Кого выбирает жизнь?

навараканный неким абстракционистом! Знаете же, какими у них обычно выходят портреты? Один глаз глядит из задницы; второго вообще не найти; голова – треугольник, вписанный в ромб; а вместо рук корявые ветки торчат, куда попало! Полная нереальность! Даже нелепость! Я уж предполагал даже, что наркотики на тех художников действуют.
Мой тезис о невозможности познания системы, если находишься в ней, легко понять на простом примере, хотя, по большому счёту, это итак доказано самой высокой математикой! Допустим, я оказался в неизвестном мне автомобиле. Всё в нем рассмотрел, всё потрогал, всё изучил, но ведь так и не узнал, какой он снаружи и, тем более, какие у него технические характеристики. Даже не узнал, есть ли у него двигатель под недоступным мне капотом? А если и есть, то какой он – дизель, бензиновый, гибридный, электрический, ядерный? Этого я не узнал и не мог узнать, потому что судил о системе, находясь в самой системе!
Но из этого следует удивительный и неприятный для нас вывод, будто все мы слепцы, много о себе мнящие, а любое наше миропонимание лишь незначительно увязано с реальностью! Ее мы попросту не можем ни узнать, ни охватить своим вниманием в полном объеме!
*
Мучительно тянулись десятые сутки. Кому не приходилось бывать в реанимации, тот вряд ли знает, что и как там происходит. Впрочем, и тот, кто там побывал, моих проблем бы не понял, ибо у меня всё происходило, как говорят мои врачи, индивидуально и очень долго, а многие бедолаги побывали там, одновременно пребывая без сознания.
Уже на вторые сутки сознание ко мне вернулось, и с тех пор всё, что происходило вокруг меня, я видел, слышал и понимал. Да! Поначалу было тяжело, потом было дурно, но мои мозги работали. Даже голова моя, которая до этого сильно кружилась, в какой-то степени пришла в норму, кроме памяти, и неплохо соображала.

Сутки за сутками проходили быстро или медленно, но для меня они мало что меняли. Бесполезного времени оказалось предостаточно, чтобы и день, и ночь пытаться представить, чем всё это для меня закончится. О многом я тогда передумал, хотя более всего – о нашем с тобой прошлом и будущем, которое просто обязано ещё долго быть!
Говорят, будто Черчилль, отвечая на вопрос об источнике своего долголетия, ответил примерно следующее: «Просто я стоял лишь тогда, когда не мог сидеть, а сидел лишь тогда, когда не мог лежать». Если следовать его логике, то я пребываю в самом желанном для Черчилля состоянии, способствующем, стало быть, и моему долголетию.
Разумеется, это шутка. И Черчилля, да и моя! Однако в моём вынужденном бездействии пора отыскать хоть немного рационального или приятного.
Давно подмечено, что чуть ли не всякий человек распоряжается своей жизнью так, словно она не предполагает естественного конца. Да, да! Именно так! И мало кто живет торопливо, вдумчиво, жадно, надеясь успеть выполнить то, ради чего он рожден. Меня такое озарение настигло на половине жизненного пути. И я спохватился, заторопился, боясь бесполезно потерять оставшееся время, не зная еще, запланировано ли оно для меня впереди или придется продолжать тягостное прозябание в опостылевших покоях.
*
После возвращения ко мне сознания я его уже не отпускал, потому довольно скоро вошёл в курс местных дел. Скоро я хорошо знал, что и когда со мной творят медицинские сестры, знал их имена и какими медикаментами они меня почуют. У меня появилась масса свободного времени, о чём раньше я лишь мечтал, вынужденно подавляя мечты о полной свободе действий, поскольку был уверен, что для меня это не осуществимо. И вот – сбылось! Почти сутки напролёт я представлен самому себе! Казалось, делай, что хочешь! Однако свободой моё нынешнее состояние можно назвать лишь с иронией! Не имея возможности вставать, привязанный прозрачными трубками и проводами «Сименса» к специальной металлической кровати, которая способна изгибаться и наклоняться во всех плоскостях самым немыслимым образом, я имел всего одну приятную свободу – возможность вспоминать и размышлять.
Казалось бы, что удивительного в том, что в свои пятьдесят шесть мне есть о чём подумать наедине с собой? Но возникшее для этого дополнительное время стало для меня приятной неожиданностью. Повседневная суета напряженных будней, бесконечной резиной растянувшаяся на десятки лет, весьма редко предоставляла такую возможность. Потому мысли обычно обладали сиюминутным, чисто прикладным значением, как правило, не распространяясь на вопросы, формирующие фундамент нашей жизни. Возможность же подумать о смысле собственной жизни, о перспективах своих и своей семьи и, тем более, о судьбе страны и, что уж говорить, о сложившемся мироустройстве появлялась редко.
Теперь всё преобразилось. Появилась ясность мысли, острота ощущений, восторг догадок о взаимосвязях незамеченных ранее явлений и событий. Огорчало одно, – всё, рождающееся во мне, бурлящее и ошеломляющее, неминуемо забудется, поскольку память моя буквально рухнула. Голова ничего не держит, зрение резко ухудшилось, записывать же что-то в лежачем положении, ещё и с неработающей правой кистью, почти невозможно, да и поделиться своими находками и догадками не с кем. В общем, тоска продолжалась!

