Спасибо! – запоздало крикнул вслед. – От всех нас троих!
- Не за что, - обернулся офицер. – С тебя, папаша, штраф за опасное вождение и превышение скорости.
Пленка 19е. Лори. Две варежки - пара
Как и предсказала Тришина, обошлось кесаревым сечением. Сделали уколы – общий, в плечо, и местный, в живот.
Так что особых мук не испытала. Или, может, их подавлял мучительный раздрай: как не передать свой вирус Вареньке? «Боженька, милый Буга, сделай так, чтобы дочурка родилась здоровенькой!». Я молилась на трех языках – тибетском, эвенкийском, русском, при этом на тибетском не знала ни слова, то был набор звуков, подслушанных в дацане и вызубренных. Мои предки эвенки, возьму грех на душу, вообще были атеистами. «Бог един», - говорила моя мама. Орочоны, так вообще именовали Господа не иначе как Буга. Крестились наугад, справа налево, крутили ритуальный барабан не всегда, брызгали в костер, жалея водку… Буга. «Три в одном». Для экономии времени в таежных условиях, когда слова молитвы замерзают на пятидесятиградусном морозе.
Родовые пути что нерестовые. Один в один. Пороги и шивера, что кухонная тёрка. Чешуя летит во все стороны. При естественных родах уровень контроля меньше, говорила Тришина, многое может пойти не так и врачи не успеют постелить соломку. Остановить кровотечение сразу не получится. Кесарево позволяет избежать контакта ребенка с кровью при родах, тем самым возможную передачу ВИЧ.
Мне показалось, что склонившиеся надо мной мужчина и женщина были рассержены – даже операционные маски не скрывали этого. Чего ж хорошего, елозить руками в зараженной крови?..
Эту мысль прогнал плач, требовательный, нагловатый, хозяйский такой. Он пробил удушливую пленку, она лопнула, охладив горячий лоб струей свежего воздуха. С ног упали гири, утягивающие вниз по течению… Мне показали красное, почти темное личико, я хотела протянуть руку, но не смогла - она была привязана! Варежку в тот же миг унесли. Варежка. Имя всплыло само собой. Да, мы как варежки, доча, неразлучная пара, как в детстве, повязаны длинным шнурком, он пропущен через рукава заячьей шубки… через мои кишки и плоть. Родная, своя, моя!.. Доча. На всю жизнь. На всю оставшуюся жизнь.
Меня поместили в отдельную палату, притом, что в учреждении не было свободных площадей, иногда экстренные роженицы лежали в коридоре. Тут никакой заслуги Бассарова, акулы бизнеса, привыкшего раздавать взятки нужным людям (он кружил вокруг роддома).
Просто в истории роддома № 2 я была первой ВИЧ-мамочкой. Врачебная тайна мгновенно стала достоянием родильного отделения. Персонал смотрел настороженно, в палату заглядывали любопытные лица с одинаковым вопросом: «Эта?..». Когда я протянула медсестре записку для Бориса, она шарахнулась, потом натянула перчатку и взяла ее двумя пальчиками, брезгливо наморщив носик. Тарелку и ложку с остатками каши долго никто не убирал с тумбочки, к вечеру пришла уборщица с резиновыми рукавицами из арсенала сантехников и уволокла посуду. А после укола одна спросила: «Ребенка забирать будешь? Для себя рожаешь или отказываешься?».
Да и что взять с бедных медсестер и санитарок?
Так бы и шарахался от меня персонал, кабы не случай. Врач, худощавый, лет пятидесяти, с залысинами, с тонкими, как у женщины, запястьями. Он зашел в палату, демонстративно, на глазах у двух прилипших к двери медсестер холодными длинными пальцами потрогал мой лоб, изучил мои вены на руке – без перчаток! – и громко объявил: «Для меня все роженицы одинаковые!».
Девушки в белом стали робко улыбаться, медсестры уже не шушукались за дверью, споря, чья очередь ставить мне укол.
Собственно, мне было наплевать на переживания младшего медперсонала: я, рисуя в уме страшные картины, ждала результат теста моей дочурки. Его во время обхода, так же громогласно, в присутствии бело-халатной свиты провозгласил тот же немолодой врач: «Поздравляю, мамочка! Ваша девочка абсолютно здорова».
Но и этого мне было мало. Я приподнялась с кровати: «Отрицательный, да?»
Доктор кивнул и незаметно подмигнул.
Я чуть не выпрыгнула из кровати.
- Вижу, дамочка, вам явно хочется меня поцеловать, - хитро улыбнулся врач. – Сделайте одолжение, милая барышня.
Заметив, что я медлю, он наклонился. Я коснулась губами щеки, а мужчина губами же – моего лба.
Конечно, я понимала, что прилюдное лобызание состоялось исключительно в просветительско-воспитательных целях, и, тем не менее, это был замечательный доктор. Выяснилось, именно он принимал у меня роды, делал кесарево, а еще являлся заведующим отделением. Наверное, таким и был Чехов. Со школы помню, как Рубиновая Роза рассказала (почему-то это излагала не учительница русского языка и литературы, а английского), что Антон Павлович, будучи земским врачом, самолично отсасывал трубочкой туберкулезные пленки у детей, что впоследствии свело его в могилу. Я прочитала сборник рассказов Чехова из школьной библиотеки от корки до корки.
Когда принесли Вареньку, мою Варежку, я с бьющимся сердцем взяла сверток и, обмирая, долго держала его как фарфоровый сосуд. Дочка учуяла тепло рук, разлепила глазки с серыми (как у меня!) глазками и голубыми белками, и начала жадно, нетерпеливо, как рыбка в аквариуме, искать соску. Не сосок, а соску. Дочка была обречена на искусственное вскармливание – кормить грудью нам, ВИЧ-мамашам, категорически запрещено. Ну и ладно. Вон у многих здоровых роженицам не бывает молока.
Я невольно думала о маме. Это была бы идеальная нянька для Вареньки. Но даже маме я побоялась сообщить о своей болезни. Если бы мама приехала, то я бы расклеилась, как в детстве, когда меня обижала барачная шпана, и открыла бы диагноз. И так натерпелась от меня. Знаю, она не общалась с родственниками, точнее, родня не общалась с ней. Все эти годы после бегства из Захолустья я поддерживала с ней связь через водителей-камазников. Иногда мама передавала то банку брусничного варенья, то теплые вещи, а то и небольшие суммы денег. Так делали все. КАМАЗы ездили два раза в неделю – многое завозилось в Захолустье с Большой земли, двое суток уходило на дорогу, полдня машины стояли в очереди на паром через Витим. Я написала маме, что нашла хорошую работу и что денег мне не надо.
Дочке семь дней давали ретровир в сиропе, для консультации вызвали врача из СПИД-Центра, а при выписке сообщили, что необходимости в продолжении лечения нет. Равно, как и у мамаши. Считалось, что после родов я выполнила задачу терапии АРТ - выносила и родила здорового ребенка. Но думаю, причина была прозаичней - дефицит дорогостоящих лекарств.
В Захолустье варежки как бы продолжают рукава телогреек и полушубков, их носят на шнурке не только дети. Взрослые – на охоте. При этом шнурок кожаный. Шнурок пропускают через себя… Чтобы не потерять.
Когда мою Варежку уносили после нашего краткого свидания, я долго ощущала, что за ней вослед тянулась незримая нить парной варежки. Что пуповина…
Пленка 20е. Бассаров. Вино из одуванчиков
Пустота. То, что наступает после достижения цели. Ты в конце пути – дальше дороги нет. Нет дальше земли. Стена леса. Здесь твой дом. Здесь надо табориться, рубить лес.
Это ощущение, сродни чувствам первопроходцев Сибири, основавшим Захолустье, не покидало нас после выписки из роддома.
