смеялся, рассказывал истории про каждый встречный каменный форпост, пугался, когда она входила в быстрое течение Дрины, мешал сербскую и русскую речь, и, Боже, как же он был непростительно молод!
И да, голос. Она давно это за собой знала. Много лет назад, когда она еще была студенткой, брат принес и подарил ей пластинку с записями Элвиса Пресли. На черном рынке она стоила бешеных денег – тридцать рублей, почти как вся ее стипендия. Она впервые тогда услышала то, что называлось «западной музыкой». Она помнила почти наизусть каждую песню и сам конверт, с пожелтевшими, чуть потрепанными краями. И король, конечно, покорил ее слабое девичье сердце. Малейший намек на сходство: черные пряди, падающие на смуглый лоб, поворот головы и даже округлость широких плеч – с той поры действовал на нее беспроигрышно.
А тут – голос. Что-то в его низком балканском голосе то ли тембром, то ли этой нежной королевской сладостью напоминало, отзывалось,– и невозможно было слушать – аж в висках ломило.
– В крайнем случае, я буду петь тебе просто по телефону.
– Если этот текст получится, то тогда все, что со мной было, обретет смысл.
– Ты здесь, и в этом – уже смысл.
А сцену эту я хорошо себе представила. Дунайская набережная, столик у воды, – впрочем, нет, лучше они сядут на скамейке и пусть будет запах полыни, как тогда в Смедерево, когда она впервые поняла отчетливо, что именно с ней происходит, тогда, когда он сказал ей: «Я слышу счастье в твоем голосе».
Он будет читать, низко наклонив голову – свет от фонаря выхватывает только желтые страницы и темный рисунок глаз.
Уже к последней странице, дочитывая, он собрался и понял, как ему следует себя вести. Он же профессиональный актер. Ему нужно еще только пару мгновений, и он войдет в роль. Он должен будет показать, что ему все равно. Если ему не все равно, что тогда им делать?
30.
Так я и думала. Нервное напряжение последнего месяца сменилось упадком. Проснулась с мыслью, что все кончено. Этого чуда – воодушевления, которое длилось так долго, больше не вернуть. Книгу не дописать. Все снова станет, как и было. Пелена спадет, и вокруг окажутся обычные люди. Новое платье выглядит глупо. И все, все выглядит глупо.
Спустилась к завтраку. Все столики заняты румынской группой. Или какой-то испаноязычной. Яркие, громкие, тучные. Натыкаешься на взгляд – и лицо теряет всякое выражение. Губы сомкнуты, как ряды перед вражеским станом.
– Добар дан! Како сте вы? – оборачиваюсь на широкую улыбку знакомого официанта: я в этом отеле частый гость – да, да – это та самая «Прага», которая была последним оазисом на моем крестном пути на работу. Улыбаюсь в ответ, жмем друг другу руки, он идет по своим делам, а я сажусь за столик, окруженная глухими румынскими лицами. Нет, думаю, все наоборот! Эта сербская доброжелательность, бесконечные улыбки и похлопывания по плечу – это броня похлеще крепостной стены. Они загораживаются ею, ты никогда не узнаешь, что они чувствуют на самом деле, есть ли им вообще до тебя дело, это ритуал, это такой способ сказать «мне все равно»!
Пусть лучше румыны, которые смотрят мимо тебя, разговаривают поверх твоей головы, словно ты стул, зато честно. Не надо мне улыбаться, не надо на меня смотреть.
Слышишь, не смотри на меня!
31.
– Что за пораженческие настроения? Вы во сколько приедете, чтобы мне день спланировать?
– Рюлова, вообще-то я плачу. Не мешай.
– Хочешь, я тебя наберу? Или ты еще поплачешь, а я тебя попозже отвлеку?
– Не, звонить лучше не надо. А писать – пиши. Я же настроение фиксирую.
– Такое тоже должно быть. Ты же не можешь все время быть в одном состоянии. Иначе не будет повода для текста. Тебе сейчас надо немного побыть на дне и окуклиться.
