гусарского полка. Солдаты поначалу подшучивали и пытались заигрывать с молодой вдовой, но она быстро окоротила смельчаков. Службу несла исправно, сама следила за своей лошадью, ходила в дозор и разведку. В опасные рейды вызывалась сама. Там уж с ней никто не заигрывал, это она играла в прятки со смертью. «Шалая, ох и шалая! – шептались гусары. – Специально лезет под пули, а отставать от неё как-то неловко».
Однажды гусарский дозор попал в засаду. Под шквальным огнём Мария вынесла к своим раненого офицера. Потом считали дырки от пуль в её шинели и обмывали солдатского «Георгия» 4-й степени. А вскоре она получила Георгиевский крест 3-й степени за взятых в плен австрияков. Потом ещё – медали «За храбрость», унтер-офицерский чин, место в офицерской столовой и уважение в полку.
Она прекрасно ездит верхом, виртуозно владеет холодным оружием, постоянно носит два револьвера и яд на случай пленения. Тёмные волосы её коротко стрижены, смотрит внимательно и чуть лукаво, говорит быстро и властно, в движениях порывиста, словно физически страдает от бездействия. Словом, обыкновенный гусар с чёрным ментиком, разве что безусый.
Елисаветградский полк, шефом которого была старшая дочь Николая II, на отдыхе в Бессарабии узнал о Февральской революции. Не было ни радости, ни волнений. Гусары держали равнение в шеренгах по восемь. Но унтер-офицер Михно вдруг собрала их на сходку и объявила:
– Друзья мои боевые, никогда бы я не покинула родной эскадрон, вы это знаете. Но из дома пишут, что восставшие крестьяне жгут и грабят имение, надругались над могилой моего мужа. Я нещадно била врагов, а сейчас желаю наказать тех, кто оскорбил его память. Прошу меня понять и не задерживать!..
Весь полк провожал Марию до железнодорожной станции.
Первый, кого встретила она у ворот родного дома, был здоровый мужик, тащивший из хозяйского сарая колесо от телеги.
– Положи на место! – сказала как можно спокойнее.
Барыню мужик не узнал и испугу не выказал. На форму гусарскую завистливо глянул, ухватил колесо поудобнее и пошёл себе дальше. Получив нагайкой по спине, ойкнул, бросил добычу. Мария гнала его по саду до самого забора, до зарослей крапивы, куда мужик и сиганул. Всё происходило молча, стрелять она не стала.
Утром на крыльце лежало немало добра, что за два года потаскали из опустевшего барского дома бывшие работники. А ещё пришли соседи – знакомые по гимназии, по балам. Решали, что делать, как жить дальше.
– Неволить вас не стану, – сказала Мария, взяв лопату. – Но я сначала поправлю могилу мужа. Мы ведь русские люди…
И всё лето семнадцатого года занималась ремонтом отчего дома. Помогали не только друзья. Что ни день, прибивало к дому, словно волной, то раненых, то дезертиров…
…Летом 1917-го Временное правительство освободило княгиню Шаховскую из тюрьмы. Керенский распорядился дать Евгении пожизненный статус «невинной жертвы царского режима».
Ребёнка она оставила «отцам». И что теперь? Страна безумствует в непрекращающихся революционных волнениях, а у неё ни работы, ни денег, ни покровителей. Наудачу Женя написала подруге по старому пензенскому адресу. И – вот чудо чудное! – ответ пришёл быстро.
– Женечка, дорогая моя! Как хорошо, что ты нашлась, ведь больше двух лет я ничего о тебе не знала! – писала Мария. – Никому не понять твоей печали, кроме меня. У нас с тобой одинаковые судьбы. Мы с тобой – сёстры по несчастью. Две вдовы, бросившие своих детей в жерло страшной войны. Ничего у нас с тобой не осталось, кроме неизбывной мести…»
Дальше она в подробностях сообщала, что всё лето делала ремонт в родительском доме и ставила новый памятник на могиле мужа, что по ночам стучатся в дом раненые и беглые с фронта, и теперь у неё целый отряд помощников, они наводят порядок по всей округе – силой и словом. В конце письма звала к себе: «Приезжай, Женечка! Вдвоём мы быстренько расправимся со всеми, кто помешал нам быть счастливыми…»
Шаховская долго колебалась. Словно чувствовала, что им не увидеться больше в этой жизни, что пути-дорожки их разойдутся и позарастают мохом-травою. Письмо сожгла, а потом полночи плакала, жалела об этом.
