расщелин, «полных клубящейся мглы». Мир далекой, прекрасной Койшаурской долины и страшной, опасной горной дороги на пути к Крестовому перевалу. Мир, в котором страдают и мучаются от любви, где смерть от ран милосерднее чем, неразделенная любовь.
Выдергивая сухие и ломкие стебли камыша из-под заснеженной ледяной корки болота, она представляла Бэлу, гуляющую вдоль крепостного вала по бережку маленькой речушки.
-Ну, точь-в-точь, как здесь! - думала Ира, не замечая расстилающейся до самого горизонта заснеженной дали. Она плакала от жалости к судьбе осетинки, и слезы замерзали на её щеках, а редкие всхлипы заглушал тихий шелест позёмки в мертвых камышах.
Впервые за многие ночи после смерти мамы ей приснился цветной сон. Она идет по тропинке, едва заметной в густой траве. Идет легко, быстро. Вокруг неё высокие рыжие сосны. Она так отчетливо видит стволы, шелушащиеся лоскутами тонкой желтой молодой коры, что кажется, ощущает их шершавость и смоляную липкость. Запах разогретой на солнце хвои наполняет её радостью, и она смеется во сне. Она бежит по тропинке и оказывается на широкой дороге, идущей вдоль берега моря. Крым! - радостно вспоминает Ира во сне. Навстречу ей шагает пионерский отряд, девчонки и мальчишки в белых рубашках с красными галстуками и в темных коротких шароварах. На головах девчонок она видит красные пилотки, обшитые желтой каймой, короткие желтые кисточки в верхних углах пилоток качаются в такт маршу. «Испания!» подпевает Ира, и она уже среди этих замечательных девчонок и мальчишек! А рядом с ней улыбающаяся Бэла в длинном платье с серебряным узором. И в этот момент Ира снова засмеялась от того, как все будет хорошо! Все будет хорошо у Бэлы с Печориным, у неё самой, ведь мама была где-то рядом и улыбалась ей, и камыш вдоль дороги зеленел и кивал черными, пушистыми своими головами…
Через день старшая по блоку Анна Николаевна, женщина с красными, все время слезящимися от ветра глазами, наказала ей отнести в администрацию лагеря журнал с дневной выработкой. Ира побежала, поскальзываясь на ранних проталинах, становившихся к вечеру ледяными дорожками. Ветер из степи к ночи заносил их тонким слоем снега.
В дежурке помимо учётчика сидел майор. Ира, опустив голову, быстро положила журнал на стол и повернулась, чтобы уйти.
- Ну что, читала книжку? – услышала она сзади голос румяного майора.
Ира оглянулась через плечо, исподлобья взглянула, коротко и молча, кивнула.
-Нужно вернуть. – улыбнулся офицер, - быстро назад и занесла туда, где взяла. Вопросов нет? Исполнять!
Схватив книгу, Ира снова побежала теперь уже рядом, в санитарный блок. Комната была жарко натоплена. Майор сидел за столом, сняв портупею и расстегнув верхние пуговицы полевого кителя. Перед ним дымилась кружка с чаем, на блюдце лежал наколотый крупными кусками сахар. Ира, как вошла, так нерешительно и остановилась у порога.
-Ну, рассказывай, о чем книга? – строго приказал майор.
Она начала запинаясь, но потом все увереннее и громче стала рассказывать историю печальной любви Бэлы, о странном и несчастном Григории Александровиче, о добром и самоотверженном Максиме Максимовиче.
Майор слушал её внимательно, без улыбки. Когда она закончила, он одобрительно кивнул и пододвинул к ней кружку.
- На вот, попей чайку, - он неожиданно улыбнулся, - заслужила.
Ира как завороженная не могла оторвать глаз от белых, мерцающих кусков сахара. Потом глубоко вобрав в себя воздух, словно перед прыжком в воду шагнула к столу и дрожащей рукой взяла кружку.