– Может и так. А упадок реально сильный. А повода нащупать не могу. Кстати, ты рецензию на первую часть прочитала?
– Был очень сильный подъем, он и определил глубину упадка. Может, что-то подсознательно хотелось, а не получилось. Вот душа и грустит, а голова не понимает, в чем дело. Нет, не читала. Сейчас прочту.
– Осталось определить, чего же мне хотелось.
– А надо? Шикарная рецензия, кстати.
– Сама удивлена. Завтра дам и тебе прочесть текст.
– А упадок и грусть надо просто прожить. Дать себе это право.
– Мне плохо, а он неизвестно где!
– Вот! И тогда ты все эти чувства сможешь описать.
– Я, как вампир, питаюсь чувствами.
– Не, вампир вызывает в людях страх, стыд, гнев, вину, а потом эти эмоции пожирает. А ты проживаешь собственные чувства и преобразовываешь их в слова. Заодно и наши перерабатываешь. Так что не вампир, а донор.
– Мы хотели выехать сегодня до жары. У него сегодня выходной. Сейчас он приедет, а я в упадке. Он такой меня еще не видел.
– Ну, ему придется потерпеть.
– Я еще и поссорюсь с ним. У меня это запросто. Где ты был, когда мне было плохо?
– Вот, кстати, да.
– Но я не знаю, как ссорятся сербы.
– Новый опыт. Можно с ним поссориться по дороге на Дрину.
– Интересная идея.
– Что-то мне подсказывает, что у тебя складывается сюжетная линия второй части.
– Тогда встанет вопрос, а как сербы мирятся.
– Ну, погоди. У тебя сейчас подсознание работает отдельно от головы. Это называется «событие в развитии».
– Умная ты, Рюлова. Получается, что я себя уже за человека не держу. Какой-то инструмент по переработке чувств.
– Ты себя держишь за творческого человека.
– Ладно. Диалог уже хороший. Все, иди, не мешай. Я запишу.
– А я пойду выпью вторую чашку кофе. Обнимаю.
– А я, кстати, плакать не перестала.
– Плачь и записывай.
32.
Погода меняется прямо на глазах. Откуда-то с дальних холмов пришел ветер, и мягкими, ненавязчивыми движениями он словно выметал из сада тепло. Вдали светлело небо, четче становились облака и едва различимые силуэты деревьев. В деревне за косогором прокричал петух, потом еще раз. Где-то в траве, где фонарики выхватывали скудные островки света, пели сверчки. Ночь еще медлила, и только высокие заросли нескошенной травы на газоне слегка шевелились под ветром. Я накинула на плечи легкую куртку и села на веранде, добавив в общую картину запах кофе.
На столе со вчерашнего вечера было не убрано. Пустые бокалы, провода, банка с Рюловскими грушевыми цукатами, которые оставляют на пальцах и вокруг рта белую пудру, как пыльцу. Мы засиделись вчера допоздна, вся наша компания, мы пили: кофе, вино, минералку, ели какие-то русские конфеты, рассказывали анекдоты про босняков в Канаде и читали первую верстку нашей общей книжки о путешествии по Сербии. Это вообще-то приятное занятие – наша работа уже сдана, мы полны новых планов, а между тем, как в моральную поддержку – «ребята, у вас все получится» – приходят красивые стильные листы с уже удавшейся книгой.
Рюлова готовила фотоаппарат – завтра она у нас будет за фотографа, а мы рассчитывали время – утром нас всех что-то ожидало: пресс-конференция, выход в утренний эфир, пост-релизы.
Поддерживать мой упадок он не стал. Ну, буквально несколько минут, чтобы прояснить, что не случилось чего-то серьезного. Я добросовестно пыталась устроить сцену. Русский бы завелся после первого провокационного вопроса, но тут все мои привычные клише, типа все ко мне равнодушны, разбивались о его буквальное непонимание. А между тем мы уже выехали из Белграда и двигались по Воеводине. Я пропустила всего несколько недель сербского лета и теперь с изумлением смотрела, как пожелтели за это время кукурузные поля, как отяжелели круглые головы подсолнухов, как развернулись широкие листья табака. Сербия наливалась осенней зрелостью.
