Петрово“„? - „Не знаю“. - „Ну, что значит Петрово?“ (В голове ничего, кроме начертания слова: Петрово.) „Ты не знаешь, что такое Петрово?“ - „Нет“. - „А Андрюшино - знаешь?“ - «Да. Андрюшин штекенпферд, Андрюшин велосипед, Андрюшины салазки.“ - «Довольно, довольно. Ну и Петрово то же самое. Петрово -понимаешь? Счастье - понимаешь? (Молчу.) Счастья не понимаешь?» - «Понимаю. Счастье, это когда мы пришли с прогулки и вдруг дедушка приехал, и еще когда я нашла у себя в кровати.» - «Достаточно. На счастие Петрово значит на Петрово счастье. А кто этот Петр?» - «Это.» - «Кто он? Что?» - «То есть чудесный гость. Смотрит долго в ту сторонку - Где чудесный гость исчез.» - «А как этого чудесного гостя зовут?» Я, робко: «Может быть - Петр?» - «Ну, слава богу!.. (С внезапной подозрительностью.) Но Петров много. Какой же это был Петр? (И отчаявшись в ответе:) Это был тот самый Петр, который.
Донос на Гетмана-злодея Царю-Петру от Кочубея.
Поняла?»
Еще бы! Но и увы! Только было начавший проясняться Петр опять был ввергнут в ту мрачно-сверкающую, звездно-лунную казачье-скачущую шапочно-доносную нощь и, что еще хуже, этот Петр, который починил старику челн, значит, как будто бы сделал доброе дело, оказался тем самым злодеем Кочубеем и Гетманом. И опять встал под гигантский - в новый месяц! - вопросительный знак: «Кто?» Когда Петр - то всегда: кто? Петр, это когда никак нельзя догадаться.
Но и обратное: как только в стихах звучал вопрос, сразу являлось подозрение на Петра.
Отчего пальба и клики
В Петербурге-городке?
Ответ: - Понятно, Петр! Но что же он именно сделал, ибо раз подсказывают - не то, всё, что подсказывают, - не то. Особенно же и до смешного не то:
Родила ль Екатерина, Именинница ль она, Чудотворца-исполина Чернобровая жена?
«Родила» я не понимала, понимала только родилась, ни о какой Екатерине, жене Петра, я никогда не слышала, а чудотворец был Николай Чудотворец, то есть старик и святой, у которого нет жены. А в стихах -есть. Ну, женатый чудотворец.
Но, боже, какое облегчение, когда после стольких отчего и стольких явно ложных подсказок, - наконец, блаженное оттого! «Оттого-то шум и клики - в Петербурге-городке».
Мы используем куки-файлы, чтобы выпядью Пушкина моего младенчества, вижу, до чего Пушкин любил прием могли быстрее и удобнее пользоваться П
Понятно сайтом. Подробнее
всех людей тот, кто ничего не знает, раз даже у меня, ребенка, спрашивает. Но раздраженный ребенок чуял, что это - нарочно, что он не спрашивает, а знает, и чуя, что он меня ловит, и ни одной подсказке не веря, я каждую, невольно, видела, - строка за строкой, как умела, по-своему, стихи - видела. Историческому Пушкину своего младенчества я обязана незабвенными видениями.
Но не могу от своего тогдашнего и своего теперешнего лица не сказать, что вопрос, в стихах, - прием раздражительный, хотя бы потому, что каждое отчего требует и сулит оттого и этим ослабляет самоценность всего процесса, все стихотворение обращает в промежуток, приковывая наше внимание к конечной внешней цели, которой у стихов быть не должно. Настойчивый вопрос стихи обращает в загадку и задачу, и если каждое стихотворение само есть загадка и задача, то не та загадка, на которую готовая отгадка, и не та задача, на которую ответ в задачнике.
