довеском – то, что от обеда осталось. После ужина даже постирушки устроили, а то всё в пыли да в грязи.
– Что, подруги, повеселели? Легко на сердце? Споём? – Ярослава встала с нар и завела:
«Товарищ, товарищ, в труде и в бою
Храни беззаветно Отчизну свою…»
– Девочки, – предложила вдруг из угла Зоя. – А давайте дадим клятву товарищу Сталину, что до последней капли крови будем защищать нашу Родину!
И они все поднялись, встали возле нар. Лица такие, словно они сейчас военную присягу принимают. Запели:
«Великий день настал, и вышли миллионы
На беспощадный бой за Родину свою.
Клянётся вся страна наркому обороны:
Мы выполним приказ, мы победим в бою!
Клянёмся победить и, мужество утроив,
На море, на земле и в небе бить врагов.
Нам приказал нарком, и встал народ героев,
И станут наши дни легендою веков.
И пусть трепещет враг, мы все стеною встали
На грозных рубежах своей страны родной.
Великий час настал – ведёт к победе Сталин.
Его приказ – закон. Смелее в грозный бой!..»
Слышно было, как в соседних вагонах подхватили песню. Ещё спели «Катюшу», «Священную войну» и что-то про любовь. Колёса ритмично стучали на стыках. Чуть пошатывало вагон. Поезд увозил их всё дальше от войны. Но теперь они были к ней готовы.
– А я видела товарища Сталина, – тихо сказала Ярослава. – Меня папа взял на первомайскую демонстрацию, и я видела его на трибуне мавзолея. Махала рукой, и мне даже показалось, что он ответил.
– Ух ты! – завистливо выдохнули подруги, все пятеро. – Расскажи, а?
– Потом как-нибудь, – посмотрела на часики свои. – Спать уже пора…
По этим наручным часам её и опознают через месяц…
Ночью проскочили мост через Дон. Где это было – кто теперь скажет-расскажет? У Верхне-Курмоярской? Да, наверно там, потому что других железнодорожных мостов не осталось. И пропускала на восток охрана НКВД только раненых и тех, кто без оружия. Курсантов-зенитчиц – с уважением. «Ох, девоньки, как нам нужны ваши зенитки – вы уж постарайтесь, учитесь скорее бить фашистские самолёты, отомстите за нас!» – так можно было прочитать в глазах автоматчиков, что молча провожали их на левый берег. Они уже знали, что этот поезд – последний на переправе.
…Ранним утром состав остановился в степи. Что впереди – непонятно. Наверное, просто встречного ждали. Катя с Любой выпрыгнули из вагона.
Собирали сухие ветки, цветы, листья – всё, что могло пригодиться. Наконец встречный промчался мимо, с огромными красными крестами. Видно было, что он переполнен. Почему-то он шёл на запад, почему – кто его знает. Паровозы обменялись гудками.
– Всё! По вагонам! Девочки, на подножку не вставайте, сбросит даже на малом ходу! Руки давайте! Мы вас вытянем!
И сразу в вагоне запахло мятой, чабрецом – такие мирные запахи! Ох, как расчудесно было б, когда бы не было войны!
– А у меня ровно через месяц день рождения, – вдруг донесся из угла голос вечно молчащей Леночки.
– Сколько ж тебе будет? Восемнадцать?
– Семнадцать. Как странно: ещё вчера было шестнадцать, а сегодня уже семнадцать, – похоже, малышке Леночке надоело молча ехать. – В военкомате я сказала, что с двадцать четвёртого. Да там никто в комсомольский билет даже не посмотрел, так поверили. Война закончится, я к маме вернусь. Замуж выйду, стану паспорт менять, вот тогда и скажу, что у меня ошибка в дате рождения. Мне исправят – не могут же не исправить фронтовичке с орденами, правда же, девочки?
Рыжая Катя молча собрала с пола разбросанные на полу полевые цветы. Протянула маленький букетик Лене.
– Заранее с днём рождения не поздравляют – это просто тебе.
Почему-то больше никто не захотел – или не смог – сказать ни слова. Глафира протянула ей позавчерашний кусок сахара.
– Ты маме написала, что ушла на фронт?
Лена кивнула, сахар взяла. Каким-то капризным, детским голосом спросила, опустив глаза в пол:
– А когда товарища Сталина не будет, что будет?
– Не говори так! – оборвала её Катя.
– А всё-таки, что будет?
– Наверное, в мавзолее вместе с Владимиром Ильичом похоронят. Паровозы будут гудеть, пионеры чёрным станут обшивать свои галстуки. Все плакать будут. Да зачем такое говорить – беду наговаривать?! Погибнем мы без него. Ленин и Сталин всегда будут живее всех нас. Мы умрём, а они будут жить! Разве ты не отдашь за товарища Сталина жизнь?
– Отдам, конечно.
– То-то и оно! Странные вопросы ты задаёшь. Какой-то непонятный уклон.
Леночка мигом вспомнила, как ей «поставили на вид» в школьном комитете комсомола за такие же вопросы, и тогда тоже говорили про «непонятный уклон». Она отвернулась к стене. Больше её не трогали весь день. Тем более что ни обеда, ни ужина всё равно не было. Кипяток только остался в ведре. И два сухаря на шестерых. Макали их в котелок и сосали горбушки по очереди. Улыбались друг другу, делали вид, что им хватило, что сыты.
Утром следующего дня в проёме вагона иногда показывалась водная гладь водохранилища. Неужели уже Волга? Полустанки и разъезды мелькали всё чаще. И составы пропускали чуть ли не каждый час, в основном с ранеными. Чем ближе к цели, тем чаще приходилось уступать дорогу. Ура, кажется, подъезжаем!
На вокзале их зажали между двумя санитарными поездами. На узком перроне охрана стояла почти вплотную, не выпуская никого без разрешения высокого седого командира с тремя ромбиками на малиновых петлицах. Он не кричал, не размахивал пистолетом. Он молча кивал автоматчикам, если разрешал, и дёргал в сторону головой, если запрещал. Те, кто приезжал с оружием, выгружались в первую очередь. Они строились и уходили куда-то. Тронулись и санитарные поезда. Зенитчицам приказано было ждать в вагонах. До ночи ждали.
Ночью пошёл дождь. Выгрузились, и за пять минут вымокли до нитки. Потом их повели в колонне по двое – мимо старинного вокзала с башенкой, мимо пристанционных цейхгаузов, разбомбленных и ещё дымящихся. Вдоль молчаливых тёмных улиц – по грязным лужам и скользкой брусчатке. Мимо белых будок частных сортиров, на которые приказано было не заглядываться. Мимо, мимо… Голодные, в мокрых платьях, в чавкающих раскисших туфлях.
Колонна будущих зенитчиц дошла, наконец, до каких-то железных глухих ворот, которые охранял под грибком мокрый часовой.
– А-а, соседи? Вас заждались уже. Добро пожаловать!
Их действительно ждали. Отдельное здание, как в Ростове. И так же соседи имеются – танковое училище. Комнаты на шестерых, словно по будущим боевым расчётам. Старшина опять назвал их казармами. Ну и пусть! Лишь бы снять мокрое платье и плюхнуться на кровать под тёплое одеяло. Всё потом. Отбой…
Ещё до подъёма, уже светало, тихо зашла в комнату незнакомая девушка в форме с курсантскими полосками на чёрных петлицах. Спросила шёпотом, словно про себя:
– Ростовчанки есть?
Девушки зашевелились.
– Ну, есть…
– Пал наш Ростов, сдали немцам, – она заплакала и вышла.
Начинался четырёхсотый день войны, и практически первый день их настоящей учёбы. Хотя он больше был похож на первый день в ростовском детсаду. Так же старшина зажёг свет с криком:
– Подъём! Выходи в коридор строиться!..
«Ни шагу назад!»
«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников... Клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине… Клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы…
Если же по злому умыслу я нарушу эту мою присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся».
Из текста Военной присяги красноармейца 1942 г.
«Потери русской армии с июня по конец июля 42-го были, пожалуй, меньшими в сравнении с потерями наших сил… Управление войсками на русской стороне, как это мы могли наблюдать с начала летней кампании, свидетельствует о том, что противник стремится сохранить резервы, которые будут использованы, когда германская армия распылит свои силы в этих просторах и когда снабжение нашей армии окажется в тяжелейшем положении».
Г. Дёрр, генерал вермахта
…Старшина от дверей убедился, что все проснулись, и вышел.
– Подъём, если кто не понял! – сказала сердито Ярослава. – Ку-ку, лежебоки! Приехали. Высохло – не высохло, всё надеваем на себя, и марш умываться над ведром. Как учили…
И первая встала, потянула со спинки кровати свою диагоналевую мокрую юбку…
Умывались молча, никто ничего не понимал после пережитого ночью.
– Ладно, – отчеканила Ярослава. – Пошла я права качать.
Где она была целый час, неизвестно, но появилась в гимнастёрке, галифе и красно-коричневых ботинках с обмотками. На голове – пилотка. Руку к виску приложила:
– Разрешите представиться? Ваш будущий командир расчёта! Прошу любить, не жаловаться!
Девчонки кинулись её обнимать.
– А мы когда? Когда получим форму?
Ярослава села на ближнюю кровать, расстегнула ворот гимнастёрки – надо же, нижняя рубаха, белая, чистая! Будущий командир расчёта медленно сняла через голову гимнастёрку – рукавов у рубахи не было!
– А вы как думали? Один рукав оторвала себе, другой Зойке отдам, она вон с ночи сидит, жмётся. А вам ни гимнастёрок, ни обуви пока нет – так старшина сказал. Дал вот только бельё мужицкое – и то не кальсоны, а трусы, шесть штук. Я ему: “Женщинам-военнослужащим летом положены берет, гимнастёрка, юбка, чулки, сапоги или ботинки…” А папаня мне: “Доченька, неужели я бы не выдал, если б были? Тылы-то наши на той стороне Дона остались!” Ботинки дал ленд-лизовские, американские, и то пока кулак не показала, а то всё твердил: “Были сорок третьего размера в Ростове – а вам куда такие? Шагу в них не шагнёте. Кто ж виноват, что меньше тридцать девятого размера в армии не сыщешь обуви?” Так что вот – только трусы дал…
Ярослава сняла с головы пилотку, понюхала её.
– Похоже, несколько человек её носили. Ладно, постираем… А вы чего такие невесёлые? Глафира, хватит слёзы лить! Скоро обратно отобьём у фрицев твой Ростов!
– А мы не будем носить мужские трусы! – Катя и Люба решительно встали перед Ярославой.
– Не смешите меня. Других-то всё равно нет! Почему это не будете?
– Мы умрём в бою, и все увидят, что на нас мужские трусы – ведь позора не оберёшься! Это даже не смешно!
Ярослава задумалась, демарш подруг ей явно не понравился.
– Кто ещё так думает?
Зойку и Глафиру мало интересовало происходящее. Одна потихоньку плакала, другая её утешала. Потом они менялись ролями. А вот Леночка подошла, осторожно взяла из синей стопки мужские трусы, повертела их, приложила к себе:
– Ой, да тут, если вот так разрезать, можно две пары женских сшить! Сатин – это же хлопок чистый!
– Ничего себе! А ты сумеешь?
– Попробую. Если нитки и иголка будут. Резинок может не хватить, а на завязках должно получиться…
– Молодец, Леночка! – Ярослава вдруг вскочила с кровати и почему-то стала ощупывать себя сзади. – Это чья койка? Твоя,
