– перевела дух.- Надо бы благодарность, что ли… Как же фамилия? Лейтенант…ээ… Марков, кажись… Невысокий, круглолицый такой…
- Лейтенант Маркаков, - сказал Бассаров.
Память у Бассарова была фотографической.
Пленка 17е. Лори. «Мультики»
«Лепилы, падлы, даже не предупредили, что от этих таблеток “вертолеты” бывают. Вся простыня мокрая… Зашквар реальный!»
По дерматиновой кушетке с вылезшим по краям поролоном жидким студнем размазался парень с обшарпанным лицом. Будто его волочили за ноги по асфальту. Явно торчок, из-за угла видать. Пин, короче. Потребитель «герыча». Юзер-лузер.
«А ты б меньше ширялся, торч несчастный!» - беззлобно отозвалась от двери клинического отдела соседка, девушка в драных джинсах, от нее, как от мужика, на три метра разило табачищем.
«Заткнись, шалашовка, с кем ты токо не трахалась на районе!» - осел на кушетке торчок и облизнул изъеденные губы.
«Зато у меня диагноз, как у людей! – парировала девица и без стеснения проверила зиппер на джинсах. – Любой может залететь через койку, любой, отвечаю».
Девица высунула язык и затрепетала им, как змея, проверяющая температуру воздуха.
«Да какая, блин, разница!..» - снова повалился на кушетку тощий наркоман.
«А такая, – гордо выпрямилась девушка, - у меня иммунитета больше, и гепатита нету!»
«Вау, пипл, а мне поуху! Даже по кайфу “мультики” зырить! – заржал амбал в углу, опустив квадратный подбородок. Курточка на его плечах была готова лопнуть от бицепсов. Не верилось, что в эту гору мускулов проник вирус. – Чисто кино!.. И ты в главной роли».
«Вертолеты», «глюки», «мультики» - сны, чаще кошмары. Побочки антиретровирусной терапии. Обычно это «кино» смотрят наркоманы в ремиссии. Как они попали в первоочередной список ВААРТа – загадка. Туда же только беременных и доходяг берут. Я подумала, что Бузина держится на свое место, и на нее, возможно, давят из минздрава. Часть наркоманов были сынками местных начальников – «герыч» дорогое удовольствие.
У пациентов, состоящих на диспансерном учете, своя иерархия. И эта табель о рангах у каждой кодированной группы своя. «Попавшие на ВИЧ» через незащищенный секс считают, что залетели в СПИД-Центр по недоразумению, что это трагическая случайность, невезуха, типа не так фишка упала, не под того легла, не на ту лег, гондон не так налез, они полагают себя выше грязных наркоманов. ПИНы, в свою очередь, презирают гетеросекуальное «стадо», у которых вместо головы фаллосы, а вместо рта – вагины, они ощущают себя элитой, познавшей высший кайф и смысл бытия на этой Земле в отличие от всех этих шлюх и «синяков». По углам скромно переминаются люди, на их недоуменных лицах застыл вопрос: «Почему я? Что я здесь делаю?». Это реальные жертвы, без вредных привычек, их наградили «чумой века» неверные мужья, любовники; сожительницы, им чудится, что этот ужасный сон вот-вот кончится, а все эти странные люди из очереди – персонажи театра абсурда, но этот трэш к четвергу пройдет, рассосется по подвалам. Особняком держатся «отказники», «отрицальщики», отрицающие диагноз, исподлобья глядящие на врачей как на участников всемирного заговора. К ним примыкают краснокнижные индивиды, которые подозревают, что их заразили случайно, по халатности или нарочно – в медицинских учреждениях, чаще, во время полостных операций. Все остальные смотрят на «отказников», как на идиотов. Гомосексуалисты, закодированные в отчетах, скрывают возможную цепочку инфицирования и охотно указывают в анамнезе разнополый путь заражения и даже путаются со своим полом (тяжела жизнь педераста вдалеке от просвещенных столиц!).