Чего я добиваюсь сейчас от него? Какого сочувствия? Он отдает мне все, что у него есть: самого себя – начиная с утреннего письма, которое вспыхивает у меня на телефоне «я разбудился. когда за тобой приехать?» – и кончая страной, которую он преподносит мне как подарок, как горсть спелых ягод на теплой ладони.
– Расскажи мне, – спросила, – как сербы ссорятся?
– Со мной тебе этого не удастся.
Мой грустный пост в фейсбуке собирал сочувственную поддержку. Друзья давали советы отдохнуть, а Ася строго велела продолжать работу. Если бы я могла включаться как компьютер, нажатием клавиши… Или так – скомандовать, а идеи выбегают на палубу как матросы и выстраиваются в предложения, абзацы, главы.
Прохладная Дрина журчала у наших ног: «А скажи, у вас в Петербурге есть, где купаться?»
– Конечно, сразу за городом начинается побережье Финского залива. Там песчаные дюны и корабельные сосны с красными стволами. Между Комарово и Сестрорецком, там, где бывшие финские территории, тянутся длинные пляжи, глубина начинается не скоро – минут десять надо брести, и все тебе будет по колено. На такой мелкоте море прогревается быстро и можно купаться. Правда, продолжается это от силы месяц, конец июля, начало августа. После двадцатого августа уже наступает осень. Можно собирать грибы и чернику, но уже в резиновых сапогах и куртках. В сентябре, бывает, выпадают золотые денечки, и можно поехать за город, посидеть на берегу залива, а в выходные заскочить к друзьям на шашлыки. Уже краснеет рябина, начинаются дожди. А в октябре – время срывать черноплодку, засыпать ее сахаром и ставить на окно, что выходит в сад, и ждать Нового года, чтобы разлить темный рубиновый ликер под елкой, которая растет в саду прямо из сугроба…
– Черноплодка? Как это по-сербски?
– У вас в Сербии нет черноплодки. Это рябина, только с черными ягодами. Они не очень сладкие, немного терпкие – их не особенно едят, только на домашнее вино.
– Дай я посмотрю на гугле.
Он покрутил что-то в телефоне и протянул мне экран.
– Смотри, я так и думал. Это арония. Вот читай, тут тебе и по-русски, и по-английски. Черноплодная рябина – это арония!
Он говорил с таким победительным видом, будто доказал мне, что земля круглая, особенно в районе Сербии.
– И она здесь растет просто повсюду. Из нее у нас делают, что хочешь – и варенье, и сок, и вино. Мама каждый год делает из аронии ликер.
– Наливку, – автоматически поправила я, пораженная прежде всего его напором: в его постоянном сербском энтузиазме сквозило на этот раз что-то совсем другое, и оно напрочь перечеркивало все мое выступление насчет того, что меня никто не понимает.
– Я соберу осенью аронию и сделаю тебе наливку, как делала дома.
…и мокрый сад, и скользкие плащи, с которых капает вода, черные от сока пальцы, банки, полные крупными терпкими ягодам, трехлитровые банки, засыпанные сверху слоем розовеющего сахара, искрится новогодний снег, из дачного окна падает желтый четырехугольник света и крохотные стаканчики с рубиново-черной густой жидкостью светятся, как драгоценные камни…
– Пошли обедать, – сказал он, – я сегодня за ягнетину. А ты?
– А я на диете! Ты забыл, как ты заставлял меня обедать по три раза в день?
Он смотрел на меня смеющимися глазами и – не найдешь более скользкой темы, чем эта, – объяснял, что вообще не понимает, в чем проблема, почему я одержима идеей худеть, он лично ничего лишнего не видит, и давно хотел сказать мне как друг, что я напрасно пью на ночь вино без еды.
Уже в кафане, вдыхая запахи изученной за лето сербской кухни, мы с ловкостью фокусников расчистили стол, выставили в центр посудину с ягнятиной и фоткались на ее фоне, хохоча над въевшейся (во всех смыслах) привычкой:
