Девять дней до конца света

9-ть дней до конца света (Главы из романа)
 
  1
  Я полагаю, любой из нас хоть раз в жизни слышал, что у каждого второго (а может быть и первого!) человека, есть свои тараканы в голове. Вполне возможно так оно и есть, спорить не стану. Но мне с некоторых пор кажется, что у многих граждан, кроме тараканов, имеются и свои личные черти. Почему я так думаю? Ну, хотя бы потому, что такие черти есть у меня. И один из них сейчас пришел ко мне в гости. Этот чертик, без сомнения, самый лучший из всех чертей, которых я видел во сне или наяву до сих пор. Он не корчит страшные рожи, не матерится, не обещает содрать с меня кожу и посадить в кипящее масло. Если судить человеческими мерками, он ведет себя более или менее адекватно, и лишь иногда грозит когтистым пальчиком и многозначительно улыбается, как будто ему известно обо мне что-то тайное, постыдное, а может быть даже преступное. Но это все-таки лучше, что чаще присылают ко мне его, а не Николая, древнего облезлого черта с длинной козлиной бородой и большими гнутыми рогами. Николай грязно ругается по матери, гневно топает копытами и все норовит достать меня зазубренным, бурым от засохшей крови, трезубцем. А этого славного чертика зовут Тимошей. Иногда мы с ним даже разговариваем, хоть Тимоша и говорит, что его ругают за то, что он ведёт беседы с грешниками. Но я успокаиваю его, обещаю, что не выдам нашей тайны этому старому чёрту, Николаю. Я же вижу, как Тимошке скучно, как ему хочется поиграть, попрыгать, а не меня пугать, неисправимого и неизлечимого грешника.
  - Как дела, Тимоша? - спрашиваю я его обычно, когда он появляется передо мной, цокая копытцами, выходя из темного угла комнаты или вылезая из-под дивана.
  - Как сажа бела, - так же обычно, отвечает мне Тимоша, шмыгая пятачком и строя забавные гримаски, - нету покоя от вас, окаянных грешников. Все грешите и грешите, как будто заняться вам больше не чем. А нам, бедным чертям, все пугать вас, наставлять на путь истинный!
  Смешной он. Как будто нас, закоренелых грешников, можно исправить. Если было бы все так просто, то зачем тогда, спрашивается, нужны раскаленные скОвороды, котлы с кипящим маслом и прочие зловещие атрибуты ада? Пригрозил бы чертяка грешнику пальцем, показал ему раскаленные щипцы, и грешный страдалец, глядишь, и раскаялся бы, размазывая по лицу сопли и слезы. Так ведь нет, ничем не проймешь дубленую шкуру грешника, не выжмешь из него святую слезу покаяния, не заставишь разбить в неистовой молитве лоб, и что самое печальное, не только он, грешник, в этом виноват. Нет, нет, он и сам конечно виноват, никто с этим не спорит. Виноват в том, что не смог противостоять соблазнам, не проявил достаточную твердость характера, не отказался от поднесенной рюмки или шприца. Но, ведь и обстоятельства, друзья мои, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Все мы, люди, в конце концов, вольные или невольные жертвы и заложники обстоятельств. Вот только одним хватает ума, или силы воли противостоять жизненным невзгодам, а другие просто плывут по течению, не сопротивляясь и принимая свою судьбу как данность, которую они не в состоянии изменить. И плывя по течению жизни, они могут творить такие подлости, от которых у любого нормального человека может помутиться его светлый разум. Впрочем, положа руку на сердце, надо признать, что человек, это такая скотина, которая всегда и во всех обстоятельствах, обязательно найдет оправдание себе и своим подлым поступкам. И опять же, не он в этом виноват, такова природа и сущность человеческой натуры, его изнанка и оборотная сторона. И Тимоша, хоть и молодой черт, знает или, скорее всего, догадывается об этой человеческой слабости. Поэтому, наверное, так грустны его глаза и беззлобны речи. Как же я ему не завидую, этому добродушному чертику, который каждый день имеет дело с такими пропащими личностями как я, и другими, мне подобными. Да, жалко мне Тимошку, что ни говори. Уж лучше бы вместо него присылали ко мне Прохора, похотливого и пошлого чёрта-искусителя. Тот, как только заявится, начинает гаденько улыбаться, подмигивать, причмокивать, и шепотом, настойчиво звать к срамным девкам. А то начнет пальцем по горлу прищелкивать и напевать фальшивым, треснутым фальцетом:
  - Шумел камыш, деревья гнулись! И ночка темная была!