Зато в «Утопленнике» - ни одного вопроса. Зато - сюрпризы. Во-первых, эти дети, то есть мы играем одни на реке, во-вторых, мы противно зовем отца: тятя! а в-третьих, - мы не боимся мертвеца. Потому что кричат они не страшно, а весело, вот так, даже подпевают: «Тятя! Тятя! Наши сети! Притащили! Мертвеца!» -«Врите, врите, бесенята, - заворчал на них отец. - Ох, уж эти мне ребята! Будет вам, ужо, мертвец!» Этот ужо-мертвец был, конечно, немножко уж, уж, которого, потому что стихи, зовут ужо. Я говорю: немножко -уж, уж, которого я никогда не додумывала и, из-за его не совсем-определенности, особенно громко выкрикивала, произнося так: «Будет вам! Ужо-мертвец! Если бы меня тогда спросили, картина получилась бы приблизительно такая: в земле живут ужи - мертвецы, а этого мертвеца зовут Ужо, потому что он немножко ужиный, ужовый, с ужом рядом лежал.
Ужей я знала по Тарусе, по Тарусе и утопленников. Осенью мы долго, долго, до ранних черных вечеров и поздних темных утр заживались в Тарусе, на своей одинокой - в двух верстах от всякого жилья - даче, в единственном соседстве (нам - минуту сбежать, тем - минуту взойти) реки - Оки («Рыбы мало ли в реке!»), -но не только рыбы, потому что летом всегда кто-нибудь тонул, чаще мальчишки - опять затянуло под плот, - но часто и пьяные, а часто и трезвые, - и однажды затонул целый плотогон, а тут еще дедушка Александр Данилович умер, и мать с отцом уехали на сороковой день и потом остались из-за завещания, и хотя я знала, что это грех - потому что дедушка совсем не утонул, а умер от рака - от рака? Но ведь: И в распухнувшее тело Раки черные впились!
.словом, сквозь стеклянную дверь столовой - привиденские столбы балкона, а под ними, со всей рекой, притащившейся по пятам: Уж с утра погода злится, Ночью буря настает,
И утопленник стучится
Под окном и у ворот —
Ужо-мертвец с неопределенным двоящимся лицом дедушки Александра Даниловича и затонувшего плотогона.
Зато другие страшные стихи, «Вурдалак», были совсем не страшные, хотя бы потому, что Ваня сразу оказывается трусоват и с первой строки - своим потом и от страху бледностью - возбуждает презрение, которое, как известно, лечит от всех страстей, вплоть до сильнейшей из них (во мне) - страсти страха. «Это, верно, кости гложет красногубый вурдалак». Кто, вообще, гложет кости? Собака. Вурдалак - собака, с красными губами. Черная (потому что - ночь) собака с красными губами. А дурак (бедняк) испугался. Весь эффект страха пропадал от этих глодаемых костей, которые ребенок не может не приписать собаке.
Мы используем куки-файлы, чтобы вы
моглиебыстр ее и удобнееепользоваться
сайтом. Подробнее
Понятно
лакающее), и та самая собака - не совсем собачья, иначе бы не называлась вурдалак, и красные губы ее, видные даже ночью, сомнительны, и занятие ее - приносить свою кость именно на могилу - несколько гадостное, но все это отнюдь не оправдывало в моих глазах Ваниного страха. Вот если бы Ваня шел через кладбище без всякой собаки - тогда было бы страшно. А так собака, наоборот, оживляет. (То же, что в «Вие», где страшно только одиночество Хомы с покойницей и где страх - явлением Вия, и потом и виев -разряжается. Когда много - всегда весело.)
Ну, странная, подозрительная собака, а Ваня - явный бессомнительный дурак - и бедняк - и трус. И еще -злой: «Вы представьте Вани злость!» И - представляем: то есть Ваня мгновенно дает собаке сапогом. Потому что - злой. Ибо для правильного ребенка большего злодейства нет, чем побить собаку: лучше убить гувернантку. Злой мальчик и собака - действие этим соседством предуказано.
И кончалось, как всегда со всем любимым, - слезами: такая хорошая серо-коричневая, немножко черная собака с немножко красными губами украла на кухне кость и ушла с ней на могилу, чтобы кухарка не отняла, и вдруг какой-то трус Ваня шел мимо и дал ей сапогом. В ее чудную мокрую морду. У-у-у.
Но самое любимое из страшных, самое по-родному страшное и по-страшному родное были - «Бесы». «Мчатся тучи, вьются тучи - Невидимкою луна.»
