такое Наполеон?» Наполеон - тот, кто погиб среди мучений, тот, кого замучили. Разве мало - чтобы полюбить на всю жизнь?
.И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Вижу звездочку и внизу сноску: Байрон.
Но уже не вижу звездочки; вижу: над чем-то, что есть - море, с головой из лучей, с телом из тучи, мчится гений. Его зовут Байрон.
Это был апогей вдохновения. С «Прощай же, море.» начинались слезы. «Прощай же, море! Не забуду.» -ведь он же это морю - обещает, как я - моей березе, моему орешнику, моей елке, когда уезжаю из Тарусы. А море, может быть, не верит и думает, что - забудет, тогда он опять обещает: «И долго, долго слышать буду -Твой гул в вечерние часы.» (Не забуду - буду.)
Мы используем куки-файлы, чтобы вы
могли быстрее и удобнее пользоваться П
Понятн
сайтом. Подробнее
И блеск, и тень, и говор волн.
И вот - видение: Пушкин, переносящий, проносящий над головой - все море, которое еще и внутри него (тобою полн), так что и внутри у него все голубое - точно он весь в огромном до неба хрустальном продольном яйце, которое еще и в нем (Моресвод). Как тот Пушкин на Тверском бульваре держит на себе все небо, так этот перенесет на себе - все море - в пустыню и там прольет его - и станет море. В леса, в пустыни молчаливы Перенесу, тобою полн, Твои скалы, твои заливы, И блеск, и тень, и говор волн.
Когда я говорила волн, слезы уже лились, каждый раз лились, и от этого тоже иногда приходилось начинать новую десть.
* * *
Об этой любви моей, именно из-за явности ее, никто не знал, и когда в ноябре 1902 года мать, войдя в нашу детскую, сказала: к морю - она не подозревала, что произносит магическое слово, что произносит К Морю, то есть дает обещание, которое не может сдержать.
С этой минуты я ехала К Морю, весь этот предотъездный, уже внешкольный и бездельный, бесконечный месяц одиноко и непрерывно ехала К Морю.
По сей день слышу свое настойчивое и нудное, всем и каждому: «Давай помечтаем!» Под бред, кашель и задыхание матери, под гулы и скрипы сотрясаемого отъездом дома - упорное - сомнамбулическое - и диктаторское, и нищенское: «Давай помечтаем!» Ибо прежде, чем поймешь, что мечта и один - одно, что мечта - уже вещественное доказательство одиночества, и источник его, и единственное за него возмещение, равно как одиночество - драконов ее закон и единственное поле действия - пока с этим смиришься - жизнь должна пройти, а я была еще очень маленькая девочка.
- Ася, давай помечтаем! Давай немножко помечтаем! Совсем немножко помечтаем!
- Мы уже сегодня мечтали, и мне надоело. Я хочу рисовать.
- Ася! Я тебе дам то, Сергей-Семеныча, яичко.
- Ты его треснула.
- Я его внутри треснула, а снаружи оно целое.
- Тогда давай. Только очень скоро давай - помечтаем, потому что я хочу рисовать.
Яичко давалось, но тут же и отбиралось, потому что у Аси, кроме камешков и ракушек, в резерве морской мечты не было ничего. Иногда я ее, за эти ракушки, била.
С Асей К Морю дробилось на гравий, со старшей сестрой Валерией, море знавшей по Крыму, превращалось в татарские туфли - и дачи - и глицинии - в скалу Деву и в скалу Монах, во все что угодно превращалось - кроме самого себя, и от моего моря после таких «давай помечтаем» не оставалось ничего, кроме моего тоскливого неузнавания.
Чего же я от них - Аси, Валерии, гувернантки Марии Генриховны, горничной Ариши, тоже ехавшей, -хотела?
Может быть - памятника Пушкина на Тверском бульваре, а под ним - говора волн? Но нет - даже не этого. Ничего зрительного и предметного в моем К Морю не было, были шумы - той розовой австралийской раковины, прижатой к уху, и смутные видения - того Байрона и того Наполеона, которых я даже не знала лиц, и, главное, - звуки слов, и - самое главное - тоска: пушкинского призвания и прощания.