  Подстрекает, собака, черт бы его побрал. И чего я только не делал, что бы не поддаваться на его гнусные провокации, и уши затыкал и бросал в него разными тяжелыми предметами, но я всего лишь слабый, земной человек и не всегда могу устоять перед соблазном. И все-таки хуже всех не он, и даже не Николай, а Савелий, деловой, корыстный черт. Придет, подлюка, достанет из мошны кошель со златом и стоит, позвякивая им, переминаясь с копыта на копыто и таинственно улыбаясь.
  - Чего тебе надо? - спрашиваю я его, когда мне уже надоедает молчать. А он, ухмыляясь, отвечает противным, гундосым голоском:
  - Это не мне надо, дурачок, это тебе надо.
  И все лыбится, гад. Знает ведь, паскуда, что я все равно его спрошу.
  - Ну, и что мне надо?
  - Эх, ты, глюпый, смешной человечек, - отвечает он, скалясь, - денег тебе надо. Много денег. Когда у тебя есть много денег, ты важный человек. Тебя все уважают и боятся. Все слушают тебя и ищут с тобой дружбы. А ты презираешь их, плюешь на них и смотришь на жизнь свысока. В этом и только в этом, кто бы только что не говорил, смысл вашего человеческого существования.
  - Врешь ты все, черт, - говорю я, горячась, - люди живут не для этого.
  - А для чего? - нагло смеется мне в лицо Савелий, - скажи мне, если ты это знаешь.
  - Люди рождаются для счастья, - отвечаю я после длительного раздумья.
  - Для счастья? - заходится от хохота Савелий, - спасибо, насмешил.
  Насмеявшись, он утирает слезы и говорит:
  - А для счастья, по-твоему, деньги, что, не нужны?
  Я долго молчу, думая, чтО бы такое ему ответить.
  - НужнЫ, - отвечает за меня Савелий, - сам знаешь, что нужнЫ. Еще как нужнЫ. И чем больше денег, тем счастливей человек.
  Но я не сдаюсь.
  - Счастье человека не в деньгах, а в традиционных ценностях. В семье, в детях, в интересной работе, - говорю я, искренне надеясь, что мои слова звучат убедительно.
  И опять хохочет алчный черт.
  - В семье, говоришь? - отвечает он, смеясь, - а где твоя семья? Где твои дети? Чего молчишь? Жена от тебя ушла, дочь тебя забыла и даже не звонИт. А работа? Ты что, всю жизнь мечтал работать таксистом? Ты же хотел стать журналистом-международником, забыл, что ли?
  Вот ведь сволочь, всего-то метр с кепкой, вернее, с рогами, а сколько же в нем подлости и коварства, просто удивительно.
  - Ты не обобщай, это частный случай, - вздыхая, отвечаю я ему.
  - Эх, ты, глупый, наивный человечишка, - заливается смехом черт, передразнивая меня, - частный случай..., Да вся ваша жизнь людская состоит из частных случаев. А ведь ты мог жить по-другому, совсем по-другому, и ты сам это прекрасно знаешь. С твоими-то знаниями и с твоим военным опытом... Ты же первоклассный снайпер, а этот талант не пропьешь, как ни старайся. Да и напрягаться-то тебе особо не надо. Выполнил заказ, получил "бабки", и ушел. Всего-то и делов...
  - Это все уже в прошлом, я свое отстрелял, и та война давно закончилась, - отвечаю я, как будто оправдываясь, - да и забыл я уже все, навыки потерял.