- Да ты садись, - майор встал и пододвинул ей табурет, - давай смелее. Сахар вот бери… Ты не гляди, что я тебя спрашиваю про книгу, я до войны учителем был. Зовут меня Александр Степанович Храпцов. Сейчас вот боевой офицер и гвардеец, а до войны – учитель. Война закончилась, жизнь мирной становится, а тебе нужно не просто работать, а перековываться. Ты платок-то сними. Жарко, наверное? Ты вот Печорина жалеешь, а это неправильно! Он кто? Он представитель дворянского общества, и у него все пороки этого общества на лицо! Пусть осетины враги советской власти, и князья всякие есть чуждый трудовому народу элемент, но и Печорин не борец за справедливость!
Он снова улыбнулся и, перегнувшись через стол, погладил её по голове.
-Ну, попила? К следующему разу, - Александр Степанович открыл книгу и заложил две страницы, - прочтешь и перескажешь этот отрывок.
Ира вернулась в барак.
Она шла, прижимала книгу к груди и улыбалась. Словно какое-то тепло исходило от потрепанных страниц. Во рту под языком лежал и медленно таял кусок сахара, она по чуть-чуть сглатывала сладкую слюну, растягивая пиршество. Её окликнули. Она проходило мимо самого затемненного угла барака.
-Иришка, - позвала её невысокая, седая женщина. Она стояла, словно пряталась за сдвоенными нарами. Это была жена профессора-изменника Родины Вероника Моисеевна. Ира её боялась, потому что про неё говорили, что профессорша сумасшедшая. И вправду, она постоянно озиралась, ходила, словно пряталась, и что-то бормотала себе под нос. Она могла среди ночи залезть под нары, и рассказывать на следующий день, что кто-то крался к ней, «с целью убить и завладеть секретным письмом её мужа, которое адресовано самому товарищу Сталину». Вот и сейчас, глаза Вероники Моисеевны были испуганные и затравленные.
Когда Ира подошла ближе, та цепко схватила её за руку и оттащила от прохода вглубь между двухэтажных нар.
-Иришка, - озираясь, заговорила Вероника Моисеевна, - у тебя книга, тебе её офицер из администрации дал, её не отберут.
Она достала из-за пазухи мятые страницы тетради, исписанные чернилами.
- На вот, спрячь эти записи. Схорони до утра. Ночью ко мне снова придут убивать. Смотри, - она вдруг погрозила подагрическим пальцем, - не потеряй!
Профессорша оглянулась, схватила книгу, и быстро сунула страницы в прореху между растрепавшейся обложкой и последней страницей, где было напечатано оглавление.
«Предисловие - страница 4.
Часть первая.
I. Бэла – страница 7.
II. Максим Максимович –страница…»
На следующий вечер она пересказывала отрывок, и они вместе с майором пили чай с сахаром.
А Вера Моисеевна той ночью умерла. Её щуплое, скукожившееся тельце завернули в старое её пальтецо и вынесли из барака.
Во второй вечер Ира снова рассказывала, и они снова пили чай, но уже с печеньем.
На третий Храпцов встретил её без улыбки и казался задумчивым.
- Уезжаю я, Ирина, - он вздохнул и внимательно посмотрел на неё.
Ира постояла, не отвечая, потом шагнула вперед и осторожно положила книгу на стол.
- Что же ты молчишь? – майор встал из-за стола и подошел к ней, - будешь скучать по мне?
Не дождавшись ответа, он отошел и взял с топчана, стоявшего за ширмой, небольшой сверток.
- На вот, возьми, это на память, - он улыбнулся застенчивой улыбкой, казавшейся такой странной на его крупном лице.
Ира растерянно смотрела, не понимая смысла произнесенных слов. Он, не дождавшись, когда она сама возьмет сверток, ткнул им ей в грудь. Она опустила глаза на бумажный пакет и машинально подняла согнутые руки. Майор усмехнулся и развернул бумагу. Ира в своих руках увидела аккуратно сложенное темно-зеленое в мелкий горошек крепдешиновое платье.
- Ну что, нравится? – счастливо засмеялся Храпцов.
Он подтолкнул Иру к ширме:
- Переоденься, хватит ходить в обносках!