И если Ася, кем-то наученная, говорила «камешки, ракушки», если Валерия, крымским опытом наученная, Мы используем куки-файлы, чтобы вы могли быстрее и удобнее пользоваться П
Понятно сайтом. Подробнее
Но в самую последнюю минуту пришла подмога: первая и единственная морская достоверность: синяя открытка от Нади Иловайской из того самого Nervi, куда ехали - мы. Вся - синяя: таких сплошных синих мест и открыток я еще не видела и не знала, что они есть.
Черно-синие сосны - светло-синяя луна - черно-синие тучи - светло-синий столб от луны - и по бокам этого столба - такой уж черной синевы, что ничего не видно - море. Маленькое, огромное, совсем черное, совсем невидное - море. А с краю, на тучах, которыми другой от нас умчался гений, немножко задевая око луны - лиловым чернилом, кудрявыми, как собственные волосы, буквами: «Приезжайте скорее. Здесь чудесно».
Этой открыткой я завладела. Эту открытку я у Валерии сразу украла. Украла и зарыла на дне своей черной парты, немножко как девушки дитя любви бросают в колодец - со всей любовью! Эту открытку я, держа лбом крышку парты, постоянно молниеносно глядела, прямо жгла и жрала ее глазами. С этой открыткой я жила - как та же девушка с любимым - тайно, опасно, запретно, блаженно.
На дне черного гроба и грота парты у меня лежало сокровище. На дне черного гроба и грота парты у меня лежало - море. Мое море, совсем черное от черноты парты - и дела. Ибо украла я его - чтобы не видели другие, чтобы другие, видевшие - забыли. Чтобы я одна. Чтобы - мое.
Так, с глубоко- и жарко-розовой австралийской раковиной у уха, с сине-черной открыткой у глаз я коротала этот самый длинный, самый пустынный, самый полный месяц моей жизни, мой великий канун, за которым никогда не наступил - день.
* * *
- Ася! Муся! Глядите! Море!
- Где? Где?
- Да - вот!
«Вот» - частый лысый лес, весь из палок и веревок, и где-то внизу - плоская, серая, белая вода, водица, которой так же мало, как той, на картине явления Христа народу.
Это - море? И, переглянувшись с Асей, откровенно и презрительно фыркаем.
Но - мать объяснила, и мы поверили: это Генуэзский залив, а когда Генуэзский залив - всегда так. То море - завтра.
Но завтра и много, много завтр опять не оказалось моря, оказался отвес генуэзской гостиницы в ущелье узкой улицы, с такой тесноты домами, что море, если и было бы - отступило бы. Прогулки с отцом в порт были не в счет. На то «море» я и не глядела, я ведь знала, что это - залив.
Словом, я все еще К Морю ехала, и чем ближе подъезжала - тем меньше в него верила, а в последний свой генуэзский день и совсем изверилась и даже мало обрадовалась, когда отец, повеселев от чуть подавшейся ртути в градуснике матери, нам - утром: «Ну, дети! Нынче вечером увидите море!» Но море - все отступало, ибо, когда мы наконец после всех этих гостиниц, перронов, вагонов, Модан и Викторов-Эммануилов «нынче вечером» со всеми нашими сундуками и тюками ввалились в нервийский «Pension Russe» - была ночь и страшным глазом горел и мигал никогда не виданный газ, и мать опять горела как в огне, и я бы лучше умерла, чем осмелилась попроситься «к морю».
Но будь моя мать совсем здорова и так же проста со мной, как другие матери с другими девочками, я бы все равно к нему не попросилась.
Море было здесь, и я была здесь, и между нами - ночь, вся чернота ночи и чужой комнаты, и эта чернота неизбежно пройдет - и будут наши оба здесь.
Море было здесь, и я была здесь, и между нами - все блаженство оттяжки.
О, как я в эту ночь к морю - ехала! (К кому потом так - когда?) Но не только я к нему, и оно ко мне в эту Мы используем куки-файлы,чтобы вы хало: ко мне одной - всем собой.
могли быстрее и удобнее пользов аться П
Понятно сайтом. Подробнее
Море здесь, но я не знаю где, а так как я его не вижу - то оно совсем везде, нет места, где его нет, я просто в нем, как та открытка в черном гробу парты.