Воистину счастлив тот, кто способен испытывать радость от полета собственных мыслей и имеет возможность летать среди них, когда и сколько захочет.
Моя же голова раньше была занята обдумыванием чего-то, как правило, сугубо служебного. Ох, не напрасно посмеиваются над профессорами, всячески обыгрывая их рассеянность и забывчивость, якобы граничащую с маразмом! Но редко кто из шутников догадывается, сколько же полезных и недоступных им мыслей кипит в голове этих смешных со стороны людей. А это действительно так!
Как мне не быть рассеянным? Как если постоянно приходится продумывать какие-то новые темы для занятий со студентами, потом для себя составлять планы изучения дополнительных материалов, искать способы доходчивой подачи на лекциях, готовить к изданию учебные пособия и методические разработки, изучать авторефераты чужих диссертаций и писать на них отзывы, разрабатывать видео и другие наглядные материалы, продумывать методику наилучшего изложения, и в каждом случае искать точные и однозначные фразы. В общем, приходится готовиться к занятиям. Иной раз даже мои коллеги подтрунивали, мол, «зачем, Александр Федорович, вы до сих пор к каждому занятию готовитесь, словно вас будут экзаменовать? Неужели преподаете то, что сами до сих пор не выучили?»
А как же иначе, если каждая группа, каждый поток у меня, словно новый больной у врача. У каждого своя «болезнь», свои начальные знания, свои возможности учиться, свои методы постижения истины, а я ведь работаю на них, на своих студентов! Может, кто-то из преподавателей и способен всё, чем я занимаюсь, перемолоть походя, не заморачиваясь, но у меня так не выходит, вот и приходится корпеть, чтобы не краснеть. Потому моя голова часто отпускает в свободный полёт и мои ноги, и мои руки, и они вытворяют что-то сами по себе! Это и есть признак рассеянности. Но такова уж моя работа. У кого, что занято, а у меня, в основном, голова!
Но теперь я вправе размышлять не о том, что является обязательным, что торопит, что заставляет напрягаться и волноваться. Теперь у меня океан свободного времени, и я могу обстоятельно подумать, о чём пожелаю! Никакой спешки, никакого контроля со стороны, никаких внешних оценок моих самых странных и спорных выводов! Никакого запрета на темы или оглядки на всякого рода ограничения, устанавливаемые любой средой проживания, любым обществом и каждым коллективом. Я могу бултыхаться во всём, что случайно или неслучайно приходит мне в голову! Полная свобода – и оттого жизнь прекрасна!
Правда, такая свобода неминуемо порождает в моей голове, в моих мыслях и рассуждениях полный беспорядок, но никто мне и этого не запретит! Никто не упрекнет меня в незаконченности формулировок, в логической незавершенности идей, в затрагивании недопустимого с этических, религиозных, общепринятых и прочих представлений, в перепрыгивании с одной темы на другую, в бессистемности и необъективности!
Я запросто могу не думать о том, что мне надоело, могу возвращаться к чему-то, уточняя или полностью меняя свои прежние представления и выводы, могу тормозить или ускоряться, могу доказывать себе что-то или же всё принимать на веру!
Отныне в своих рассуждениях я сам себе хозяин, сам себе судья, и пусть меня ругает кто угодно, если он способен каким-то неведомым мне способом читать мои мысли! Пока я здесь нахожусь, я буду смело позволять себе любые вольности, измышления, догадки и гипотезы. Я буду критиковать и низвергать, кого угодно и в любое время!

Вот, например, первое задание моему мозгу. Мне не однажды приходилось слышать жалобы о невыносимых муках бессонницы. Но так ли всё на самом деле? Теперь открылась возможность познакомиться с бессонницей ближе и, разве это не интересно, я сразу обнаружил, что столь тяжелая, как считается, беда в действительности бедой не является. По крайней мере, для меня не является. Скорее всего, бессонница – это даже благо! Это возможность включить в работу свои мозги на полную мощность, контролируя их сознанием.
Если бессонницу воспринимать именно так, а не сопровождать ее изматывающими переживаниями о том, что с утра будет трудно подняться, что затем весь день пройдёт в тяжелой разбитости, что никакие таблетки не помогут, и вообще, как теперь быть, то все неприятности, обещанные молвой, сами собой отступят и не сбудутся.
Действительно, из-за бессонницы не стоит расстраиваться, ведь наш организм настолько «мудёр», что и сам знает, когда ему требуется отдых! И в этом требовании ему отказать бывает очень трудно! А у меня наступила благодатная жизнь – спи, не хочу, когда угодно! И если уж организм даже ночью спать не желает, стало быть, так ему нужно, и не следует напрасно переживать. Надо приспосабливаться к ситуации и пользоваться моментом!
Впрочем, мозг, как я знаю по личному опыту, никогда не отдыхает в полной мере и в полном объеме. Какая-то его часть всегда работает, даже при самом безмятежном сне хозяина. Помню, например, свои диссертации. Угораздило же меня оба раза, и для кандидатской, и для докторской, взяться за темы, настолько неизученные ни теорией, ни практикой, и такие громоздкие, что от них все умные люди шарахались, и правильно делали! Но я этого тогда не понимал, я мучился, безуспешно искал решения того, что все признали нерешаемым. По крайней мере, на данном этапе развития науки. Наверное, они были правы, но, коль уж взялся за гуж…
Отпущенное мне для работы время стремительно истекало, я топтался на месте, изводил себя поисками хоть каких-то первопроходцев, действовавших до меня в этом направлении, и поиском методов решения многоразмерных математических задач, об которые «ломали зубы» самые скоростные электронно-вычислительные машины тех лет, но существенного продвижения не достиг.
И всё-таки нужные решения, прямо-таки, блестящие решения, позволившие в моих исследованиях выйти на финишную прямую, обойдя главные проблемы стороной, пришли ко мне во сне. Не в обычном сне, не во сне образов, какие