Ступив за ширму, Ира застыла в оцепенении. Было жарко от полыхающей буржуйки. Голова закружилась, и стало подташнивать. Стало невыносимо душно и не хватало воздуха. Она потянула платок с головы и расстегнула телогрейку. В изнеможении она опустилась на топчан. Прямо у неё под ногами праздничной кучкой лежало платье. Она наклонилась и подняла его. Ткань была легкой, скользящей и приятно холодила руку. Ире казалось, что её тело было заковано в панцирь, одежда давила и стягивала грудь удушливым жаром. Горка воздушной прохладной ткани казалась спасением. Она неловко поднялась, стягивая с плеч огромную телогрейку. Платок сам сполз с головы. Дрожащими, потными ладошками она ухватилась за подол платья и потянула его через голову. В это время, опрокинув ширму, на неё навалился майор и придавил её тяжелым своим телом к топчану. Она ощутила резкую пронзающую боль внизу живота и потеряла сознание.
Потянулось нескончаемое время. Дни не отличались от ночей. Иру перевели с рубки камыша на уборку помещений администрации. Она возвращалась в барак после отбоя. В темноте пробиралась к своему лежаку, словно видела в темноте, никого не задев и не разбудив, и забывалась в черном клубящемся мраке. Утром она уходила, когда барак уже пустел. Комнаты убирала, не замечая сидящих в них людей. С ней заговаривали, она, прервав работу, глядела, не отвечая, потом наклонялась к ведру и продолжала одинаковыми заученными движениями мыть пол. Все эти дни она почти ничего не ела, пайка её оставалась нетронутой, и только временами вдруг начинала жадно пить воду, как будто изнутри её сжигала лихорадка. Она не слабела от недоедания, только глаза лихорадочно блестели, а движения становились резкими и скупыми. Каждый раз, перед тем как зайти в здание администрации, Ирина туго заматывала голову платком и одинаковыми повторяющимися движениями дергала края телогрейки, словно хотела плотнее застегнуть все пуговицы.
Майор и в самом деле уехал, но через пять дней вернулся такой же улыбающийся и розовощекий. После его возвращения Ире приказали убирать жилую комнату майора, да ещё санитарный блок. Храпцов пытался с ней заговаривать, но Ира только пугалась, натягивала телогрейку на голову и тихо плакала. Он отступал и уходил из комнаты. Возвращался к себе, когда она уже уходила в барак.
Однажды, придя утром к нему в комнату с ведром и тряпкой, Ира увидела майора, стоящим возле письменного стола. На столе, на белой скатерти стояла миска с дымящейся только сваренной картошкой, открытая банка тушенки и ломти черного хлеба. Из носика латунного цилиндрического чайника струйкой вился пар.
Она остановилась в дверях, безучастно глядя на еду. Майор подошел и, опустившись на корточки, заглянул ей в лицо:
- Девочка моя, нужно поесть. Поставь ведро и садись за стол.
Он с усилием забрал у неё ведро и подтолкнул к еде. Ира сделала по инерции несколько шагов и остановилась. Он снова подошел и взял её за плечо. Она почувствовала через телогрейку его пальцы, с силой сдавившие её руку.
-Ты будешь есть, сволочь?! – прошипел он ей тихо в ухо. И тут же наотмашь ударил по лицу. Потом ещё несколько раз, и, не останавливаясь, потащил, словно куклу, и швырнул на кровать.
Наступила весна. Снег в степи стремительно сошел, уступив место бурой прошлогодней сухой траве. В эти дни солнце надолго зависало в зените, предвещая летний зной, и нехотя сползало в дымящую дымку горизонта, чтобы уступить место ночи. Задули ветра. Камыш под их порывами качался, оживал и начинал зеленеть жесткими своими узкими листьями. Болото тоже пробуждалось, копило талую воду и однажды превратилось в озеро. И ранним утром рябь гуляла по его поверхности, и закатное небо отражалось в неподвижной его глади по вечерам. Зацвели маки. Степь заалела до самого горизонта. Маки пробились сквозь колючую проволоку и проступили чумной сыпью вокруг вышек
