Балканский Декамерон

Никитой.
– А вот этот диалог надо весь делать от первого лица: «он засмеялся». Засмеешься как-нибудь сам. И вот эти слова – про счастье – я сейчас тоже перепишу как твои. Вот, готово. Сыграй это…
Он сел ко мне лицом, упершись двумя руками в скамейку. Лицо его вдруг изменилось – оно стало бледнее, а взгляд потемнел,– или это так упали тени. Белград, золотистый в лучах заходящего солнца, стоял за его спиной как гигантская декорация.
– Мне нравится, когда я слышу счастье в твоем голосе.
– Вот так, – подумала я, – именно так он скажет это перед всей Москвой.

43.

По дороге из Белграда в Лозницу нас исхлестал дождь. Огромная черная туча, похожая на дым из трубы, била во все стороны молниями. Мы ехали молча: Татьяна берегла силы – ей предстояло вести машину еще пару часов по скользкой дороге, а мне не хотелось ни двигаться, ни думать. Просто сидеть и перебирать в голове, как картинки с выставки, эти короткие белградские дни. Мне надо было уже через пару дней возвращаться в Черногорию и ждать там всю нашу компанию, которая собиралась приехать в Будву на Форум русских европейцев. Все туда ехали, кроме одного – что ему наши эмигрантские дела, у него съемки и все такое – собственная жизнь.

– Я вдруг представил, что наши разговоры услышал кто-то другой. Он ведь просто не поймет ни слова.
– Так всегда бывает, – думала я над этими его словами, глядя сквозь мокрое стекло машины. – Накапливается куча каких-то словечек, реплик, обрывков, внутренних цитат, которые что-то значат только для двоих. Воспоминания о каких-то мелких происшествиях – достаточно просто назвать место: «а помнишь эту амбулаторию», «ты мне, кстати, так и не рассказала, что я тогда наговорил», – и мы уже смеемся, и наша вечная русско-сербская путаница – все это становится узорной вязью, которой теперь должно хватить, чтобы эта таинственная близость не растаяла, как утренняя ма̀гла на Белградом.
Я включаю компьютер. Вечером ушла усталая и просто закрыла крышку. На открытой почте – вчерашние письма: «Мы уже дома. Таня отдыхает, я пью на веранде». И ответ: «Это самое главное. До завтра». На ноутбуке – во весь экран – он с гитарой на сцене. Моя утренняя доза.

Не успели вчера войти в дом, как появилась Рюлова. Она ездила в Боснию –обычная операция, называется «визаран»: смотаться на пару часов в другую страну, чтобы получить на границе штамп в паспорт и уже с ним продлить время пребывания в Сербии.
Рюлова усталая и голодная.
– Мы там тебе профитроли из «Перлы» принесли. Но перед отъездом на всякий случай положили в морозильник.
– Как съездили?
– Да все отлично. Купили Лене новое платье, – говорит Татьяна, не отрывая головы от диванной подушки.
– Давай я расскажу, – я выпиваю глоток вина и подвигаю себе тарелку с сушеной аронией. – Приехали мы, короче, в новый торговый центр. Разделились, Таня пошла на первый этаж, а я наверх. Брожу там, ничего мне не заходит, и вообще я смотрю не на витрины, а на экран телефона, он сейчас освободится с работы и заберет меня отсюда.
Спускаюсь по лестнице, в «Зару», где оставила Татьяну, и она прямо тут же попадается мне навстречу около примерочной, с кипой тряпья в руках.
– Смотри, – говорит она возбужденно, – какое я классное платье нашла! Там и твой размер есть. Давай померяем – кому подойдет, тот и купит.
Летнее платье с красными цветами. Мы быстро переодеваемся в одной кабинке и выходим в проход, чтобы сравниться в большом зеркале.
– А платья, – продолжаю я, – они немного халатного типа, знаешь, как сейчас модно, с пуговицами до низу, и выглядим мы с Рыбаковой как две уборщицы в больничном коридоре…
– Неправда! – Татьяна даже садится на своем диване, – она все придумывает, платье очень красивое!
Рюлова грызет замерзшие профитроли с кремом.
– Дальше давай рассказывай!
– Ну так вот, Рыбакова это первая сообразила и быстро уступила платье мне. – Да все наоборот было! – кричит Рыбакова с дивана. И еще долго ныла про свое самопожертвование – типа, отказалась ради подруги от такого платья: ей, мол, сейчас нужнее для самоутверждения.
– А мне и вправду так понравилась это платье с красными цветами – легкое такое, прямо снимать не захотелось, – и я вышла в нем из примерочной и поперлась прямо к выходу. Тут-то все и зазвенело – и двери, и телефон. Охранники бегут, я хватаю трубку, ну, как Ассоль буквально: «Я здесь, я здесь»…
– Она врет! Таня, ведь она врет?
– Она вечно придумывает, – говорит Рыбакова, и над диваном появляется ее пушистая голова и веселые восточные глаза.
– Ладно, – милостиво соглашаюсь, – я тебе фотку в этом платье покажу.
– А где это ты?
– Не знаю, какой-то белградский парк.
– Чудесное платье. И вообще – снимок классный.
– Профессионал снимал.
– Неси платье.
– Лень. Давай уже все завтра.

