Окно близкого контакта пятой степени

образно представляет и эмоционально переживает, представляется смыслом. Это единственное, что есть в языке как материале в качестве идеального образования. Филологи, испытывая зависть к мыслителям по причине их владения мыслью, которая есть означаемое, внутреннее логоса как означающего, внешнего стигматизируют, клеймят его, как значение-паразит, который в качестве коннотата, прицепляется к прямым синтаксическим, семантическим и прагматическим значениям.
        Между тем смысл, как мысль в речи или тексте, намерение или интенция в чувстве и прицельный идеал в результате действия-выражения служит методом или способом осознания, узнавания, знания того, что имеется в виду выражения отношения к чему-либо или к кому-либо, включая самого говорящего. Тот, кто говорит, говорит для того, чтобы понять, что он говорит. Что он понимает? Разумеется, смысл. В этом смысле он является мыслящим. Понимание и есть осознание того, что он говорит. Для лучшего понимания мыслящий занимается толкованием значения слов. Он истолковывает то, в каком смысле используется значение слова. В этом смысле он толковый или бестолковый пониматель. При этом толкование может быть соответственно понятным или непонятным. 
        Субъект мысли или мыслящий, если живет в мысли и мыслью, то становится мыслителем. Его часто путают с философом. Философ - это кто? Это тот субъект, который любит мудрость. Он хочет все знать. Обыкновенно мудрецом называют того, кто все знает, моет ответить на любой вопрос. Поэтому к нему и обращаются за искомым ответом, который не могут найти сами глупцы. Умные люди не будут искать ответ на свой вопрос у других, пытаясь сами найти его. Так появляется личный опыт из собственных ошибок. Таким образом глупые люди умнеют и перестают быть глупыми.
        Значит, философ – это тот, кто пробует все узнать посредством мысли. Он расположен к этому, его тянет быть всезнайкой не явлений природы, а сущности вещей, которые становятся доступными в мысли. Но тут следует оговориться. Нельзя отождествлять любовь с влечением, с желанием. Мы желаем то, чего не имеем. Что же мы любим? Естественно, что имеем, самих себя. На самом деле философ не любит мудрость, которую не имеет; он желает ее, он хочет обладать мудростью. Но это желание не есть любовь. Можно, конечно, сказать, что не философ обладает мудростью, но она обладает им, как обладает властью объект влечения или хотения над субъектом влечения или желания. Кого в древности философы считали мудрецом? Сократа. Теперь понятно, почему Сократа судили за то, что он соблазнял своих философов-учеников, например, Платона, отвадив его от женщин.
        Василий Иванович не был последователем Сократа, потому то ему нравился не мудрец, а сама философия, как любовь к мудрости. Ему нравилось, - он предпочитал, - любоваться на идею. Василий Иванович принимал за мудрость идею. Но как можно любоваться тем, что не является предметом? Идея невидима, но делает видимым то, что выступает из тьмы на своем свету в сознании человека. В свете идеи то, что является, делается осмысленным, понятным. Этим явлением идеи и является мысль. Выходит, философия как любовь к мудрости есть любование самим любованием, явление неявленного, открытие сокрытого, созерцание в мысли. Это и есть размышление или медитация, мысль в чистом виде (в идее). Что же сокрыто? То, что является потусторонним, трансцендентным, духовным, божественным, доступным человеку в мысли как существу, располагающему разумной душой.
        Человек может любоваться трансцендентным только про себя в мысли. Вне мысли духовное, дух бесподобен. Его нельзя узнать и признать. Откровением духа в мысли и становится идея уже не как нечто трансцендентное, но трансцендентальное, пограничное, медитативное состояние сознание. Человеку в мысли является не сама истина реальности или естина, но ее идея. Он мыслит идею истины реальности, того, что реально, действительно есть, что действует на него. Истина является, но не вся, не целиком. Она открывается, скрываясь. Нехватка истины становится фактом сознания в рассуждении. Именно в слове мыслящий утверждается в том, что не обо всем, что есть, можно сказать. В этом смысле то, чего он не ведает, не осознает, устраивается, вроде языка.
        Не медитируя, как мыслитель, а рассуждая, философ говорит о мудрости, то есть, о том, чего ему не хватает. Желание заставляет его стремиться к объекту влечения, обладать им в такой степени, чтобы уподобиться ему, стать им, идентифицировать себя с мудрецом. Желание соблазняет философа стать другим, мудрецом. В этом качестве мудрость является своего рода женщиной, которая отдает себя тому, кто ее желает, - философу. Она отдается ему в его желании. Но способен ли он взять то, что ему дается, как мужчине? Имеет ли он то, чем может взять? Другими словами, располагает ли он логосом, мыслью. Насколько он имеет логос, мысль, как фаллос, чтобы взять то, что ему дается? Для этого мало желать быть мудрым. Желание, конечно, необходимо, но недостаточно. Требуется еще и умение, логос, мысль, а не только умное слово. Одного рассуждения мало, чтобы овладеть идеей. В философской речи, да и в тексте философа есть слова. За словами следуют слова. Философы ссылаются друг на друга, но где же мысли? В словах остаются от мыслей смыслы, как концы, в лучшем случае, пути, но где же начала, интенции?