Деление условное, встречаются экземпляры, которые сами не знают, как заразились – через иглу или через постель. Каждая группа, проходящая по разным кодам, легко перетекает из одной в другую, но цепко держится своей легенды.
Обычно «мультики» в период терапии посещают наркоманов. У них, говорит Тришина, извилины не так уложены. Но могут привидеться и «нормальным» диспансерным больным, тем, у кого в анаманезе было сотрясение мозга.
Помню, на зимних каникулах в шестом классе я свалилась с оленя. Меня стошнило. Перепуганная тетя Аявуна запричитала и стала ругать дядю Хадиуля. Дядя бросился к палатке, там была рация, и начал запрашивать санавиацию. Райцентр ответил, что нет керосину. И посоветовал обойтись народными средствами. Тетя Ая вспомнила, что в соседнем урочище живет бабка-целительница. Дядя Хадиуль завел мотонарты, привез бабку, и она за два дня выправила мою бедовую головушку.
То давнее падение мозг запомнил. После «химии», положенной всем вичевым беременным, у меня не восстанавливался костный мозг, несмотря на хорошие показатели по лейкоцитам и тромбоцитам. Вирус пожирает мозг, сказала Тришина. Препаратов для стимуляции костного мозга в Центре не было. Вкалывали папаверин, после процедуры Алдар отвозил домой и, взвалив как куль картошки, тащил на себе на седьмой этаж. Думаю, я выжила, точнее, дожила до родов только потому, что очень хотела жизни для Вареньки. И, получается, жизни для себя.
На то она и ВААРТ, высокоактивная терапия, чтоб активировать всякие побочки.
Я спала полусидя, задыхалась. Сил не было. Борис заверил у нотариуса доверенность, получал лекарства в Центре без меня. Потом в дверь спальни на правах хозяйки без стука вошла изматывающая бессонница.
Людмила Алексеевна предупреждала, что в силу стрессовой нагрузки на ослабленный организм, химиотерапия и ВААРТ усиливают друг друга, плюс наследственность (что она имела ввиду?), плюс бессонница, организм не отдыхает, дело может закончиться выкидышем. Помню, на восьмой неделе беременности Бассаров, едва начались пугающие побочки, в присутствии Тришиной завел разговор об аборте. Пока позволяет срок. Я встала и вышла.
Видимо, то был еще один стресс. С перепугу я начала спать. Думаю, сработала неведомая, аварийная биологическая защита. Так дети, сильно испугавшись, валятся в сон – беспокойный, бредовый. Я вспомнила разговор в очереди к лечащему врачу - и до меня добрались ночные кошмары. Не знаю, что хуже - не спать неделю или просыпаться в холодном поту от ужасов.
Я стала кричать по ночам, озабоченно сообщил Борис.
…Горит костер. Языки пламени все ближе. Огонь обжигает лицо, ест щеки… И вот уже плавится оправа очков, пластмассовые дужки очков растекаются по вискам, каленым обручем сжимают голову. Вспыхивают волосы. Люди вокруг костра, безликие, безглазые, на одно лицо, что-то кричат, двигаясь по ходу солнца, хотя солнца не видно. Они требуют, чтобы я сделала последний шаг – вошла в сердцевину кострища, туда, где белое от яростного накала пламя обнимает и лижет днище большого, по грудь, черного котла. Странно, нестерпимо жгучая боль стихает на секунду, когда из адского пламени над подушкой горячего воздуха зависает черная фигурка и делает зазывающий знак горелой ручкой … Но я не в силах шевельнуться. Тогда из круга безликих людей отделяется гориллообразное существо, но по золотой цепи на толстой шее я понимаю, что это Насвай; острым узким ножом, которым ловко очистил фрукт-овощ, он отсекает от моего тела сначала пальчики, потом всю кисть – остругивает, словно подгнившее яблоко, и бросает в костер… Оживает старое, сделанное «мыльницей», фото, на котором вместо глаз горят рубиновые точки, они прожигают лазерными лучами до костей, так, что кровь не льется из рассеченной плоти, а тут же вскипает и застывает уродливыми пурпурными побегами…
И вот уже на краю кровати сидит обожженная девочка и тянет ко мне ручки. Она о чем-то молит. О чем? О чем? Я пытаюсь сказать, но лишь мычу – Насвай успел остругать мой язык. Не получив ответа, фигурка девочки, - не человечек, одна сплошная головешка, - елозит по краю постели, оставляя на простыни черные метки, следы на снегу, и тянет ко мне свои ручки, хрупкие горелые ветки, они ломаются в запястьях… От ужаса я мычу, прорываясь в реальность ночи диким криком, и - оседаю в постели.