44.

По советским меркам я вышла замуж поздно – в двадцать восемь лет. Это сейчас бы сказали – куда спешить. Знакомство наше, если пересказывать сейчас, по реалиям и непонятно будет, а тогда было совершенно типично для довольно густого слоя петербургского андеграунда (первое незнакомое слово). Мой друг, непризнанный поэт Юрий Галецкий – его строчки уже попадались мне здесь на полдороге, – как-то попросил помочь ему сделать подарок для одного своего приятеля, а точнее – для маленького сынишки этого приятеля. Хотел Юра подарить детскую книгу. Книг – настоящих книг – так было не купить. Что-то доставали из-под полы (придется, видимо, делать сноски), целые серии приключений типа «Мушкетеров» и скандинавских детективов обменивали на макулатуру (даже вспоминать не хочу). А я тогда работала в книжном издательстве, которое микроскопическими тиражами издавало красивые, роскошно иллюстрированные Трауготами детские сказки. И мне как сотруднику давали право купить одну для себя. Вот эту книжку Юра и попросил. Я с радостью согласилась, а сказал бы мне кто тогда, что сказки Гауфа изменят мою жизнь, причем не раз… Я принесла книгу. Юра обитал на Петроградской, недалеко от особняка Кшесинской, на восьмом этаже без лифта, в маленькой комнатке, где за занавеской пряталась кровать, у стены напротив книжного шкафа стоял маленький столик с двумя креслами, а посреди лежал ковер, на котором обычно и располагались гости, книги и бумаги.
Мы сидели с поэтом в круге свете от высокого торшера, когда раздался звонок. Юра вышел в коридор и скоро вернулся, сопровождаемый высоким молодым человеком, по-южному смуглым и черноволосым.
Юра сделал широкий жест в мою сторону и, обращаясь к моему будущему мужу, сказал: «Толя, а вот это твой подарок!»
Это я сейчас вспоминаю с иронией, а тогда мы пережили весь положенный в нашем полумертвом Петербурге-Ленинграде романтический набор. Я даже стихи писала. Их другой мой приятель перекладывал на музыку и пел под гитару. А Галецкий ядовито замечал, что это всего лишь восторженный парафраз на Ахматову. Ну да и ладно. Мы вместе ходили на какие-то канадские фильмы, стояли в очереди в кафе-мороженое «Лягушатник», единственное в городе приличное, с зелеными бархатными портьерами, где давали коктейль из шампанского с маленькой вишенкой на дне, встречались на квартирных выставках и слушали, как пел Гребенщиков в какой-то тесной коммуналке, ждали в коридорах суда, по которым уводили друзей-диссидентов, и моя подруга Наташа Волохонская щипала меня и шипела злым шепотом: «Не плачь перед ними!», и все чаще и чаще моя рука находила твердую и уверенную ладонь – ее можно было сжать, когда страшно, опереться, когда в растерянности, и ухватиться, чтобы перепрыгнуть через лужу.
Еще помню огненное атласное платье, которое мама сшила мне к Новому году, и ту новогоднюю ночь, когда решились наши судьбы.
Первая семья у него распалась, и тот самый мальчишка, его звали Миша, которому и покупались рисунки Трауготов, жил с бабушкой. Кстати, уже потом, много лет спустя, я спросила Михаила, помнит ли он ту историческую книгу, и к моему удивлению – помнил.
Ту новогоднюю ночь мы собирались провести вчетвером: мой брат Игорь, тогда еще совсем мальчик, школу заканчивал, и Лайма, она была просто невероятная красавица, с черными кудрями как у Анджелы Девис и тонким белым прибалтийским личиком. Я ожидала Толю, он должен был позвонить – тогда как-то без звонка и не принято было приходить в дом, особенно первый раз.
Стол накрыли в большой комнате, придвинув к дивану: классический набор из холодца, который приготовила нам перед отъездом мама, салата оливье, неумело нарезанного Лаймой, и бутылки советского шампанского в блестящей серебряной обертке. А он не звонил. Игорь сочувственно доедал салат, Лайма шумно вздыхала, а я с недоумением теребила ожерелье из маньчжурского ореха. Мне тогда уже казалось, что все решено. Игорь вскрыл шампанское, и мы выпили, правда без заметного энтузиазма. Наконец Лайма решительно поставила недопитый бокал с шампанским на стол, подошла к телефону и сняла трубку: там стояла глухая тишина. Этот чертов телефон не работал. Не судьба.
Мои младшие переговаривались в углу дивана шепотом, а я ушла в спальню. В темном окне стояла тишина. В домах напротив светились, мелькали блестки елочных гирлянд и время от времени вспыхивали искры бенгальских огней. Уличный фонарь выхватывал круг света, в котором кружился снег. Я подошла ближе к окну. Там в темноте, в метели, в ночной промозглой тишине стоял человек, с которым мне предстояло разделить жизнь.
Я распахнула окно, высунулась в ночной холод и закричала:
– Что ты там стоишь? Иди скорее домой!