        И вот здесь на помощь непосвященному в тайны идей и может прийти мыслитель своей мыслью. Мысль его, но идея не его. Идея ничья. Она сама субъект и есть идеал Я. Образ уподобления бесподобной идее и есть мысль. Идея есть форма мысли, то, что формирует мысль как парадигма, образец. В случае мысли мы имеем парадоксальное подражание, идеальную имитацию, в ходе которой идея возникает, как образец для любого своего подобия только в момент акта уподобления. Когда подобие сформировалось, идея как трансцендентальная форма мысли уходит за горизонт события творения, ускользает за край плана сознания. Но то, что осталось от нее на уме в сознании в качестве ментальной установки или парадигмы, что не вполне удачно обозначается в новейшей философской мысли, термином «концепт», метафорически сгущается в плане воображения и выстраивается в систему понятий как пределов, границ мысли, которые сжимают, нагнетают ее поле напряжение, перенося и передавая друг другу смысл в дискурсивном плане. Так мысль уплотняется в понятийное содержание рассуждения, а речь философа заряжается смыслом, развивается, обрастает «материей понимания».
        Однако Василия Ивановича интересовало не понятие, а сама мысль в момент ее явления сознанию. Она являлась ему в его собственном образе - образе Я. То есть, мысль была, с одной стороны, индукцией, гипотезой, интуицией ума (интеллекта), а с другой стороны, его конструктом, рациональным (n-мерным) творением. Как явление идеи мысль была идейной настройкой ума, но как способ работы ума мысль являлась его собственным творением. В этом смысле тот образ себя, который он усвоил благодаря подражанию своему зеркальному отражению, получил уже в мысли идеальное место для развития.
        В языке личное местоимение «я» является знаком парадоксального сообщения со всеми, ведь это местоимение используется всеми пользователями языка для собственного заявления. Все люди едины в том, что они отличаются друг от друга. Такова их исключительная идентификацию по языку. «Я» является мета-знаком, символом человеческой личности.
        В плане воображения каждый человек до-воображает себя до идеала Я, каковым является его душа. Так происходит подмена Я как частью абстрактного (дискурсивного) Я вообще, в абстракции. Такова чувственная конкретизация самого себя, которую «философы переживания» назвали эк-зистенцией. По их мнению, чтобы найти себя, следует «выйти из себя» (ex-ist), так сказать, в «просвет бытия», «засветиться» в собственном переживании страха за себя в пограничной ситуации риска для собственного существования и его смысла. Однако выход из себя так и остается под вопросом, навязчиво откладывается на потом ответ на вопрос: «быть или не быть», чтобы, в конце концов, не разочароваться роковой развязкой нарциссической любви к самому себе.
        Чтобы не «попасться на удочку» (уловку) иллюзии (фантазии), которая подменяет собой реальность, Я – не-Я, человек сосредоточивается в мысли таким образом, что то, что сложилось в нем бессознательно, становится предметом сознательной интенции, мыслится как идеал, каким мог бы быть Я, если бы жил вечно. В перспективе вечности творец становится творением, творение творцом, отец становится сыном, сын отцом, учитель учеником, а ученик учителем. Быть мыслителем, существовать в мысли – значит, пребывать в ин-зистенции, быть в себе и для себя. В ней другое, иное является своим, а свое иным. Но это возможно только в идеальном состоянии бытия и сознания.
        В реальной же истории мысли мы находим одного в качестве учителя или духовного отца (Сократ), другого в качестве философа (Платон), а третьего, ученика ученика, в качестве ученого (Аристотеля), договорившегося до того что ему дороже учителя истина. Оно и понятно: для ученого во углу угла стоит не человеческое (субъективное) отношение, а истинное знание. 
        Он сидел на своем преподавательском месте и обо всем поведанном думал, не обращая никакого внимания на студентов. Те, предоставленные самим себе занимались тем, чем придется: возились, жевали пончики, запивая их прохладительными напитками, переговаривались, зевали, и от нечего делать уже начинали шуметь. От животных шумов и болтовни окружающих мысли Василия Ивановича стали прерываться, и он наконец, вернулся к наличной действительности, которая, естественно, человеку такого возвышенного образа мыслей казалась низкой и пошлой. Чтобы разогнать смертельную скуку, он решил задать аудитории вопрос, который невольно пришел ему в голову еще вчера вечером перед сном, когда он в очередной раз перечитывал «Преступление и наказание» Федора Достоевского.
        - Ребята, скажите мне, пожалуйста, если только кто помнит, что вам пришло на ум, когда вы читали еще в школе о том, как Родион Раскольников убивал Алену Ивановну в ее квартире на Невском?
        - Василий Иванович, какая сегодня тема семинара? – спросила его миловидная девушка со строгим взглядом.
      - Это я должен спросить у вас и прежде всего у вас, Зинаида, как у старосты.
      - Мы готовили «благо».
        - Было ли благом то, что сделал Раскольников?
        - Для старухи-процентщицы это точно не было благом, - невозмутимо ответил молодой человек с дымчато-голубыми глазами.
        - Да, вы совершенно правы, Тимофей, а для самого Раскольникова?
        - Для Раскольникова? Не знаю, не знаю. Вот вы, Василий Иванович, спросили про то, что у подумал, когда прочитал сцену убийства, и я не знаю, что сказать: не помню. Но я помню, что почувствовал будь я на его месте. Я почувствовал бы нереальность происходящего. Меня прежнего в той реальности, виновником которой я стал бы, уже не существовало. Этим убийством он сам убил себя. Я хочу сказать, что тем самым он собственноручно закрыл для себя дверь в мир людей. Как после совершенного