  - В прошлом, говоришь? - переспрашивает меня Савелий, становясь серьезным, - в прошлом может остаться только мирное время, а войны всегда были, есть и будут. Будут до тех пор, пока на земле останется хоть один человек. Вы, людишки, всегда будете воевать. За кусок хлеба, за пещеру, за смазливую самку, за своего бога, за ломаный грош. А те из вас, которые не захотят воевать, сами того не желая, станут пушечным мясом и тупым орудием в чужих руках. И никакая цивилизация здесь ничего не сможет изменить или исправить. Такова ваша человеческая природа. Вы всегда будете воевать между собой, и будете убивать друг друга. Так что, мой недалекий друг, не упускай свой шанс! Хочешь, хоть сейчас "подгоню" выгодный заказ? Бабла срубишь немеряно, а мне отстегнешь лишь какие-то жалкие пятнадцать процентов! Учти, это недорого, другие берут намного больше.
  - Ты что, глухой, что ли? - говорю я как можно спокойнее, стараясь отвязаться от прилипчивого визитера, - сказано же тебе, что я уже все забыл. Ну, ты сам прикинь, времени сколько прошло уже после моей службы в Афгане? Лет двадцать? Двадцать пять? Да больше уже. Так что, приятель, оставь меня в покое. Молодых ребят поищи, их сейчас полно, сам знаешь, сколько у нас сейчас горячих точек.
  - Молодых много, - неожиданно соглашается со мной Савелий, - а таких как ты, можно по пальцам пересчитать. Вспомни, хотя бы тот бой под Кундузом. Тогда о вашей командировке как-то узнали душманы , и твой отряд попал в засаду. "Духи" прижали вашу колонну к скалам и расстреливали из "калашей" как кроликов, как мишени в тире. Чего молчишь? Ты же помнишь тот бой, такое невозможно забыть. И если бы не твои навыки и холоднокровие, то от вашей роты ничего бы не осталось, и ты сам это прекрасно знаешь. Ты же тогда спас своих друзей, раненого ротного вытащил из-под обстрела, да еще как-то умудрился при этом больше половины душманов перебить. Только не говори мне, что каждый советский патриот был тогда на такое способен.
  - Ну, не знаю, как насчет патриотизма, - нехотя отвечаю я, хмурясь, - а выбор тогда у нас был небольшой. Либо умереть, либо выжить. И мы выбрали второе. И нам, несмотря ни на что, выжить все-таки удалось. Правда не всем, к сожалению, но и "духам" тогда, тоже досталось.
  - И я о том же говорю, - неожиданно поддерживает меня Савелий, - ведь если бы не ты, то от вашей роты осталась бы только запись в учетной книге. Ну, что, как тебе мое предложение? Соглашайся, не прогадаешь, точно тебе говорю!
  - Да пошел ты... - наконец не выдерживаю я, не зная, что ему еще можно сказать этому ушлому черту в свое оправдание...
  И что самое печальное, это то, что этот наглый черт, если не во всем, то во многом прав, я мог бы жить совершенно по-другому. И предложения зарабатывать на жизнь военным ремеслом мне не раз уже поступали. И не только в лихие 90-е годы. Я надолго замолкаю, вспоминая минувшее время, и из задумчивости меня выводит Тимошка, мой юный, рогатый друг. Он начинает подпрыгивать и корчить презабавнейшие рожицы. Это хорошо. Если Тимошка заметно повеселел, значит, болезнь решила немного отступить и приступ должен скоро закончиться. Вот Тимоха на прощанье мне машет хвостом и растворяется в ночной тьме. Я встаю с влажной от пота постели и иду на кухню, чтобы заварить кофе и выкурить сигарету. Выпив кофе и закурив, я сижу на табурете и смотрю в окно на спящий город. Спать я больше не хочу, да и уснуть мне все равно уже не удастся. Я смотрю на свои трясущиеся руки и решаю, что на работу я сегодня тоже, пожалуй, не пойду. Надо бы, конечно, сходить днем на прием к врачу, но желания, почему-то, нет никакого. Не хочется на заданные с умным видом глупые вопросы, давать не менее глупые ответы. Да к тому же, я точно знаю, что синдром Чарльза Бонне современная медицина лечить пока еще не может. Поэтому я сейчас покурю, а потом схожу в ночной магазин за бутылочкой. Или двумя. Что бы два раза не ходить. И буду коротать время, и бороться со своим недугом сугубо народными, проверенными временем, средствами. А