Балканский Декамерон

обнимал за шею, но поздно, было уже поздно... На стене в кухне висели огромные засушенные сколопендры в стеклянных корпусах, на книжной полке стояли сочинения Брема, которые я том за томом покупала со стипендии в букинистических лавках и дарила ему на все праздники, а в стране снова подымал свою драконью спину застой.
Они приехали к нам на лето в Черногорию.

20.

– Иногда мне кажется, что мы все разыгрываем какую-то пьесу, что настоящая жизнь где-то в другом месте, – дружная компания наших мужей, жен и взрослых детей шумно болтала, мешая белое вино с минералкой и трогательно отделяясь от нас своим весельем как завесой.
Валдис откинулся на стуле, и, не улыбаясь, подхватил:
– Иногда я что-то говорю актерам, объясняю, а сам думаю: кто я, что я здесь делаю?
– Может, это потому что прямо у нас под ногами разрушилась страна? Может, наша настоящая жизнь там и осталась, в ленинградских гнилых коммуналках? А все остальное я придумала, и вы просто повторяете мои реплики?
– Я до сих пор не могу произнести слово «Петербург». Особенно – «Санкт-Петербург». Словно фальшивлю, – сказала Лайма и положила голову своему брату на плечо.
– Помнишь, мы-то как раз при коммунистах так и называли наш город, и в этом был элемент противостояния, игры. Теперь от этого чувства ненатуральности не избавиться.
– Но иногда настоящая реальность вламывается в нашу пьесу, – сказал Валдис, – и показывает свои зубы.
Теплый вечер обволакивал нас, пахло морем, а со стены кафе на нас смотрел Марлон Брандо.
– Лен, а щелкни нас с братиком, – попросила Лайма. Я послушно подняла телефон и навела камеру. Братик.
– Представляешь, Валдис, я уже год без Игоря. Год! Я до сих вот сюда эту мысль впустить не могу, – и я стукнула двумя согнутыми пальцами по виску.

21.