Кто-то подсказал, что княгине лучше обратиться к новой власти, и она пошла в Смольный. «Видимо, титул ещё имеет значение», – подумала она, когда её принял сам председатель только что созданной комиссии по народному образованию.
– Луначарский, – представился председатель. – Анатолий Васильевич. Слышал о вас, о ваших победах в небе и непростой судьбе на земле. Если вы ищете работу, готов помочь…
На кого он похож? Интеллигентская бородка, высокий лоб, умные глаза, которые из-под пенсне кажутся одновременно удивлёнными и властными. И он тоже внимательно смотрит, слушая её исповедь.
– М-да, «есть женщины в русских селеньях», – протянул наконец Луначарский. – Вижу, немало довелось вам пережить, однако ж спокойную важность в лице вы не потеряли. Это хорошо. Нам нужны грамотные люди, способные ценить русскую культуру…
Ну, конечно! Он похож на её любимого поэта Николая Некрасова!
Через несколько минут она вышла из ворот Смольного с мандатом в руках: «Гражданка Евгения Михайловна Шаховская назначается помощником к директору Гатчинского дворца-музея т. Зубову».
И снова – здравствуй, любимая Гатчина, помнишь меня? Жаль вот только, что «т. Зубову» пришлось недолго помогать. Он тоже «из бывших», только граф, праправнук самого Суворова, философ и историк. А что она? В чём помощь-то? Ах да, пусть опись составляет на сокровища дворца, а он, профессор и искусствовед, эвакуацию возглавит ценностей. Куда? «Не ваше дело, и не старайтесь угодить!» Для кого? «Какая разница? Не вам судить!»
Дождливой ноябрьской ночью музей занял шумный отряд балтийских матросов. Расположились они во всех дворцовых комнатах. А наутро, узнав про готовящуюся эвакуацию царских сокровищ, арестовали обоих – директора и его помощницу. Снова тюрьма и ожидание расстрела. Каким-то чудом «т. Зубову» удалось достучаться до Луначарского, их освободили. И снова Шаховская в Смольном, в том же кабинете.
– Вам нельзя оставаться в Петрограде, – умные глаза наркома просвещения по-прежнему смотрят удивлённо и властно. – Я сказал, что вы – секретный сотрудник новой комиссии, но это ненадолго. В местном ЧеКа быстро разберутся и не дадут жизни здесь. Предлагаю вам поехать в Киев – там опасно, но интересно, как вы любите. Вот мандат…
Пройдя чрез огонь, воду и медные трубы, да не по разу, – вправе ли она выбирать, не комильфо ей вновь судьбу испытывать, летя с одним крылом.
В Киеве бывшая княгиня с рьяным фанатизмом принялась за новую работу. У неё вдруг появилось то, чего она никогда не имела, – власть. Оказывается, есть удивительная, поистине всемогущая сила в чекистском удостоверении, штатном ревнагане и кожаном реглане. Облавы, аресты, экспроприации, допросы – в них столько адреналина!
– Дорогая моя подруга, – пишет она в Пензу подруге. – Я в полном восторге от нового места! Почти каждая ночь без сна, а спать совсем не хочется. Лёгкость необыкновенная, будто я снова лечу высоко-высоко, смеясь в лицо тем, кто внизу!..»
Мария ей не ответила. Женя так и не узнает никогда, что бывший гусарский унтер Михно прятала в своём доме царских офицеров, тайно переправляя их на фронт. В начавшейся Гражданской войне она твёрдо встанет на сторону белых. Счастливо избежав ареста, отправится из Пензы в Москву. Выйдет там замуж за Григория Захарченко – друга своего покойного мужа. Окольными путями они доберутся до армии барона Врангеля. В жутком бою под Каховкой в 1920 году Мария получит тяжёлое ранение в грудь, а её муж умрёт от заражения крови. Итог Гражданской войны к тому времени был ясен. Остатки Белой армии искали убежища в Турции. Так Мария Захарченко оказалась на полуострове Галлиполи, она чудом выжила на чужом берегу, на этой безводной земле.
