Приключения писателя Водкина-Безделкина

оставалось делать во сне? Глаза же продолжали приветственно думать вслух:
— Говорят, ты Ваня, хочешь описать настроение космонавтов?
Иван не ответил. Но Глаза невозмутимо продолжали:
— А почему бы тебе, Ваня, не описать настроение самого первого космонавта на свете?
Иван попытался сглотнуть, но тщетно; попробовал пошевелить губами, но не смог и тогда просто подумал:
— Гагарина что ли?
— Нет, Ваня, не Гагарина. Я же сказал: самого первого на свете, а не на планете. Мои, Ваня, настроения ты не хочешь ли описать?
— А ты кто? — продолжали беседовать друг с другом никчемная маленькая душа-безделка и обширные вселенские очи.
— Я то кто? Я, Ваня, бог.
И тут душа писателя затрепетала и довольно внятно ответила:
— Бог? Не, меня ни читатели, ни заказчики не поймут. Да и какой из бога космонавт, когда Вселенная — это всего лишь сон бога? Помню, я писал об этом… то есть Пелевин писал… то есть это основы дзен-буддизма.
— Бъед, бъед, бъед! — воскликнули Глаза голосом Ленина (что означало «бред») — Бог самый настоящий космонавт. Да, да, и самый что ни на есть первый. Вот посмотри на меня, Ваня, что ты видишь?
Писатель постарался под другим углом зрения рассмотреть говорящие Глаза. На душу писателя в упор смотрели две галактики удивительной красоты: два золотых внутри-галактических зрачка окружали млечные пути белков. Иван по привычке близоруко сощурился, и оба невероятных глаза слились в одну-единственную галактику Хога, и устаканились в своём безбрежном пространстве среди других не менее красивых галактик.

Объект Хога — кольцеобразная галактика, её крупное желтое ядро образуют старые звезды, а в бледном белом кольце, которое расположено на значительном удалении от ядра, находятся молодые звезды.

Иван недоуменно ответил:
— Не знаю.
— Чего ты не знаешь, Ваня?
— Я не знаю, что я вижу. Вроде как солнце в кольце.
— Это оттого, что ты не читаешь астрономию, Ваня.
Ивана начало раздражать это постоянное повторение слова «Ваня», так его называли в детстве; а детство он, ну, никак не хотел вспоминать; и вовсе не оттого, что оно у него было плохое, а слишком уж несамостоятельное и зависимое от взрослых: родителей, учителей и даже участкового милиционера. Но странное дело, детства своего Иван не помнил от слова совсем. Просто неприятные чувства шевелили легонько душу и всё. Да образы в голове мелькали: и вроде это была не память даже, а так… сон пустой. Но бог этим!
— Моя задача — описать настроение космонавтов, и не лезть глубоко в астрономию, — парировал писака, беспомощно болтаясь в космической бездне.
— А как ты думаешь, Ваня, каково настроение бога, если в него глубоко не лезть?
— Неисповедимо, — пронеслось в псевдо-голове Водкина-Безделкина.
— Вот в том-то и дело, Ваня, что исповедимо! И настроение, и каждый шаг мой — всё во мне исповедимо. Неисповедимы лишь твои, Ваня, мысли. Вот зачем тебе так сильно-сильно хочется стать ведущим писателем? Знаешь, нет?
Водкин и трезвый, то есть неспящий, не смог бы ответить на этот вопрос, а тут ещё и во сне... Но всевидящее око не обратило внимания на зомбо состояние подсудимого и назидательно-равнодушно прогудело:
— А я знаю, гордыня в тебе, Ваня, взыграла, гордыня! — галактика Хога вздохнула, немного помолчала и добавила. — Шучу. Бабла просто хочешь. Не славы даже, бабла.
— Плох тот солдат, который не мечтает.... — вспомнила душа Ивана Петевича, но как-то вяло она это вспомнила.
— И бла, бла, бла, — передразнил её глазастый космо-объект. — Вот как засядешь в глуши… как начнешь строчить Вовану Вовановичу его публичные президентские выступления… так никем и неопознанный счастлив будешь до усери!
Галактика Хога широко и громко рассмеялась. Но увидя смятение Ивана, небрежно добавила:
— Не бери в голову, Ваня! Не засирай её такой ерундой. А то засрать её можно... даже благими общепризнанными постулатами. Тебе ж, Ванюша, о другом думать надо.
— О чем?
— О буквах, Ваня, о буквах!
— Я и так о них думаю каждый день, — буркнул Водкин.
Хога окатила его холодным взглядом, как врач алкоголика и дыхнула в псевдо-лицо Безделкина перегаром:
— А не так ты, Ваня, о буквах думаешь, не так!
— А как надо о них думать?
— А вот так. Как сядешь что-либо писать в очередной раз, так представляй, что каждая твоя буква — это маленький метеорит, который в космос летит, летит и летит! А если встретит на пути глаза людские, то пронесется сквозь них, оставив внутри глубокий обожженный след. И чем чернее этот след, тем светлее твой путь, тем глубиннее твоя задача.
Иван хмыкнул:
— Ишь ты, черный след! А как же человеку жить потом с этим обожжённым следом внутри глаз?
— А это не твоя забота, Ваня, его след — ему с ним и жить, — закончила нравоучения галактика, и крутанувшись пару раз вокруг своей оси, скрылась в мерцающей среде других, не менее манящих галактик, оставляя внутри каждой черный, обожженный след.

От разговоров с вседержителем Водкина-Безделкина оторвал сильнейший шум: все галактики вдруг начала закипать, бурлить и вспениваться. Иван уже приготовился ко второму большому взрыву, который разнесет нашу обитель к чертям собачьим, и Вселенная расширится ещё в два, в три, а то и в десять раз!
Гул нарастал со всей космической дурью, какую сам же мог себе и позволить. Писателю пришлось очнуться и проснуться, так как продолжать спокойно слушать этот всё нарастающий гул, у него не было мочи. Он с трудом вытащил больное воображение из не менее болезненного сна, потому как еловый сук уперся в его правую почку и грозился проткнуть оную нахрен! А пока сук вовсю трудился над протыканием яркого комбинезона Безделкина, хозяин почки кое-как развернулся на спину и распахнул слипшиеся от сна веки.
Еле-еле застланный дымком дымоход, открывал его взору кусочек неба, который переливался голубоватым светом и призывно махал парой лысых веток лиственницы. Дыра в кровле шалаша звала Ивана явно не в дикий космос, а к более здоровым и явно дневным развлечениям: например, прыжкам с парашюта...
Прогнав морок окончательно, Иван взмахнул своими поросячьими ресницами, и уже бодрствующим мозгом прислушался к внешним звукам. А те оказались вовсе и не звуками, а мощнейшим гулом-свистом.
— Блин!
Безделки содрал с головы капюшон и синюю войлочную шапку — всё то, что закрывало уши. Странно, но гул-свист никуда не ушёл, а стал ещё сильнее. Поднять на ноги затекшее тело в неуклюжем одеянии оказалось занятием не из легких. Но выполнимым.
И вот шалаш в ужасе трясется от приливов уличного ветра, пузырями раздувая желтую парашютную крышу. Писака решился высунуть голову наружу. На улице помимо постороннего неизвестного гула, тревожно завывал ещё и ветер. А костер напротив, вовсю веселился, неистово облизывая дрова до черных головешек. Внезапно огонь в костре вспыхнул, стал ещё ярче и прошипел:
— Извини, братан Иван, съел я Андрюху, съел и Колю. Я съел их прямо до угольных головешек.
Безделкин втянул голову обратно в палатку и огляделся. И правда, вещмешки кандидатов лежали целехонькие, а сами парни куда-то пропали.
— Скорее их съел буран, чем костер, — обреченно предположил Водкин. — Или злой бог льда и холода Карачун.
А вот не угадал! Хозяину севера Карачуну и дела не было до крохотного пятачка с треплющейся жизнью в далекой Амурской области. Всё оказалось намного проще: над еловой палаткой, празднично распушившейся от ветра, завис самый настоящий спасательный вертолёт, он невыносимо свистел лопастями и отважно жужжал двигателями. Эта белая махина с оранжево-синей полосой на боку и огромной надписью «МЧС России RF32937», казалось, заполонила собой всё пространство вокруг!
Но самое интересное вовсе и не это, а то что над открытой дверью вертолета верхняя балка усердно наматывала на себя трос и поднимала с земли человека, бережно завернув его жопу в оранжевую тряпку-седушку. Тем человеком был как ни странно, Коля Тихонов. А Андрюха Бабкин стоял в аккурат под вертолётом и махал пилотам руками.
— Куда, а я, а меня? — прохрипел Иван, но его сиплый голос ветер отнес в сторону.
Иван с трудом подполз к Бабкину и повторил вопрос:
— Вы куда? А я, а меня?
Андрюха немного странно посмотрел на писателя и прокричал тому в ухо:
— А ты, Витя Олегич, остаешься тут. Завтра за тобой приедут твои работодатели! — Андрюха запустил руку в карман, достал большую чёрную рацию и протянул её Ивану. — Держи, дружище, средство связи, не скучай!
— «Ты» «тут» «тобой» «твои», — писака по инерции сосчитал все слова-повторы в первой фразе Бабкина и беспомощно мотнул башкой — Так писать нельзя, это НЕ-КРА-СИ-ВО!.
— Что? — гаркнул космонавт «Пелевину» в ухо.
— Ничего! — огрызнулся Иван, до боли в костяшках сжимая подарок: головешку-рацию.
А равнодушное жерло винтообразной машины уже поглотило первого клиента, и сильно раскачивающийся на ветру трос спускался за вторым. Бабкин с трудом уселся в оранжевое седло; и под ненавистным взглядом писателя, полным отчаянного негодования; медленно, но верно стал подниматься всё ближе и ближе к трапу вертолёта.
— Кач-кач-кач-кач... — забавлялся сильно раскачивающийся трос.
Из раскрытого зева вертолетной двери высунулся Тихонов и озорно махал Андрюхе и Ивану. Последний отвернулся и чуть было не заплакал от обиды. Ведь Водкину не казалось и не снилось, что его обманули, его действительно все обманули: и Розгов, и кандидаты, и даже пилоты МЧС. И ледяной ветер тоже жестоко обидел — смахнул с его глаза слезу, которую никто, никтошеньки не увидел!
А когда ненавистная срака Бабкина скрылась в оглушительно гудящем монстре, Иван всё ещё верил по наивности, что кандидаты в космонавты пошутили, и сейчас вот-вот прошуршит спасательный трос, поскрипит немного, и кряхтя, и елозя по воздуху, опустится за ним — за третьим героем-испытателем.
Но ни сейчас, ни вот-вот... Ничего не произошло, железная дверь захлопнулась, и вертолёт RF32937 медленно и уверенно стал покидать зону бедствия.
И пока ветер потихоньку стихал, тайга понемногу приходила в себя, стряхивала последние хлопья снега, ежилась сосновыми иголками и пыталась преодолеть остатки шока:
— Бр-р-р-р!
Сигнальный костёр наоборот, вдруг разгорячился, вспыхнул, и разглядев острую психопатию Ивана Петевича, попросил срочно залить себя жидкими отходами человеческого организма.
Острая психопатия Ивана на удивление ловко стянула с себя неудобную спецодежду и нацелилась добротной струёй на адово зло костра, но не успела: у Ивана Петевича пробудился в голове разум и направил мочу в другую сторону:
— Костёр нам ещё пригодится.
Но острая психопатия не сдавалась:
— Ну вот, мы уже и «мы», прекрасно! Мы хотим есть, мы хотим пить, мы хотим повеситься во-о-он на том суку.
Иван послал острую психопатию нахрен и уперся взглядом в суровые стволы даурской лиственницы и в мелкие редкие елочки между ними. Запланированные 48 часов «зимнего выживания» истекали завтра.
Иван заправился и оправился от стресса. Задумался:
— Но как так? Кандидаты пробыли в лесу: плюс-минус 24 часа. Как будто это не им надо было пробыть двое суток в экстремальных условиях, а мне. Мне, а не им... мне, а не им... мне, а не им...
Воспаленному от последних перипетий мозгу даже понравилась эта песенка, и с ней на устах Иван полез обратно в палатку:
— Мне, а