятся! – Ирина, думая о чем-то своем, зло пнула небольшой камень, - до мокрых штанов боятся! Сволочь эта, когда я… ему наган покажи, он в штаны наложит!
Камень, пролетев несколько метров, сухо щелкнул о кусок базальта, торчащий из травы, описал большую дугу и сгинул где-то на той стороне в овраге.
Она поглядела на спутницу:
- Давай отдохнем. Уже второй час карабкаемся.
Та махнула согласно рукой и неловко примостилась на траву. Ирина оглянулась, в поисках удобного места, ступила несколько шагов в сторону. Худые её руки с крупными венами на кистях скоро разбросали мелкие камни, освобождая клочок земли в тени невысокого куста шиповника.
- Долго ещё? – она сдвинула платок на лоб и коротким движением отерла рот и подбородок.
– Почем я знаю, - устало проговорила Анастасия, - сказывали два дня пешком, а сколько это в километрах, не знаю я. Вот смотри, день уж идем. А из нас какие ходоки?
- Мать Феофания, - она помолчала и продолжила, крестясь, - упокой её душу, говорила, есть там насельницы, может пять-шесть сестер. Если, конечно, не замучили их …
Она вдруг заговорила громким шепотом, с силой переплетя изуродованные пальцы:
- Яко имущая державу непобедимую, покрый и защити нас, Владычице, от всех врагов, видимых и невидимых и избави от всякаго вреда, душевнаго и телеснаго.
Ирина, свыкшись с неожиданными молитвами своей спутницы, устало покачала головой.
Густой и влажный запах прелой травы поднимался от темной с глубокими прорезями земли. Такие прорези оставляют ручьи во время дождя в горах. Кипящие потоки бурой воды возникают мгновенно, как только на склоны обрушивается оглушительными струями дождь. Вода несется вниз, подбирая мелкие камни, вымывая плотную, жирную почву, собирается в ручьи, и внезапно исчезает, словно испаряется, как только очистится небо, и солнце вновь начинает разогревать землю.
От солнца и от усталости они задремали. Проснулись, когда тени от кустов удлинились и потянулись вверх по склону, навстречу вершинам. Оттуда навстречу теням легким бризом покатилась вниз прохлада. Женщины поднялись и снова двинулись в путь, - две одинокие фигуры на широком склоне, усеянном яркими бледно-розовыми цветами среди высокой травы. Гребень склона подернулся прозрачной дымкой и погрузился в предвечернее оцепенение.
Сверху из-за густо стоящих елей выехали два всадника. Лошади осторожно ступали на крутом спуске, выбирая тропу; камни и комья земли с тихим шелестом осыпались под их копытами и долго катились вниз, пока не смолкали в траве.
Увидев конных, женщины остановились и наблюдали молча, как приближаются верховые. Те были одеты в выгоревшие, почти побелевшие гимнастерки. Их фуражки ярко зеленели на солнце. За спинами виднелись стволы карабинов, а у переднего бойца на груди висел видавший виды полевой бинокль.
Не доехав нескольких шагов, они остановились. Женщины, понурившись, молчали. Военные, тоже молча, разглядывали их: ношенная, одинаково серая одежда мешковато висела невнятными складками, скрадывая фигуры и превращая стоявших в бесполые существа, и лишь платки, надвинутые низко на глаза, выдавали в них женщин. У стоявшей впереди висела холщовая сумка, переброшенная через плечо, у второй к веревке, перекинутой через шею, была привязана фляга.
- Кто такие? – отчужденно и строго спросил старший. Струйка пота заскользила из-под его фуражки по виску, устремилась вниз по выбритой щеке и скатилась дальше по загорелой шее к краю потемневшего от пота воротника. Боец, наклонившись вперед, взял протянутые ему листы бумаги, сложенные в четверть, и, развернув, стал читать.
- …семнадцатое спецотделение Карагандинского ИТЛ…по расформированию…вольное поселение…Мохова Ирина Петровна… Котова Анастасия Спиридоновна.
Он некоторое время разглядывал бумаги, потом спросил:
- Почему здесь, гражданки? Тут город рядом, а вам ближе ста километров быть не положено.
- Гражданин начальник, - заговорила Ирина, вскинув голову, - так мы ведь от города идем, а не к нему.
- Слышь, не умничай, – подал голос второй пограничник помоложе, - отвечай давай товарищу сержанту!
Анастасия легонько отстранила Ирину и запричитала просительно:
- Гражданин начальник, сами вон туда идем, - она рукой отмахнула в сторону невысокого перешейка между двумя вершинами, – в монастырь мы идем, в Иверский, поклониться заступнице, а может, и останемся там, коли примут нас сестры, сами поймите, деваться-то нам некуда…
Сержант помолчал, выжидая, может она ещё что скажет, потом, не торопясь, сложил бумаги и спрятал их в нагрудный карман.
- Лычков, - не поворачиваясь, приказал бойцу, - доставишь на заставу. Я поеду вперед, доложу командиру. Сдашь задержанных, и вернешься в 3 квадрат. Я тебя там встречу. Выполнять!
Он слегка прижал каблук к боку лошади, и та с места рывком пошла в галоп. Всадник вначале откинул тело назад, слившись в едином движении с животным, но мгновение спустя, выпрямился и, едва приподнявшись в седле, ослабил повод. Лошадь почувствовала свободу и, ускоряя бег, ринулась вперед. Они скакали мерным галопом через высокую и жаркую траву вдоль склона гребня, направляясь к глубокому, утонувшему в тени, оврагу. Потревоженные птицы веером рассыпались в стороны. Закатное солнце, сползающее в долину, сгустило воздух, делая его золотисто – кровавым. Издали казалось - черный всадник на огненном коне стремительно несется к пропасти.
* * *
Начальник заставы, капитан Коновалов заканчивал читать рапорт сержанта, когда к нему в комнату ввели задержанных.
Недавно побеленная с низкими окнами комната была опрятна и этой своей опрятностью, просторностью и белизной доставляла ему удовольствие. Он по- детски радовался, что комната, да и само саманное здание заставы, выкрашенное снаружи и изнутри, никак не походили ни на землянки, ни на блиндажи, в которых он провел три с половиной года войны. Сад с приземистыми яблонями, квадрат синего неба в проеме окна, расчерченный узловатыми ветвями, приятно напоминал ему госпитальную палату, покой и близость женского тепла.
Там в госпитале, долгими ночами его желтое, иссеченное осколками тело сочилось гноем и кровью, отказываясь оживать. Он плыл сквозь удушливую пелену эфира операционной, всплывал в ядовито зеленом солнечном свете перевязочной и проваливался в забытье ночной палаты. Из палаты он снова попадал в операционную, оттуда в перевязочную и снова в сумрак лихорадки.
В какой-то из дней он очнулся с ясной головой. С трудом приподнявшись на подушке, он позвал медсестру. Подошла не старая еще женщина в белом халате и косынке. Она дала ему напиться и поправила подушку. Запах и тепло женского тела накрыли его и окутали словно пушистой шерстяной шалью, и он, засыпая здоровым сном, подумал, выкарабкаюсь. С тех пор, как будто оттаивая после черной, пропахшей пороховой гарью зимы, его тело стало набирать силу, потянулось к этому теплу. Тепло исходило от среднего и младшего медперсонала, дразнившего своей доступностью.
Эта светлая комната на заставе, воздух прозрачный и чистый странным образом связывали его с войной. Они будоражили его память о невзгодах, о боли по погибшим товарищам, «о смерти,