…Конец апреля 1920 года. В Киеве цветут каштаны. Их сводящий с ума горьковатый запах заносится сквозняком в тесную комнату, где сотрудник ЧК Евгения Шаховская ведёт допрос. Вчера ночью «зацарапали» сборище «бывших», они готовили теракты. Симон Петлюра, бежавший в Варшаву, заключил с поляками мир, отдал им западные земли Малороссии в обмен на войну с Советами и теперь ждал, когда шляхтичи возьмут Киев. Помочь им в этом должны были диверсионные группы, которых «батька Симон» оставил в городе.
О, как удивилась Евгения Шаховская, когда среди арестованных ночью диверсантов увидела своего старого знакомого – рыжеусого армейского контрразведчика! О, с каким наслаждением теперь она хлестала его по щекам!
– Любви моей хотел? Поцелуев? Получи, плюгавенький!
Добила дебила. С буржуями в ЧК расправлялась быстро. Что присланный Питером «товарищ в юбке» – тоже «из бывших», киевские коллеги и думать не смели: уж больно строга и беспощадна Шаховская к врагам революции. «Шалая, ох и шалая! Коня на скаку остановит!», – шептались меж собой, но уважали.
А 7 мая армия Пилсудского наскоком взяла Киев. Польские «жолне́ж вольно́сти», захватив трамвай, беспрепятственно доехали на нём до самого центра. Город к тому времени опустел, Красная армия ушла на другой берег Днепра и там ожидала, когда конники Будённого восстановят большевистскую власть.
Ждать пришлось месяц. Возвращение отмечали широко, разгульно в дорогущем ресторане «Лейпциг», что на Прорезной улице. Там-то и произошла трагедия.
Уже было шумно и пьяно. Шаховская заказала тапёрше старинный русский романс «Вам не понять моей печали». За спиной звучали знакомые аккорды. Она шла по залу – как всегда, с неизменным револьвером на поясе – и повторяла про себя полузабытые слова:
«Вам не понять моей печали,
Когда трепещущей рукой
В порыве гнева не сжигали
Письма подруги молодой…»
Любая женщина чувствует, когда мужчины смотрят ей вслед и шепчут в уме: «Ну и красотка!» Пусть даже свистят, улюлюкают. А вот скабрезности не стерпит ни одна, даже самая некрасивая.
Что этот типус с саблей на боку и при портфеле сказал в спину бывшей княгине, неизвестно. То ли Россию и всех русских женщин чохом задел, то ли лично Шаховскую не нормативно заценил. Но она обернулась и внятно заметила:
– Да вы мужлан, мсье!
Скорее всего, именно Россия по матушке склонялась, потому что от «мсье» тот вообще взбеленился:
– Дивитися, як баба надсмеялась надо мной! Будет мне указывать всяка суфражистка в кожане!
Тут завязалась катавасия, каких «Лейпциг» ещё не видывал. Сначала билась посуда и зеркала, летали стулья и графины. Потом началась стрельба, пролилась кровь. Чья пуля попала графине Евгении Шаховской прямо в сердце, никто теперь не скажет.
…Галлиполи, «голое поле». Здесь, на этом каменистом, вытянутом кишкой турецком полуострове, собрались остатки Белой армии. Те, кто осенью двадцатого года на переполненных кораблях сумел вырваться из Крыма. Преимущественно это были части, входившие в корпус генерала Кутепова. Более тридцати тысяч русских солдат и офицеров вынужденно обосновались на этой безлюдной и безводной земле. У них не осталось ни родины, ни будущего – ничего, кроме верности принятой когда-то присяге.
Не успевшей оправиться от ранения Марии Захарченко, скорее всего, не суждено было выжить.
