Иван и Марина Бегство в Калугу

обернулись и ответили выстрелами из луков. Стрелы засвистели над головами поляков, что охладило их пыл.
    — Чёрт с ними, — сказал Скаржинский, — но пану гетману надо доложить.
 
 ***
     — Уверен ли пан, что это была царица?
     Роман Ружинский вопросительно посмотрел на Скаржинского.
     — Может ли быть такое, что это кто-то ещё? Гусар небольшого роста, щупленький. Среди панов-братьев такого нет. Во всех хоругвях товарищи рослые. Надо послать к царице, князь.
     — Послал уже. И за Заруцким.
     В тереме Мнишек оказалась только её свита и письмо к тушинскому воинству. Князь Ружинский читал, хмурился.
    «… И не уберечь от окончательного несчастия и оскорбления себя и своего сана от тех самых, которым долг повелевает радеть обо мне и защищать меня... Полно сердце скорбью, что и на доброе имя, и на сан, от Бога данный, покушаются! С бесчестными меня равняли на своих собраниях и банкетах, за кружкой вина и в пьяном виде упоминали!.. Тревоги и смерти полно сердце от угроз, что не только, презирая мой сан, замышляли изменнически выдать меня и куда-то сослать, но и побуждали некоторых к покушению на мою жизнь! Подобно тому, как я не могла вынести оскорбления невинности и презрения, так и теперь не попустит Бог, чтобы кто-нибудь частно спекулировал моей особой, изменнически выдавая меня, прислуживаясь, понося меня и мой сан, задумывая увезти меня туда-то и выдать тому-то, ибо никто не имеет никаких законных прав ни на меня, ни на это государство. Не дай Бог того, чтобы он когда-нибудь порадовался своей измене и клятвопреступничеству!
    Теперь, оставшись без родителей, без родственников, без кровных, без друга и без защиты, в скорби и мучении моем, препоручив себя всецело Богу, вынужденная неволей, я должна уехать к своему супругу, чтобы сохранить ненарушенной присягу и доброе имя, и, хотя бы пожить в спокойствии и отдохнуть в своей скорби, ожидая от Бога — защитника невинности и правосудия — скорейшего решения и указания.
    Посему объявляю это перед моим Богом, что я уезжаю, как для защиты доброго имени, добродетели, сана — ибо, будучи владычицей народов, царицей московской, возвращаться в сословие польской шляхтенки и становиться опять подданной не могу, — так и для блага сего воинства, которое, любя добродетель и славу, верно своей присяге.».
     Вскоре пришёл Иван Заруцкий.
     — Зачем звал, князь?
     — Вот! Читай, пан полковник.
     Заруцкий взял письмо, стал читать.
     — Уехала в Калугу?
     — Так! Так! Уехала. Пан полковник вызвался охранять лагерь, а за царицей не уследил. Сбежала она, с твоими казаками сбежала. Одна только свита её осталась. Пан головой ручался, что из лагеря ни одна живая душа не выйдет.
     В голосе Ружинского закипала злоба, Заруцкий был спокоен.
     — Казаки — люди вольные, — сказал он. —