Первая его жена вышла замуж еще раньше меня и, взяв ребенка и Толину подпись, уехала за границу. Так что Мишу мы увидели только через двадцать лет.

45.

– Прости, Рюлова, – мысленно сказала я и скопировала письмо. Пару дней назад я послала ей прочитать тот самый мой единственный рассказ, который я написала за все четыре года эмиграции – «Скитница». Мучительное сходство языков, которое то суффиксом, а то и падежом, вдруг как лучом фонарика высветит еще один смысл привычного слова. «Скитница» – сербское слово от русского глагола «скитаться».
«Спасибо, Лена. Я его сейчас прочитала. Это про меня, про нас всех...
Сегодня утром отвезла кота ветеринарам, чтобы дать ему последний шанс – перезапустить почки. Кота у меня забрали, целый день ему кололи капельницы, а вечером сказали приехать за ним.
Я ехала, если честно, за трупом, и ревела. Понимала, что он слишком слаб, чтобы пережить эту процедуру. На окраине Осечины подобрала Костю, который привез ему лекарство из Белграда. Он пошел в клинику забирать кота, а я тихо сидела в машине и молилась. И кот оказался жив.
И ты знаешь, я поверила в чудо. В то, что он поправится, и что все будет хорошо. Что я выздоровею, что Маринка вернется, я напишу то, что давно вынашиваю, и, может быть, даже влюблюсь. И у меня было целых три часа, когда я верила в чудо.
А кот умер.
Он просто ждал Костю. И умер у него на руках.
Так что чуда не будет, Лен».


Говорят, что сербов научили держать домашних питомцев первые русские эмигранты. Вот бы спросить ученых: неужели кому-то тогда и впрямь удалось вывезти с собой собачонку, или это они уже здесь своих любимцев подбирали? Вторую большую волну – уже в 70-х – тоже не баловали, там с людей все, до штанов, на границе снимали – не до