Это был самый великий канун моей жизни.
Море - здесь, и его - нет.
* * *
Утром, по дороге к морю, Валерия:
- Чувствуешь, как пахнет? Отсюда - пахнет!
Еще бы не почувствовать! Отсюда пахнет, и повсюду пахнет, но. в том-то и дело, что не узнаю: свободная стихия так не пахла, и синяя открытка так не пахла.
Настораживаюсь.
* * *
Море. Гляжу во все глаза. (Так я, восемнадцать лет спустя, во все глаза впервые глядела на Блока.)
Черная приземистая скала с высоким торчком железной палки.
- Эта скала называется лягушка, - торопливо знакомит рыжий хозяйский сын Володя. - Это - наша лягушка.
От меня до лягушки - немножко: немножко очень чистой, очень светлой воды: на дне камешки и стеклышки (Асины).
- А это - грот, —поясняет Володя, глядя себе под ноги, - тоже наш грот, здесь все наше, - хочешь, полезем! Только ты провалишься!
Лезу и проваливаюсь, в своих тяжелых русских башмаках, в тяжелом буром, вроде как войлочном, платье сразу падаю в воду (в воду, а не в море), а рыжий Володя меня вытаскивает и выливает воду из башмаков, а потом я рядом с башмаками сижу и в платье сохну - чтобы мать не узнала.
Ася с Володей, сухие и уже презрительные, лезут на «пластину», гладкую шиферную стену скалы, и оттуда из-под сосен швыряют осколки и шишки.
Я сохну и смотрю: теперь я вижу, что за скалой Лягушка - еще вода, много, чем дальше - тем бледней, и что кончается она белой блестящей линеечной чертою - того же серебра, что все эти точки на маленьких волнах. Я вся соленая - и башмаки соленые.
Море голубое - и соленое.
И, внезапно повернувшись к нему спиной, пишу обломком скалы на скале:
Прощай, свободная стихия!
Стихи длинные, и начала я высоко, сколько руки достало, но стихи, по опыту знаю, такие длинные, что никакой скалы не хватит, а другой, такой же гладкой, рядом - нет, и все же мельчу и мельчу буквы, тесню и тесню строки, и последние уже бисер, и я знаю, что сейчас придет волна и не даст дописать, и тогда желание не сбудется - какое желание? - ах, К Морю! - но, значит, уже никакого желания нет? но все равно -даже без желания! я должна дописать до волны, все дописать до волны, а волна уже идет, и я как раз еще успеваю подписаться:
Александр Сергеевич Пушкин —
и все смыто, как языком слизано, и опять вся мокрая, и опять гладкий шифер, сейчас уже черный, как тот гранит.
* * *
Моря я с той первой встречи никогда не полюбила, я постепенно, как все, научилась им пользоваться и играть в него: собирать камешки и в нем плескаться - точь-в-точь как юноша, мечтающий о большой Мы испо льзуем куки-файлы, чтобы вы ьзоваться случаем.
могли быстрее и удоб нее пользоваться П
т н Понятно
сайтом. Подробнее
естественно, что я в Средиземном море со скалой-лягушкой, а потом и в Черном, а потом в Атлантическом, этой груди - не узнала.
В пушкинскую грудь - в ту синюю открытку, всю синеву мира и моря вобравшую.
(А вернее всего - в ту раковину, шумевшую моим собственным слухом.)
К Морю было: море + любовь к нему Пушкина, море + поэт, нет! - поэт + море, две стихии, о которых так незабвенно - Борис Пастернак:
Стихия свободной стихии
С свободной стихией стиха, —
опустив или подразумев третью и единственную: лирическую. Но К Морю было еще и любовь моря к Пушкину: море - друг, море - зовущее и ждущее, море, которое боится, что Пушкин - забудет, и которому, как живому, Пушкин обещает, и вновь обещает. Море - взаимное, тот единственный случай взаимности -до краев и через морской край наполненной, а не пустой, как счастливая любовь.
Такое море - мое море - море моего и пушкинского К Морю могло быть только на листке бумаги - и внутри.
И еще одно: пушкинское море было - море прощания. Так - с морями и людьми - не встречаются. Так -прощаются. Как же я могла, с морем впервые