Кадры «мультика» могли меняться, но концовка фильма ужасов была одной и той же.
В спальне в трусах появляется встревоженный Борис и зажигает свет. Я кричу, моргаю, высматриваюя в комнате тающие метки призрака, чуть ли не обнюхиваю край простыни… Но разве призраки оставляют следы своего пребывания в реальном мире?
Пленка 18е. Бассаров. «Долё» – обряд замены
Как всегда, событие, которое ожидаешь со дня на день, застает врасплох.
Стояли последние деньки ласкового бабьего лета. Тополя, тронутые желтизной, приветливо шумели еще не облетевшей листвой. Конечно, шума дальних, за гаражами, деревьев с балкона нашей «хрущевки» мы слышать не могли, но он чудился в розовых токах рассвета, рассеянно изливавшихся на землю. По ней с важным видом (заложив руки за спину?), расхаживали вороны. Клевали, будто отсчитывали минуты. Казалось, они вот-вот небрежным жестом черного крыла выдернут из кармашка манишки, с белым треугольником на груди, часы на серебряной цепочке, деловито постучат клювом по циферблату: время, господа, время-с!
В конце сентября «мультики» исчезли, но после тяжелого, без сновидений, забытья Лори просыпалась с чудовищной головной болью. Не отдохнувшей. Задыхаясь, опухшая, простоволосая, с черными кругами-подглазьями, с огромным животом, она с моей помощью выползала на балкон. И дышала – не могла надышаться. Трудно отдышаться в городе, в котором на пороге нового столетия наступили разительные перемены. Столица Захолустья оказалась не готова к наплыву разнокалиберных авто. Вместо неуклюжих автобусов, ходивших по чайной ложке в час, вдруг, словно саранча, город наводнили шустрые «микрики» частного извоза, разбежались по улицам и переулкам. Мало того, народ очнулся от голодного десятилетия шоковых реформ и начал массово скупать подержанные иномарки. Все они нещадно чадили – привет Захолустью от Забугорья, где эти модели, не отвечавшие запросам экологии, за бесценок сплавляли подальше от стриженых лужаек и мытых шампунем мостовых.
Лори тосковала по сосновому духу родного края, рвалась за город.
В конце недели она почувствовала себя лучше, и я решил свозить ее на свежий воздух. Приятель дал ключ от дачи на Верхней Березовке, но мы планировали отдохнуть, так сказать, на лоне природы, на берегу ручья в лесном островке, еще не загаженном горожанами.
С собой мы взяли одеяло и легкий перекус, сыр, термос с зеленым чаем, бутерброды с красной рыбой и салатом, бутылку грузинского вина «саперави» (для меня). И зонтик.
Мы мчались, вырвавшись из теснины старого города на простор федеральной трассы, вдоль длинных железобетонных заборов и ажурных опор. Промзона кончилась, в окне показались деревянные дома и редкие коровы. Нежаркое солнце, как услужливый проводник, плыло по синему, с пластинчатыми белесыми облаками, небу наперегонки с нами. Стена леса стояла в царственном величии золотистой мантии с багряным подбоем.
«Тойоту» я оставил на проселочной дороге, там, где начинался старый лесовозный путь,