Игорь приехал усталым. А все сюда такими приезжают. Вновь прибывших на наши благословенные адриатические берега легко отличить в толпе – у них такой вид, словно их только что разбудили, и они, никак не веря своим глазам, тревожно озираются вокруг, все не решаясь нырнуть в нашу загорелую беззаботную жизнь.
Мы ведь теперь виделись редко, только в мои нечастые возвращения в Петербург. Да и в Петербурге только и хватало, что пройтись вечером по каналам и посидеть в сквере на Покровке, прижимаясь рукав к рукаву.
Теперь мы шли по будванской набережной, и он мне не нравился. Мой младший брат уже давно не выглядел молодым и бодрым, но по скайпу – слава его создателям – разве можно разглядеть эту новую грузность, красные мешки под глазами и тяжелую шаркающую походку. Мне же всегда немедленно хочется все изменить, поправить, навести порядок:
– Господи, Игорь, как ты выглядишь! Что за ужасная панамка! И эти штаны с шестью карманами, как у Шпунтика!
Он посмеивался, как всегда добродушно и устало, не сопротивляясь моему напору. Мы присели за столик. Площадь, укрытую от потока туристов массивными конструкциями уличного театра, освещало только большое и единственное окно маленькой старинной церкви. У парапета темнела башня, но моря во мраке было не видно, только звездное небо вдруг в каком-то месте обрывалось и проваливалось в темноту.
Из низкой двери высунулся официант.
– Мне эту, как она тут у вас называется, – ракию, – сказал Игорь.
– Если ты возьмешь ракию, то я уйду, – немедленно отозвалась я голосом классной руководительницы.
– Ты когда-нибудь перестанешь меня воспитывать? – он сунул руки в свои безмерные карманы и замер, ссутулившись.
Я привычно положила ему руку на спину.
– Я хочу остаться здесь на полгода, – сказал он.
– Здорово, – также привычно бодро отозвалась я, – поправишь здоровье.
Он промолчал.
Официант вынес и поставил перед нами запотевшую бутылку с минералкой.
Мне надо было уезжать. Дочка плохо переносила жару, и каждый август муж закидывал нас, чемоданы и собаку в машину и увозил в горы.
– Поехали с нами на Жабляк! Ты ведь все равно не плаваешь. А там прохлада, альпийские луга и мы рядом.
– Мне не доехать, – сказал он просто.
– Да что с тобой такое? Это всего четыре часа на машине.
– Спина очень болит, – наконец, словно нехотя, признался он.
– У нас здесь есть отличная массажистка! Я прямо сейчас скину тебе ее телефон. Она и на дом приходит.
Он кивнул.
«Пошлю лучше его жене, Кате, – подумала я, – он никогда ничего для себя сам не сделает».
Мы двинулись дальше. Все эти дни он будто искал праздника. Наши маленькие будванские развлечения типа поедания устриц прямо на берегу, открытые веранды ресторанов и лавчонки со смешными сувенирами, – мы обходили по нескольку раз в день. Он заказывал какой-то пиратский суп в «Тропико», фотографировался с сынишкой под виноградной лозой, купил на площади перед Старым городом какую-то совсем ненужную картину. На этой картине женщина в красном уходила куда-то под дождем, укрывшись зонтиком. Теперь эта картина висит у меня в спальне.
– Чем-то она напоминает мне мою жену, – сказал Игорь, выкладывая сорок евро. Жена пожала плечами. Кто из них уходил, вот в чем был вопрос.
Что-то казалось в нем непривычным. Я перестала его теребить: меня вдруг окатило такой жалостью, что я подумала, пусть хоть здесь наконец отдохнет от наших вечных упреков, пусть делает, что хочет. Тем более, что хуже, как видно, некуда. Пусть отдохнет. Мы сейчас все разъедемся: Катя повезет сына в Петербург – готовить к школе, мы – прятать своего ребенка от жары на берегу Черного озера, а он отдохнет. Просто отдохнет.
Прощаясь, он обнял меня: «У тебя такая смешная привычка с детства, –сказал он, – когда тебя обнимаешь, ты складываешь руки, как богомол!»
– Ну у тебя и сравнения, – надулась я, и здесь не найдя теплого слова, и пошла собирать вещи.
Уже совсем перед отъездом я послала к нему дочку.
– Он лежал, – доложила, вернувшись, Аня, – пиратский суп я поставила в холодильник.
И мы уехали.
От Будвы до Жабляка на машине и вправду четыре часа. Ну, пять, если с остановками. Дорога идет вдоль каньонов, красота несусветная. Жизнь на ферме, где мы сняли домик, была идиллической. На завтрак нам приносили молоко, теплый хлеб и каймак. А на обед жарили грибы, которые дочка собирала тут же, чуть ли не у порога. В нашей овчарке проснулись древние инстинкты, и она тут же включилась в сельский круговорот. Заняла пустующую будку и каждый раз, когда хозяин отгонял от фермы коров, забредших со своих альпийских лугов, оживленно присоединялась и лаяла так бодро и так умело, что в конце концов хозяин и вовсе перестал выходить на звон колокольчиков, предоставляя нашей собаке всю работу.
Мы ездили по окрестностям, изучая местные красоты.
Игорь на звонки не отвечал. На третий день я позвонила в Петербург Кате.
– Ты с Игорем разговариваешь? Его даже нет в сети.
– Вчера по моей просьбе к нему заходил хозяин квартиры. Все, говорит, нормально, Игорь сидел на террасе, курил и смотрел на море.
На следующий день мы поехали на каньоны. Никогда больше я не смогу видеть эти водопады, деревянные мостки, узкие тропинки вдоль горной реки. Да и на Жабляк мы с тех пор не ездим.
Мы сидели под деревянным навесом и пили минералку, когда шум водопада вдруг перерезал звонок. Это была Катя.
– Игорь умер.


22.

– Лен, Лен, анализы пришли! Все нормально. У меня нет рака!
– Слава Богу! А что я тебе говорила, Рюлова? Все мои слова подтвердились! Для онкологии ты слишком толстая! Вот теперь будешь мне верить?
– Ты не представляешь, как я боялась. Еле доехала домой сейчас: сердце схватило, руки трясутся так, что набираю буквы еле-еле.
– Все, не трясись уже. Самое страшное тебя миновало. Давай уже отдохни немного и вливайся в творческий поток.
– Мне еще сегодня колонку дописать и пять сцен. А у тебя как?
– Я на двадцать второй главе.
– Какая ты молодец. А у меня сил ни на что нет. Ту малость, что делаю, делаю прямо через не могу.
– Но вот и все, бояться больше нечего. Не удалось тебе увильнуть от работы. Берись уже за дела. Скажи мне быстренько, что он потрясающий, и я пойду за компьютер.
– Он потрясающий, правда. Пошли работать.