Позже это чувство кануло в суете. В начале любого дела бывает много ненужных телодвижений, хотя опыт вроде бы описан в сотнях методичек. Маленький комочек плоти вверг нас в хаос. Голос у Варежки оказался на диво сильным, иногда мне казалось, что от ее крика дребезжала чайная ложечка в недопитом стакане чая. Кеша в такие минуты прижимал ушки и забивался в зазор между диваном и стеной. Быть может, у моей дочки просыпался талант оперной певицы, летевший над ямой оркестра колоратурным, нет, винторезным, сопрано?
Свежеиспеченной мамочке запрещалось кормить грудью. Да и в целом она напоминала выпотрошенную рыбину, что в бессилье скатывается вниз по нерестовой реке. Покатница. Ее сил хватало лишь на то, чтобы со слабой улыбкой прижать выношенное к груди. Она плыла вниз по течению будней. Пустота, короче.
И в этой пустоте будни летели с удвоенной скоростью, словно кадры, уже не «мультика» - черно-белой кинохроники, а порой и задом наперед. Я мотался на молочную кухню за бутылочками с горлышками из фольги, а то помогал Лори сцеживать набухшую грудь – даже на это у нее не хватало сил, ручки ее с фиолетовыми венами истончились и, казалось, могли сломаться (позже я узнал, что ломкость костей у «вичевых» нередкое явление); то на кухне, повязав фартук, возился с искусственными смесями «Малыш» и «Малютка», гадая, что из них дать после того, как Варенька срыгивала белесую кашицу на свой «слюнявчик»; вставал посреди ночи, когда дочурка орала по причине мокрой и холодной простынки… Я научился, как заправская нянька, менять пеленки, пеленать. Днем мне удавалось поспать час-другой, при этом храпел, сказала Лори, что сроду за мной не водилось. Работу я забросил, первую неделю вообще не появлялся в «Белом квадрате». Татьяна, правда, принесла заграничные памперсы и заверила, что в конторе народ «в курсах», «пашет за себя, за того парня и за ту девочку». Таня вывалила на стол горку апельсинов, наманикюренными ногтями сдернула с исходившего плачем тельца загаженную пеленку, не побрезговала простирнуть ее в ванной. Таня передала привет от папы и заметила, что я похудел, и что мне это идет. По поводу худобы Лори она тактично промолчала. Но все равно моей хозяйке, да и мне, было стыдно перед ухоженной гостьей за наш затрапезный вид, за кавардак и кислый запах, поселившийся в доме. Моя секретарша, хоть и сняла в прихожей красные туфли на высоченном каблуке (сочетались с кровавыми ногтями-когтями), казалась нас выше на голову… А гостья перед уходом вдруг заявила, что завидует нам.
Единственный, кто демонстрировал брезгливое отношение к происходящему, был кот Кеша. Он пялился с дивана желтыми глазищами на человеческого детеныша, принюхивался к воздуху и шипел, раздувая усищи. В награду за вредные условия существования хвостатый наглец с воплями требовал импортные «Вискас» или сырого мяса. Кабы не зима, недвусмысленно намекал котяра, ушел бы в знак протеста из дома в трехдневный загул. Обычно по теплу, весной ждал у двери, когда кто-нибудь выйдет – мусор выносить или в магазин. И махал хвостом на прощание. Я не препятствовал – бабник же.
А зима лежала за окном седьмого этажа неоглядно. Какой-то антициклон, передавали. Голые ветви высоченных тополей, - их на окраине не обрезали, как в центре города,- открывались дальние горизонты: лишь черное пятно карьера, где летом добывали песок для очередного котлована, выделялось на исполинской белой простыне, накрахмаленной утренним снежком. В бесцветном, цвета срыгнутой детской смеси, небе растянулся неяркий эллипс светила, но светило оно абы как. Птички, царапая жесть, соскальзывали с подоконника. Передавали, нынче