Все страшно - с самого начала: луны не видно, а она - есть, луна - невидимка, луна в шапке-невидимке, чтобы все видеть и чтобы ее не видели. Странное стихотворение (состояние), где сразу можно быть (нельзя не быть) всем: луной, ездоком, шарахающимся конем и - о, сладкое обмирание - ими! Ибо нет читателя, который одновременно бы не сидел в санях и не пролетал над санями, там, в беспредельной вышине, на разные голоса не выл и там, в санях, от этого воя не обмирал. Два полета: саней и туч, и в каждом ты -летишь. Но помимо едущего и летящих, я была еще третьим: луною, —той, что, невидимая, видит: Пушкина, над ним - Бесов, и над Пушкиным и Бесами - сама летит.
Страх и жалость (еще гнев, еще тоска, еще защита) были главные страсти моего детства, и там, где им пищи не было - меня не было. Но какая иная жалость, нежели к вурдалаку, заливала меня в «Бесах» и к бесам! Собаку я жалела - утробно: низкой и жаркой сочувственной жалостью чрева, жалостью - защитой: убить Ваню, убить кухарку и отдать собаке всю плиту со сковородками и кастрюльками, а может быть, и самого Ваню на съедение. Бесов же - жалостью высокой, жалостью - восторгом и восхищением, как потом жалела Наполеона на Св. Елене и Гёте в Веймаре. Я знала, что «. домового ли хоронят? Ведьму ль замуж выдают?» - только так, что никого они не похорони, не выдай замуж - всё равно будут жаловаться, что дедушку-то они хоронят и девушку замуж выдают - чтобы лучше жаловаться. Что жалуются они не потому, что, - а потому что они - они и никогда другими не будут и быть не могут. (Шепотом: «Потому что Бог их проклял!») Любовь к проклятому.
И еще: я ведь знала, что они - тучи! Что они - серые, мягкие, что их даже как-то нет, что их тронуть нельзя, обнять нельзя, что между ними, с ними, ими - можно только мчаться! Что это - воздух, который воет! Что их - нет.
«Сквозь волнистые туманы пробирается луна.» - опять пробирается, как кошка, как воровка, как огромная волчица в стадо спящих баранов (бараны. туманы.). «На печальные поляны льет печальный свет она.» О, Господи, как печально, как дважды печально, как безысходно, безнадежно печально, как навсегда припечатано - печалью, точно Пушкин этим повторением печаль луною как печатью к поляне припечатал. Когда же я доходила до: «Что-то слышится родное в вольных песнях ямщика», - то сразу попадала в:
Вы, очи, очи голубые,
Зачем сгубили молодца?
Мы используем куки-файлы, чтобы вы могли быстрее и удобнее пользоваться П
Понятн сайтом. Подробнее
И эти очи голубые - опять были луною, точно луна на этот раз в два раза взглянула, и одновременно я знала, что они под черными бровями у девицы-души, может быть, той самой, по которой плачут бесы, потому что ее замуж выдают.
Читатель! Я знаю, что «Вы, очи, очи голубые» - не Пушкин, а песня, а может быть, и романс, но тогда я этого не знала и сейчас внутри себя, где всё - ещё всё, этого не знаю, потому что «разрывая сердце мое» и «сердечная тоска», молодая бесовка и девица-душа, дорога и дорога, разлука и разлука, любовь и любовь -одно. Все это называется Россия и мое младенчество, и если вы меня взрежете, вы, кроме бесов, мчащихся тучами, и туч, мчащихся бесами, обнаружите во мне еще и те голубых два глаза. Вошли в состав.
«Подруга дней моих суровых - Голубка дряхлая моя!» - как это не походило на Асину няню, не старую и не молодую, с противной фамилией Мухина, как это походило на мою няню, которая бы у меня была и которой у меня не было. И как это походило на наш клюющий и воркующий, клюющий и рокочущий, сизоголубой голубиный двор. (Моя няня была бы - голубка, а Асина - Мухина.)
Голубка я слово знала, так отец всегда называл мою мать (А не думаешь ли, голубка? - А не полагаешь ли, голубка? - А Бог с ними, голубка!) - кроме как голубка не называл никак, но подруга было новое, мы с Асей росли одиноко, и подруг у нас не было. Слово подруга - самое любовное из всех - впервые прозвучало мне, обращенное к старухе. «Подруга дней моих суровых - Голубка дряхлая моя!» Дряхлая голубка - значит, очень пушистая, пышная, почти меховая голубка, почти