23.

Толстые белые стены больницы, широкое крыльцо со ступеньками. Мы сидим на скамейке у входа. Муж курит в стороне. Около Кати какой-то мятый мешок, там свернута одежда. Я сижу, зажав ладони между колен. Ждем. Сейчас выйдет доктор, и я рванусь навстречу неловким движением, давя в себе вопрос «Ну как он?».
Никак.
Он лежит где-то здесь, за этой толстой стеной. Один. И меня опять к нему не пускают.
– Вы, конечно, можете зайти, это ваше право. Но знаете ли, август, жара. Я советую вам запомнить его молодым и веселым.
Маленький мальчик стоит, держась за перильца кроватки, а я сижу напротив, на жестком стуле, выданном нам, как и вся мебель, управлением гарнизона, и читаю вслух: «…несет меня лиса за темные леса, за быстрые реки, за высокие горы, котик – братик, спаси меня…».
Мне надо вскочить, выхватить у Кати этот мятый пакет и нестись вверх по ступенькам, чтобы схватить, обнять эту милую голову…
Муж осторожно протягивает мне пластиковый стаканчик с водой.
Катя молчит.
Расторопный служащий входил и выходил в двери, закрытые для нас. Выносил какую-то жалкую горсть: цепочки, кольцо, часы, какие-то бумаги, которые Катя подписывала, отвернувшись в сторону.
…Несет тебя лиса за темные леса…

Почему ты не позвал меня?

От этого чертова Жабляка до Будвы всего пять часов. А если ехать без остановок, то можно и за четыре. Какие остановки! – мы бы мчались вниз, по серпантину вдоль каньонов, я бы звонила в скорую, я бы искала врачей, соседей. Я бы выскочила из машины на повороте и бежала бы вверх по этой узкой улице, ведущей в гору, к домику с маленькой террасой, на которой ты сидел эти последние несколько дней и слушал, как болит твое сердце. Игорь, почему ты не позвал меня?

Урну нам выдали через месяц. Моя дочка знает правила. Мы надели длинные черные юбки, упаковали платки, и она затянула на моей спине лямки рюкзака с нашим скорбным грузом. Мы стояли в очереди на посадку на самолет Тиват – Петербург. Таможенники быстро и сочувственно оформили наши выездные бумаги. Мы ехали домой, к маме. Мне казалось, что рюкзак еще теплый. Не рюкзак, конечно, а то, что я везла в нем. Беготня с бумагами, ожидание отъезда, ощущение ампутации – словно из меня вырубили часть меня, жестоко вырубили, топором. Я не только брата потеряла, я потеряла себя. Я всегда была старшая сестра, – кто же я теперь? Но все отступало перед одним чувством: что я скажу маме? Она доверила мне младшего брата, а я его не уберегла. Пятьдесят лет назад она принесла нам домой смешного белобрысого мальчишку, он рос и любил меня, а что везу ей я? Котик-– братик, прости меня…

24.

– Надеюсь, врач не соврала и не ошиблась.
– Дочка сегодня дойдет до церкви, помолится за тебя. У нее молитвы чистые.
– А я уже к святому Пантелеймону в часовеньку в Троноше сбегала.
– Все наладится, Таня, ты же прямо за мной все повторяешь.
– Такое ощущение, что я с фронта вернулась. И все посыпалось.
– Это просто возраст, дорогая. Молодость окончательно ушла. Все раскачалось на прощанье. А потом снова сбалансируется. И ты, наконец, станешь взрослая солидная женщина.
– Ох, дожить бы.
– Говорю с тобой словно укачиваю. Мы – выжившие. Мы добежали. Вот брат мой – не добежал.

25.

В центре монастырского дворика, перед входом в